Дети Капища

– Сергеев! – сказал протяжно Макс своим нежным, почти детским голоском, который с его внешностью вязался, мягко говоря, плоховато. – Ё… твою мать! Сергеев! Ну чего ты раньше не приперся! Хоть на час!

– Здравствуй, Макс, – Михаил с наслаждением сбросил с плеч тяжелый «станок» и с хрустом расправил спину. – Что стряслось? Ты что, неудачно бутылку открыл?

– Слышь, Татьяна, – обиженно и горько протянул Пирогов, обращаясь к перевязывающей его женщине, – бутылку я открыл! Сергеев! Ё… твою мать! Шутник, ё… твою мать! Меня чуть не убили!

Сама мысль, что кто-то из обитателей колонии мог покуситься на всеобщего любимца, душу общества – Макса, была абсурдной. Никто из посторонних на колонию не нападал – Михаил пообщался с часовыми на юге. Но на фантазера старик тоже похож не был. Он тряс грязными белыми патлами и шипел от боли, когда бинт туго ложился на свежий шов.

– Чем шили? – спросил Сергеев, присаживаясь в углу.

– Чем-чем? – сказала Татьяна. – Ниткой вываренной шили. Кетгут кончился. У нас запасы вышли.

– Перекись? Йод?

– Есть пока. И водки – до черта! У него нюх. Второй склад находит.

– Лучше бы ты медикаменты нашел, – с упреком произнес Сергеев, обращаясь к Максу. – Сгоришь ведь…

– Не сгорит, – Татьяна зубами затянула узелок на бинтах, – он у нас везунчик.

Пирогов повернулся в профиль, и Михаил увидел, что под левым глазом, который до этого прятался в тени, наливается багрово-синим огромный, похожий на мошонку кровоподтек. Ухо с той же стороны было все в запекшейся крови, кажется, порванное в нескольких местах. По шее, исчезая за растянутым воротником хлопчатобумажного, застиранного свитера, змеились глубокие, как канавы, борозды от ногтей количеством четыре.

– Ты что, с медведем дрался? – спросил Сергеев, разглядывая пироговский профиль.

Профиль впечатлял.

– Лучше бы с медведем, – выдавил из себя Макс. – Ой, Миша, что-то странное творится, ей-богу! Ё… твою мать!

– Ты хоть не богохульствуй! – в сердцах Татьяна даже рукой махнула, расплескав из бутылки водку, которой обильно поливала ветхую, но чистую салфетку. – Креста на тебе нет! Вместе с чем поминаешь, пьяница! Морду повороти!

– Так с кем дрался-то? – переспросил Сергеев. – Ты, конечно, не тяжеловес, но…

Пирогов вздохнул. Потом еще вздохнул, набирая в легкие воздух, и в этот момент Татьяна начала промокать салфеткой поврежденную часть его лица. Макс зашипел, как уж, попавший на раскаленные камни, задергался и вспомнил нарицательную «маму» раз тридцать за минуту.

– С девкой своей дрался, – сказала Татьяна, продолжая чистить раны, несмотря на Максову ругань, – с пигалицей своей поганой. А Ромка с Тимошей сбежали. И, дай Господь, чтобы вернулись. Не по его душу, а просто так – чтобы здесь жить дальше.

– Я что-то не понял? Макс, ты что? Вторая молодость пришла? Какие девки?

– Ё… твою мать, Сергеев!

Грусть в голосе Пирогова была неподдельной.

– За кого ты меня держишь? Какие девки в мои годы? Или ты мне комплимент решил сделать?

– Ну, не прибедняйся! – неожиданно весело сказала Татьяна. И хихикнула.

Пирогов скосил на нее полный страдания, заплывший окончательно глаз и уж было сказал: «Ё…», но почему-то передумал.

– Так, – произнес Сергеев серьезно. – Ничего не понимаю! Какая пигалица? Это что за нежное существо, которое тебя так разукрасило?

Пирогов опять вздохнул и принялся рассказывать, пересыпая речь любимыми идиомами и шипя от боли, когда спирт попадал на открытые раны.

Девочка, лет двенадцати, которая сказала, что ее зовут Агафья, появилась в Каневской колонии два месяца назад, почти в начале весны. Точнее – в марте. Обычная себе девочка-припевочка – голодная, замурзанная, перепуганная, с живыми карими глазенками, густой шапкой свалявшихся в колтун волос непонятного цвета и в смешном клетчатом пальтишке, словно выхваченном из прошлой жизни.

Это клетчатое пальтишко и было той деталью, которая «добила» старого барда. Он моментально взял над сироткой шефство. История у Агафьи тоже была донельзя трогательная. Папу убили военные, кажется, конфедераты. Маму с братиком расстрелял патрульный российский вертолет – они вышли в охраняемую зону газопровода. Так Агафья осталась одна. За десять дней, прячась в оврагах и зарослях кустарника, дрожа от холода холодными мартовскими ночами, голодая и страдая от жажды – родители объясняли, что из больших рек пить нельзя, а ручейки ей не попадались, она прошла больше 150 километров на юго-восток. И вышла на колонию, как по нитке, словно Машенька из сказки про медведей.

– Ты б, старый дурак, задумался, – встряла в рассказ Татьяна, мазавшая Пирогову раны какой-то жирной мазью с резким запахом, скорее всего самодельной. – Ну как ребенок за десять дней может пройти столько по полному бездорожью? Развесил уши…

Сергеев покачал головой.

«Есть многое на свете, друг Горацио…»

Детей в колонии было человек десять, но одинокими они не были. Дети без родителей – это да, но не сироты, это слово в колонии не любили даже произносить. На то, что население будет увеличиваться естественным путем, надеяться не приходилось. Молодежи было раз-два и обчелся. Единственный на всю колонию врач оказался дантистом, а не акушером, но быстро смирился с тем, что профиль придется поменять. Он даже два раза принял роды – больше никто не беременел. Оба младенца родились мертвыми. Может быть, поэтому отношение к детям было трепетное – они были будущим. Старый большевистский лозунг обрел второе дыхание.

Агафью определили в «детскую» – под место жительства деткам был отведен вполне приличный двухэтажный дом, отремонтированный и ухоженный. Ее отмыли, постригли почти налысо – расчесать свалявшиеся, как овечья шерсть, волосы не представлялось возможным. Во время стрижки Татьяна и заметила под волосами, чуть выше виска татуировку, сделанную синими чернилами, – похожую на толстоногого паучка свастику. Еще одна татуировка пряталась у Агафьи в паху – там, в самом верху внутренней стороны бедра, рядом с половыми губами, на которых уже пророс редкий темный волос. Третий «паучок» сидел под мышкой, справа, тоже маскируясь в по-детски редких зарослях. Не прими Татьяна участия в купании – и никто бы ничего и не заметил. Вообще-то бросалось в глаза, что для своих двенадцати девчонка была развита выше нормы. Еще не оформилась окончательно – это да, но хрупкую грань между девочкой и девушкой уже пересекла.

Макс, никогда в жизни не имевший собственных детей, был в «детской» свой в доску. Все ребята, а самому младшенькому было уже девять, души в нем не чаяли и называли не иначе как дедушка Макс. Он рассказывал им сказки, пел песни своим сладким голосом, учил писать стихи и рисовать. В общем, делал то, что мог, и для себя, и для колонии, и прежде всего для детей. Агафью он сразу посчитал внучкой.

– Она была такая беззащитная, Сергеев! Такая милая!

Она была такой, какой хотела казаться.

Уже на второй неделе пребывания гостьи Агафьи Лукиной в «детской» стало видно, что между нею и старшими ребятами, перевалившими за пятнадцатилетие, идет нешуточная борьба за лидерство. Потом, неожиданно для всех, погибла Лика, очаровательная хромоножка, настоящий вожак. Ловкая, сильная, превосходно стрелявшая, неутомимая в походах, несмотря на хромоту – перелом, полученный в детстве, давал о себе знать: она упала в проем между этажами, прямо на торчащую ежом ржавую арматуру.

Смерть была глупой, тем более что Лика выросла в развалинах и двигалась в них ловко, как индеец в родном лесу. Но никто не застрахован от случайностей.

– Мне бы насторожиться, – произнес Пирогов с горечью, – но кто ж мог предположить?

– Я могла, – возразила Татьяна. – И я тебе говорила.

Она действительно говорила ему. Рассказала о трех «паучках», невидимых на первый взгляд. Рассказала о том, что с появлением Агафьи в «детской» не ладят между собой. Рассказала, что через день после смерти Лики ее друг и любовник (что поделать, на Ничьей Земле взрослели рано!) Влад, который должен был бы еще убиваться по ушедшей подруге, со всем усердием «имел» юную, но далеко не невинную Агафью в одной из спален. Рассказала и о том, что, после того как она влетела в комнату и прогнала нимало не смущенного Влада прочь, внезапно услышала в полутьме тихое хихиканье и скорее почувствовала, чем увидела, как из разворошенной постели, из спальных мешков, в нее уперлись два злобных, похожих на тлеющие огоньки, глаза.

Говорила она Пирогову и главе колонии многоопытному Киру – Кириллу Осыке – о том, что неспроста на нее обрушилась бетонная балюстрада с балкона старого, полуразрушенного дома и только чудо спасло ее от верной смерти. Предупреждала о том, что в отношениях между воспитателями и детьми наметился такой странный, необъяснимый и пугающий холодок и даже вспыхивают необоснованные конфликты. И за всем этим, словно серая пасмурная тень, стоит хрупкая фигурка отроковицы Лукиной Агафьи Семеновны – двенадцатилетней (а может, и нет) полудевочки-полуженщины, с наигранной невинностью во взгляде и повадками хищного, опасного зверя.

А сегодня, ровно полчаса назад, случилось то, что случилось. Макс, не застав детей в спальнях, пошел вниз в подвал и обнаружил их стоящими на коленях, полукругом, перед своей любимицей. Голос ее гудел, как колокол, на басах. Как из этого тельца мог исходить такой звук – было для Пирогова загадкой.

«А я, кажется, догадываюсь», – подумал Сергеев печально.

Стоявшие перед ней на коленях подростки были не в себе. Глаза их были закачены так, что в неверном свете расставленных вокруг самодельных свечей сверкали бельмами, и в такт ее ритмическому гудению они сами раскачивались, словно деревья под порывами ветра.

Потом голос ее стал нежным и вкрадчивым, зашелестел, как бриз в листве приморского парка, и Макс расслышал слова:

– Мы друзья! Только мы. Остальные – никто. Пыль, прах, грязь… Станьте в круг, возьмитесь за руки, поклонитесь древним богам! На их губах кровь жертв – это сладкая пища!

Она хлопнула в ладоши, и даже в подвале с низким потолком и покрытыми мхом и плесенью стенами звук прозвучал резко, как будто лопнул воздушный шарик.

– Сладкая пища Капища! – прогудели дети на одной ноте. – Кровь есть пища! Плоть есть пища!

Пирогов почувствовал, как волосы у него поднялись дыбом по всему телу, словно он очутился под проводами, по которым тек электрический ток невероятной силы. Затылок вдруг стал холодным, колени резиновыми, а мочевой пузырь, который он опорожнил десятью минутами раньше, оказался полным под завязку.

– Что говорят вам жрецы? – прошептала она на грани слышимости. – Они говорят голосами истинных богов. Солнца, ветра, матери сырой земли.

Голос Агафьи набирал силу, становился все более и более громким и одновременно наполнялся вибрациями – словно кто-то ритмично дергал защемленный китовый ус.

– У вас нет друзей, кроме детей Капища! У вас нет богов, кроме богов Капища! И пока вы не войдете в священный круг, – тут она снова громко хлопнула в ладоши, – я для вас душа Капища и голос его богов! Кто есть чужие?

– Все, кто лишен веры! – прогудели голоса, которые еще недавно были голосами детей и подростков.

– Что ждет неверующих?

– Жертвенный камень!

– Кто есть я?

– Душа Капища!

Она рассмеялась тихонько и неожиданно радостно. В этом смехе не было ни злорадства, ни торжества. Так могла рассмеяться ее ровесница, жившая в Каневе, в другой жизни, до потопа – просто, безыскусно. Пирогов содрогнулся от этого смеха, как от плохой теплой водки, передернулся всем телом и совсем уже решил выйти из густой тени дверного проема, когда Агафья сделала шаг вперед и раскинула руки в стороны вместе с полами накидки, лежащей у нее на плечах, отчего в свете свечей стала похожа на Бэтмена.

И вот тут Пирогов чуть не заорал в голос, сжавшись так, словно ему на живот поставили раскаленный до потрескивания утюг. Прямо под ногами пришлой сиротинушки, на засыпанном отсыревшей штукатуркой и чешуйками отслоившейся побелки полу, лежала одна из колонисток – Галя Зосименко – голая, окровавленная, с забитым в рот кляпом из грязной тряпки. Руки и ноги ее были прихвачены к земле согнутыми кусками арматуры, словно кольцами наручников. Она была в сознании, только испугана до такой степени, что начала каменеть, на ближнем к Максу бедре, молочно-белом и грязноватом, вздулся желвак судороги. Она смотрела прямо на Пирогова, но не видела его – из-под челки стрелял беспорядочно совершенно безумный, черный глаз.

Агафья шумно, со стоном, выдохнула. Раз, другой, третий… И Пирогов понял, что все, от мала до велика, находящиеся в этой комнате, дышат в одном ритме. И он в том числе.

Она качнулась влево. Темные фигуры детей со светящимися отраженным светом глазами зомби двинулись синхронно с ней. Макс почувствовал, что и его тоже повело влево.

Вправо. Опять все повторили движение.

Влево, вправо, влево, вправо…

Маятник.

Метроном.

Все быстрее и быстрее. Опять крыльями летучей мыши взметнулся плащ. Под ним девчонка была голой, живот и налившиеся груди выпачканы чем-то красным. В таком же алом пятне совершенно скрылся рот – белые зубы на этом фоне смотрелись зловеще.

Макс дышал синхронно с ней. Его сердце билось в такт. Он начал терять нить мысли.

ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА КА-ПИ-ЩА!

И снова!

ДУ-ША КА-ПИ-ЩА! ЖЕР-ТВЕН-НЫЙ КА-МЕНЬ! СЛАД-КА-Я ПИ-ЩА КА-ПИ-ЩА!

Макс почувствовал, что начинает пританцовывать в ритме этого гудящего напева. Его уже не интересовала судьба Галки, корчащейся на полу. Да и своя собственная тоже. Главным сейчас был этот варварский, размеренный напев, эти низкие, почти органные звуки, которые издавало это хрупкое, детское… Детское? Она была очень худенькой и хрупкой, но назвать ее ребенком не смог бы никто. Оформившаяся девочка-подросток, молодая девушка, но не ребенок.

И еще запах… Макс отдавал себе отчет, что на этом расстоянии он не уловил бы и вони скунса, но его обоняние посылало в мозг сигнал – это был ненаучный факт, но так и было.

Даже с этого расстояния Пирогов, любивший за свою жизнь немалое количество разных женщин, безошибочно уловил своими заросшими седыми волосами крупными ноздрями едкий и пряный запах разгоряченной, течной суки. Ведомый этим запахом, как по нитке, Макс сделал несколько шагов вперед и, зацепившись о ржавую проволоку, рухнул, едва успев отвернуть голову от колонны.

– Будешь смеяться, Сергеев, именно это и спасло мне жизнь! Не упади я тогда, не приложись мордой о пол, да так, что искры из глаз полетели, – танцевал бы я в том кругу, как миленький!

– А дальше что? – спросил Михаил, разглядывая расцвеченную всеми цветами радуги физиономию Пирогова. – Она тебя приложила?

– Вот это? – спросил Макс, осторожно пробуя «мошонку» под глазом.

– Да.

– Это она.

– А остальное? Тоже она?

– Ну, положим, били-то меня все. И били насмерть…

– Я уже догадался…

– То, что не забили, как телка на бойне, – это Господу спасибо!

– И мне… – добавила Татьяна.

– И тебе, – легко согласился Пирогов и, покосившись на Сергеева, осторожно погладил Татьяну по руке. В глазах его была нежность.

– Я услышала крики и выстрелы, – сказала Татьяна. – Случайно услышала.

– Ты стрелял? – спросил Сергеев.

– И я тоже.

– Не переживай ты так, – теперь уже она погладила Макса по седой голове, – выбора-то у тебя не было вовсе. Прирезали бы.

– Это были не люди, – сказал Пирогов, глядя Сергееву в глаза. – Это были нелюди. Ты же знаешь, как я люблю детей? Я же с ними возился с первого дня, как мы собрались. Я же некоторых лично из развалин вынес. Отпаивал, откармливал, колыбельные им пел. Жратву на спине им пер за тридевять земель. А они… Они меня зубами грызли. Они по ее слову, жесту, по ее приказу меня готовы были на ленты распустить. На шнурки. На ниточки.

– Сколько сбежало? – Сергеев перебил Макса, потому что его надо было перебить. Старика уже трясло, как с похмелья.

– Двое, – ответила Татьяна. – Остальные в состоянии… Ну, не знаю… Оцепенения, что ли? Вроде спят, а вроде и не спят…

– Ее ты застрелил?

Макс вскинул на него покрасневшие, как от бессонницы, глаза.

– Да нет… Живая она!

– Живая? – переспросил Сергеев.

Это была удача. Несомненно, удача. На такое Михаил и не рассчитывал.

– И где же это сокровище?

– Заперли в мастерских. В подвале. Это тут рядом, – Татьяна потрогала повязку на предплечье Макса и, кажется, осталась довольна. – Могу показать. Если хотите, конечно…

– Обязательно, – сказал Сергеев, вставая.

– Ты осторожнее, – предупредил Пирогов. – Мы ее вчетвером крутили-крутили, так она еще двоим ребра поломала.

– И одному руку, – бесстрастно добавила Татьяна.

– Да уж я как-нибудь, – он поправил на плече автомат. – Но за предупреждение спасибо! Куда идти-то?

– Тут недалеко.

– Сергеев, – сказал ему вслед Макс, – и еще… Не слушай ее.

Он еще раз потрогал набрякший под глазом мешочек.

– То, что она в морду может дать, – это полбеды. А вот говорить с ней действительно опасно.

– Не волнуйся, Макс, – Михаил еще раз посмотрел на Пирогова, бледного, раненого и измученного, и понял, что Максу по-настоящему страшно.

– Я справлюсь. Но за предупреждение спасибо, – повторил он.

Глава 3

В подвале пахло сыростью больше, чем на первом этаже. К запаху влажного бетона и штукатурки примешивались еще специфический запашок плесени, сладковатая вонь подгнивающей органики и отдаленный запах испражнений. Напитанный влагой бетон лестничных пролетов крошился под ногами.

«Еще несколько лет, – подумал Сергеев, спускаясь вниз, – и находиться в помещениях станет опасно». Строили на века. Но, для того чтобы дом жил, пусть не век, пусть лет сорок-пятьдесят, в доме должны быть люди. Без них, без смысла существования, здание начинает превращаться в развалины. Эти дома ранены Волной и ранены смертельно. Им осталось недолго.

Он потрогал пальцами серую стену, по которой, как слезы, скатывались крупные прозрачные капли воды. Они покрывали бетон, словно пот, выступающий из пор на человеческом теле.

Внизу, у массивных дверей, когда-то ведших в бомбоубежище, сидел Локоть – полный, одутловатый мужик лет сорока с круглыми, как пятаки, глазами. Он сидел на корточках, положив помповый «ремингтон» на культю левой руки, из-за которой и получил свое прозвище, и жевал длинную щепку редкими, желтыми, как старая слоновая кость, зубами.

– Привет, – сказал Сергеев.

Он Локтя недолюбливал. Причины тому были чисто внутренние, скорее интуитивные, чем фактические. Ну, был Локоть в жизни прошлой ментовской шишкой? Ну, рассказывали о нем разное – это же прошлая жизнь была, не эта. Та кончилась давно, канула во тьму. А в новой жизни Локоть вроде бы был мужик ничего. Правильный, воинственный, смелый. Из-за смелости его руку-то и отстрелили. Из обреза такого же помповика, в упор. Так, что и пришивать стало нечего. За что ж его не любить? Как-то и непонятно…

Но нелюбовь – вещь тонкая, объясняемая с трудом. Да и что тут объяснять? И к чему? Дороги у Сергеева и Локтя были разные, виделись они редко, и крестников общих, видит Бог, не намечалось.

Но все равно, увидев присевшего у двери на собственные пятки Локтя, Михаил подобрался, чтобы не сказать – напрягся.

– Привет, – ответил Локоть, не поднимаясь. – В гости, что ли?

– Угадал, – буркнул Сергеев.

– Не бздишь? – на физиономии Локтя, широкой и откормленной, покрытой редкими бледными веснушками, появилась злорадная улыбка. – Она тут выла, как волчица. Макс рассказывал?

Сергеев кивнул, осматриваясь.

– Ее когда вязали – чуть не убили. Пока по башке прикладом не дали, всех калечила. Малая, а сильная. Тебе открывать?

– Угадал.

– Ей там рот заклеили, чтобы не напела охране чего не того. Ты не отлепляй пластырь-то!

– Что я с ней, на языке жестов буду разговаривать? Чего я туда, по-твоему, лезу? На экскурсию?

– Ты, Сергеев, мужик смелый, – осклабился Локоть, – но дурной. Пристрелили б вы ее. Спокойней было бы всем. Ты просто не слышал, как она воет! Ты так не загудишь, даже если тебе яйца резать будут! Нелюдь она!

– Не умничай, – сказал Сергеев, – открывай.

– Ну, смотри, – прокряхтел Локоть, вставая, – не говори, что тебя не предупреждали.

Он поставил ружье к стене и единственной своей рукой повернул колесо многорычажного замка. Внутри массивной металлической двери что-то щелкнуло и зашелестело. Стержни ригелей проскользнули по масляной пленке и легли в пазы, провернулись жирно умащенные солидолом массивные дверные петли.

– Давай, камикадзе… – с улыбочкой произнес Локоть, снова беря в руку ружьё. – Дуй. Выпытывай. Самый умный он у нас. И поумнее были. Керосинка слева. Спички есть?

В бывшем бомбоубежище было темно и очень холодно. Где-то далеко впереди звонко падали на пол водяные капли – ритмично, как отметил про себя Сергеев, по одной в секунду.

Локоть держал дверь открытой, пока Михаил не нашел самодельную керосинку и не зажег грубый фитиль от своей зажигалки. Свет лампа давала неверный, желтоватый и колеблющийся. Если судить по запаху, залит в нее был не керосин – пахло совсем уж тяжело и мерзко.

Как только фитиль разгорелся, Локоть захлопнул дверь и замки лязгнули, как орудийные затворы. В полумраке Сергеев едва различил лежащий у стены куль, из которого торчали коленки. Он поискал глазами, на чем бы устроиться, и нашел: вдоль стены располагалась неширокая лавка, вся осклизлая, заросшая плесенью и еще чем-то клочковатым, напоминающим мох. Тут же валялся сломанный трехногий стул, но при всей своей шаткости он показался Сергееву более привлекательным – к лавке и прикоснуться было противно, не то чтобы сесть.

Он переставил лампу поближе к тому, что напоминало мешок, ухватил с пола колченогое сооружение и сел лицом к спинке, чуть наклонившись, чтобы не опрокинуться набок.

Спеленали Агафью на совесть. От щиколоток до середины голени ноги были обмотаны широкой липкой лентой грязно-серого цвета, словно заизолированные электриком-параноиком провода. Стянутые за спиной руки были прихвачены к туловищу еще несколькими витками такой же ленты. Еще один кусок плотно заклеивал рот. Над серой полоской углями горели глаза. Вернее, полностью горел только один. Второй был полуприкрыт – на веке плотной коркой запеклась кровь, стекшая из раны на голове.

– Ну здравствуй, Агафья! – произнес Сергеев негромко. – Поговорим? Только придется потерпеть, будет больно, когда пластырь сорву. И ногами не дрыгай, толку все равно не будет.

Глаза-уголья не отрываясь смотрели на него. Она даже не моргнула, когда липкая лента с шипящим звуком слетела с ее губ, оставив покрасневшую кожу и алые капельки там, где плоть сошла вместе с клейким слоем.

– Вот так, – сказал Сергеев, сминая ленту в комок. – Что ж ты, Агафья, так всех напугала? Могли бы и пристрелить. Ведь было за что?

Михаил, даже не глядя на нее, почувствовал, как изменяется ритм ее дыхания. Кто бы ни учил девочку, он свое дело знал. Конечно, талант нужен, но овладеть соответствующими навыками может, в сущности, любой. Кудесником без дара не станешь, разве что крепким середнячком, но и этого для утилитарных задач хватало с избытком.

Мангуст, например, выделял три основные задачи: допрос, вербовка и противодействие допросу и вербовке. Он же требовал, чтобы на зачете по нейролингвистическому программированию их «драли по-черному». Нагонял жути, это у него называлось «закошмарить кадета», рассказывая о методиках смены личности, программировании боевых заданий, лингвистических ключах, запускающих скрытые в глубине сознания механизмы. И ведь не врал же. Ни капли не врал. Хоть казалось тогда, что сказочки Мангуст сочиняет и все эти акценты, якоря, «мыслеобразы» и прочая хренотень взяты из глупых шпионских фильмов.

Тогда ведь никто не говорил, что очень даже серьезные люди, люди целиком и полностью государственные, тратят миллиарды (кто рублей, кто долларов, кто фунтов) для того, чтобы разработать и освоить методики воздействия на человеческое сознание. Это было соревнование психологов и химиков из разных лагерей, закончившееся вничью. Результаты этого соревнования оставались тайной за семью замками, может быть, потому, что исследования были опасны для людей и мало согласовывались с протоколами о защите прав человека, а, скорее всего, потому, что разработки эти продолжались и по сей день. Уж больно полезным могло оказаться решение проблемы полного управления личностью.

Девчонка, несомненно, была одаренной, и учил ее профессионал, но вот талантлива она или нет – сразу разобраться было трудно. Утешало одно: талант он бы уже почувствовал на собственной шкуре. Тут было бы достаточно зрительного контакта – и все, приехали.

– Что молчишь? Присматриваешься?

– Почему присматриваюсь? Просто смотрю, – отозвалась она низким хриплым голосом. – Пить дай. Горло пересохло.

Сергеев с удовольствием наблюдал, как девчонка «держит позицию».

Хороша, чертовка. Прощупывать начала сходу. Как только увидела, что вошел. Нет, она таки крепкий профессионал, прошедший полный курс обучения, но не Вольф Мессинг, что радует особо.

Для того чтобы напоить Агафью, веревки трогать было не надо. Она жадно припала к горлышку фляжки, но сделала только несколько сдержанных глотков. Ровно столько, сколько нужно сделать, чтобы сбить сухость во рту, – ни более ни менее. Сергеев осторожно придержал ее за затылок, чтобы не захлебнулась. От девчонки остро пахло потом, кровью, подопревшей одеждой и испражнениями. Как ни странно, самым неприятным был именно запах пота, настолько резкий и сильный, что хотелось зажмуриться и прополоскать рот.

Напившись, она опять полулегла у стены, не сказав ни слова благодарности, и хищно облизнулась, одним движением острого, как у ящерицы, языка убрав с губ остатки влаги и крови.

– Пожалуйста, – сказал Михаил, снова взгромоздившись на сломанный стул. – На здоровье. Что-нибудь еще?

– Повторить бы не под себя то, что я уже сделала в трусы, – ухмыльнулась Агафья, кривя рот. – Когда ногой в живот пнули. Ты тому однорукому козлу, что у дверей сидит, передай, что за мной должок. Я его собственными кишками накормлю, когда выберусь.

– Если выберешься, – поправил ее Сергеев.

– Сомневаешься?

– Сомневаюсь. Ну что мне стоит тебя пристрелить? Или отдать приказ тебя пристрелить?

Агафья рассмеялась. Она уже подстроила дыхание под его ритм и осторожно нащупывала нить разговора.

«Доверительного разговора, – подумал Сергеев, – теплого, как парное молоко. Как губы матери. Даже интересно. Неужели одна методика?»

– Ты же не убиваешь женщин и детей.

– Да? – спросил Сергеев. – Серьезный аргумент. И ты права. Я действительно не убиваю женщин и детей. Без крайней необходимости. Догадайся с трех раз – есть сейчас такая необходимость или нет? Да и ребенок ли ты? То, что ты женщина, я вижу и слышу. Тебе сколько лет, красавица?

– Если я скажу двенадцать – ты не поверишь?

– Я не поверю.

– А правду я тебе все равно не скажу.

– Дело твое. Я просто так, к слову. Про то, что я не убиваю женщин и детей. Чтобы не было иллюзий.

– А как тебя зовут? – спросила Агафья. – Имя у тебя есть?

– Михаил.

– Хорошее имя.

– Не жалуюсь. Привык.

– Ты зачем пришел, дядя Миша? Спрашивать?

– Была такая мысль. Интересно мне с тобой побеседовать, племянница.

– Грозить будешь. На ремни порезать пообещаешь.

Она не спрашивала, скорее утверждала.

– Знаешь, Агафья, – сказал Сергеев, доставая из кармана сигареты, – есть столько способов тебя разговорить, что ты сама удивишься, если пересчитаешь. Можно, конечно, и на ремни нарезать, если совсем ничего больше не умеешь. А можно и без глупостей. Как тебя, кстати, звали до Агафьи? Алла? Анна? Алина?

Она молча смотрела на него с пола, сверкая глазами недобро, но почему-то весело. Отчаянно весело. И Сергеев подумал, что разговорить ее будет труднее, чем он всем своим видом показывал. Гораздо труднее. Но девочка об этом пока не догадывается. Или все-таки догадывается?

– Агафья, – произнесла она медленно, тщательно отделяя звук от звука, словно предварительно разжевывая слово, и улыбнулась, показывая перепачканные кровью мелкие белые зубы. – Это имя у меня такое – Агафья. Понял, дядя?

– Пусть, – сказал Сергеев равнодушно, – хорошее имя, ничуть не хуже любого другого. Курить хочешь, племянница?

– А ты дашь?

– Дам. Мне не жаль. Детям, конечно, курить вредно, но тебе дам. Тебе уже не повредит.

Агафья рассмеялась звонко и громко, отчего съехала спиной по стене и завалилась на бок.

– Тебе что смешно, – спросил Михаил, вставая, – что курить вредно? Или то, что тебя ребенком назвали?

Он рывком усадил ее поудобнее, вставил между разбитых губ сигарету и щелкнул зажигалкой.

Это было очень важно – физический контакт, механическое движение, акт доверия – рука у беззащитного, израненного лица. Плюс к этому, куря сигарету, человек невольно выравнивает свое дыхание и к нему легче подстроиться. Она связана, и повторять ее позу и движения, мягко говоря, затруднительно. Но в тот момент, когда она выпускает дым… Сколько тайн было раскрыто за совместно выкуренной сигаретой, сколько признаний сделано, сколько предательств совершено.

«Курите, подследственный! – Спасибо, гражданин начальник!»

Снасть заброшена, острый, острее любого рыболовного, крючок заведен за губу. Осталось только одно – вовремя подсечь. Хотя с этой девицей все может оказаться не так просто.

Он закурил и сам, мысленно включив метроном в своем воображении.

Двадцать два, двадцать два, двадцать два…

Струя голубого дыма вырвалась из его губ и заклубилась грозовой тучей в свете керосинки.

Она ответила жидким облачком – неудобно курить со связанными за спиной руками.

И раз… И два… И три…

– Ну так как? Поговорим?

Он слушал капли, мерно падающие на жесть в глубине подвала.

– Не о чем нам с тобой говорить, дядя. Ваша взяла, меня скрутили – и радуйся. А пацаны сбежали – это уже радость моя.

– Есть что скрывать?

– Скрывать всегда есть что…

– Для чего все это? Чего добиваются те, кто тебя послал?

Она ухмыльнулась одним уголком рта, сразу став похожей на картинку из книги, которую Сергеев страшно любил в детстве. Книжка называлась «Звезды немого кино», и была в ней фотография Мэри Пикфорд в роли маленького лорда Фаунтлероя с так же зажатой в уголке рта сигаретой. Только Мэри была рыжей, что становилось видно даже на черно-белой фотографии, с обилием нарисованных на лице веснушек. Но сходство, почти портретное, бросалось в глаза.

– Умоешься. Спроси у Капища, может, оно тебе ответит.

– Хороший совет. И спросил бы. Но где оно – ты мне тоже не скажешь.

– Угадал. Не скажу, конечно. Но ты можешь поискать.

– А если я догадаюсь?

– Твое дело.

– Слушай, Агафья, я очень терпеливый. И у меня есть время. Все настороже, и, если ты надеешься, что ребята тебя отобьют, пойми, что это проблема. Они, конечно, попытаются…