Угрюм-река

– Яснее ясного, – опасливо и хитровато улыбнулся Иннокентий Филатыч. – Теперь дозвольте вас по-приятельски спросить: кто видел этот Анфисин документ? Учитель видел? Вы видели?

– К сожалению, ни учитель, ни я документа не видели.

– Ну, значит, его и не было, бабьи запуги это, сказки... Анфиса выдумала.

При этом Иннокентий Филатыч тотчас же с тысячи скостил в уме пятьсот рублей. А следователь опять закашлялся. Потом сказал хриплой фистулой:

– Я не утверждаю, что мадам Козырева убита Прохором Петровичем лично. Он мог для этого дела приспособить и другого кого-нибудь, например, Ибрагима.

Иван Иваныч Голубев, следователь, жил один. Два его сына служили в Москве и Томске, жена умерла давно. Сам он три года тому назад был – с понижением – переведен сюда из города Крайска: вышли какие-то служебные размолвки с прокурором. В Крайске он водил хлеб-соль и с семейством Куприяновых, и с Иннокентием Филатычем.

– Чайку? – предложил хозяин.

Кирпичный чай, вскипевший на керосинке, ароматичен, крепок. Гость положил в стакан два больших куска сахару, сказал:

– А по-моему, вы, любезный мой Иван Иваныч, неправы. Ей-богу, неправы. Ни черкесец, ни Прохор Анфису не убивали. Убил ее тот, что сгорел. Может быть, хахаль ее, царство ей небесное. А может, и не он; может, каторжник какой, бродяга из тайги. Мало ль их тут шляется. И убил с целью ограбления. Попомните-ка это. А ежели так, то – фють! – концы в воду, и все чище чистого обелятся сразу, и вам, окромя нижайшей от Громовых благодарности, никакой канители. Подержите-ка, говорю, вы это в уме, зарубите-ка это на носу. – Иннокентий Филатыч даже сглотнул от удачно пришедшей ему мысли и заерзал на стуле. – Ну, а скажите, ради Бога, вы тщательно производили обыск у покойницы между ее смертью и пожарищем, будь ему неладно? – настораживаясь и побалтывая ложечкой в стакане, спросил купец.

– Что это, допрос? Прошу вас, Иннокентий Филатыч, без допросов... И вообще... Я не должен бы вам...

– Какой, к шуту, допрос... Что вы, что вы! – замахал на него клетчатым платком купец и облегченно посморкался. – А просто так...

Черные глаза его сегодня наособицу лукавы: в них горел купеческий хитрый ум. Белая борода аккуратно подстрижена. Румяные пухлые щеки в густой серебряной щетине. Седая голова не причесана, вихраста, на толстой шее бронзовая медаль. Пальцы рук коротки, но зорки и блудливы. Перстень с бирюзой. Поношенный сюртук. Сапоги бутылками ловко начищены ваксой «молнией».

– Так как же? Был перед пожаром обыск-то?

Следователь отхлебнул чаю, убавил огонь в лампе и уставился взглядом в угол, в тьму.

– По правде вам сказать, я, к сожалению, дал маху. Обыска перед пожаром не было... Да и кто мог предвидеть пожар?

– Не было?! – привскочил купец с обжигающего стула и из пятисот рублей мысленно отбавил еще двести.

Следователь вынул из-за рубахи термометр и стал его внимательно разглядывать.

– В сущности, сказал он, – производить обыск было бессмысленно: об имуществе убитой осведомлен лишь Петр Данилыч, ну, еще, пожалуй, его сын. И только. А они оба больны. Так что путем обыска вряд ли предварительное следствие могло установить факт похищения имущества у пострадавшей... Тридцать восемь, шесть десятых... Опять вверх пошла.

– А документик?! – вновь подскочил купец. – Ведь тот документик мог в лапы вам попасть. Вот в чем суть-с.

Следователь неприятно сморщился и промолчал. Потом сказал, слегка ударяя ладонью в стол:

– Только имейте в виду: этот разговор между нами. И чтоб никому ни-ни... Поняли?

– Понял, понял... И, выходит, значит, так. – Иннокентий Филатыч встал, со всех сил потер кулаками поясницу, выпрямился и мелкими шажками пробежался взад-вперед по комнате, чуть задержавшись на ходу у неряшливой кровати следователя. Оправив смятую подушку, он сказал: – Выходит так: убийца грянул из ружья и убежал – кто-то помешал ему: не удалось обворовать. А потом, на следующую ночь, взял да и залез опять... Караульного подпоил, конечно, или обманул, уж я не знаю как... может, поделиться обещал...

– Караульный арестован.

– Значит, залез с отмычкой и стал второпях хозяйничать... Богатства много, а страшновато: покойница лежит, отмщенья просит, жуть на душу наводит. Он для храбрости – к шкафу, а в шкафу вин, наливок сколько душе желательно, а жулик – пьяница. Вот и дорвался... Тут ему башку-то и ошеломило – сразу, как баран, округовел. Здесь сундук, там гардероб, темно, снял лампу с керосином, да кувырнул ее... Вот и... А тут покойница из гроба поднялась, держит его, не пускает. Ну, может, сам к ней приполз – медальоны с нее разные снимать... А огонь пуще, дым, смрад... Тут грабителю и карачун... Вот и все... Так или не так? Давай руку! Видишь, я тебе убийцу разыскал... – И старик вопросительно захохотал, поблескивая желтыми зубами.

– Да, правильно... – раздумчиво проговорил следователь. – Может быть, и так. Сейчас, сейчас... Кверху, дьявол, идет.

– Кто идет?

– Температура. Сейчас, сейчас... – Следователь отметил на графике точку и провел синим карандашом черту, руки его дрожали. – Тридцать восемь, шесть десятых... Ну-с? – И он поднял болезненно раскрасневшееся серьезное лицо свое на собеседника.

– Вы слышали, что я говорил-то?

– Конечно, слышал. Ну-с?

– Вот так и действуй. А мы тебе...

– Я, возможно, так и стал бы действовать. Возможно... Но вот в чем дело... – Следователь, торжествующе играя густыми бровями и морщинами на лбу, достал с этажерки старенький портфель. – Вот видите, газета без уголка. Я взял ее у Прохора Петровича при допросе. А вот и уголочек.

– Ну, что ж из этого?..

– Его нашел я в комнате потерпевшей. Он был в качестве пыжа в ружье убийцы... Видите, обгорел с краев. Значит? – И следователь поджал губы в уничтожающей гримасе.

– Ну что ж из этого?..

– Значит?

– Ну что ж из этого?.. – мямлил, толокся на месте язык купца. Всерьез испугавшись, он мысленно прибавил к тремстам рублям еще пятьсот, еще пятьсот и тыщу. Вдруг уши его покраснели, жилки забились в висках, зрачки расширились и сузились. – Гляди, гляди!! – резко вскричал он, приподымаясь, и ткнул перстом в окно, за которым мутнел поздний вечерний час. – Отец Ипат... Пьяный!..

– Нет, кажется, не он, – повернулся, уставился в окно и следователь. Его крепко лихорадило.

– Нет, он... Нет, не он... Это дьякон...

– Какой дьякон? – спросил следователь, протирая глаза.

– На поминках, из города выписывали... И с монашкой!..

– С какой монашкой?

– На поминках... Видишь, видишь, что он разделывает? Кха-кха-кха...

Меж тем пальцы купца работали с проворством талантливого шулера. Он быстро глотал чай, давился, перхал, кашлял, глотал остывший чай, давился, крякал.

Следователь круто отвернулся от окна.

– Вот я и говорю, – перехваченным голосом сказал купец, как гусь вытягивая и втягивая шею. – Вот я и...

– Где?! – будто из ружья выпалил следователь, и охваченные дрожью руки его заскакали по столу. – Бумага, клочок, пыж?! – Одной рукой он сгреб купца за грудь, другой ударил в раму и закричал на улицу:

– Десятский! Сотский! Староста!..

– Иван Иваныч, друг... Ты сдурел. Я тебе тыщу, я те полторы, две...

– Эй, кто-нибудь!.. За приставом!!

– Да что ты, сбесился, что ли? Пожалей старика... Что ты, ангел... Лихоманка у тебя. Тебе пригрезилось... Три тыщи хочешь?

Ребятишки молниями полетели по селу. Первым прибежал урядник. За ним – сотский и двое крестьян. За ними – доктор.

Самый тщательный обыск никаких результатов не дал. Иннокентия Филатыча раздели донага, перетрясли всю одежду – пропажи не нашли.

Иннокентий Филатыч падал на колени, плакал, клялся и божился, призывая на седую голову свою все громы, все невзгоды. Какой документ? Какой пыж? И за что так позорят его незапятнанное имя? Его сам губернатор знает, он с преосвященнейшим Варсонофием знаком... Да чтобы он... да чтоб себе позволил?! Что вы, что вы, что вы!.. Господин урядник, господин доктор, будьте столь добры иметь в виду!.. А следователь невменяем, он же совершенно нездоров; нет, вы взгляните, вы взгляните только, который градус у него в пазухе сидит...

Однако Иннокентий Филатыч был арестован и заперт в узилище бок о бок с Ибрагимом-Оглы.

Следователя доктор уложил в кровать. Температура больного подскочила на сорок и три десятых. Следователь бредил:

– Я, я, я... Марью Авдотьевну сюда подать!

Наутро пристав получил от Прохора Петровича из рук в руки пятьсот рублей задатку.

– Федор Степаныч, вы пока имеете за мной еще пятьсот рублей. Не оставляйте меня... Я один ведь... И не считайте меня, пожалуйста, преступником. Я чист, клянусь вам.

Пристав выходил через кухню. Десятский бросил ложку, стиснул набитый кашей рот, быстро вскочил из-за стола, одергивая рубаху.

– Карауль... В оба гляди за мальцом!..

– Сл... ш...юсь... Кха, чих!

Утром же, через час после полицейского визита к Прохору, Иннокентий Филатыч Груздев был освобожден. Пристав даже извинился перед ним: конечно же, тут явное недоразуменье, мало ль что следователь мог выдумать в бреду... Ну, допустим, уголочек неприятной бумажки, правда, был, так ведь следователь мог во время пароксизма бросить его в печь или, извините за выражение, взять да и... тово.

Иннокентий Филатыч вполне согласился с резонными доводами пристава, по-приятельски простился с ним, оставив в начальственной ладони сто рублей, и заспешил в отдаленность, в укромное местечко, в лес: его желудок издавна привык к регулярной работе по утрам. Освободившись от ненужностей, он тщательно исследовал их. Никаких остатков окаянного пыжа не оказалось, пыж за ночь переварился целиком. Вот и хорошо.

В качестве злостного свидетеля оставался еще учитель Пантелеймон Рощин. Иннокентий Филатыч, толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там – неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проходя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестнице и прямо вверх пятками – на улицу.

– А, отец Ипат! Отец дьякон... Мое вам почтение, – встав сначала на карачки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.

Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы.

– Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. – на ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. – Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы да сослепу-то и оборвался.

– Да, – пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. – Сказано в Писании: «лестницы чужие круты».

Через неделю следователь поправился. Ему давно хотелось купить первоклассное бельгийское ружье и чистокровную собаку. Теперь имелась полная возможность эту мечту осуществить. Может быть, он обнаружил у себя под подушкой тысячу рублей, ловко подсунутую в тот вечер Иннокентием Филатычем, и, по болезненному состоянию саоему, случайно принял эти деньги за свои. Возможно также, что честный следователь, обладающий собственными трудовыми сбережениями, об этой подлой взятке и не знал. Так ли, сяк ли, но он решил: по окончании судебного процесса взять отпуск и ехать в Москву иль Петербург.

Предварительное следствие с допросом Ибрагима-Оглы велось почему-то не так уж энергично, как того требовали бы интересы дела. Общее же заключение по следствию было неопределенно и расплывчато: живые кандидаты в подсудимые – Ибрагим-Оглы и Прохор Громов – лишь подозревались в преступлении, явных же улик на них не возводилось. В параллель с этим было выдвинуто измышление, что доподлинный убийца мог быть и политический преступник Аркадий Шапошников, находившийся в связи с Анфисой и бесследно исчезнувший на другой же день после убийства, а может статься, и сгоревший вместе с ней. И в конце концов красочно изложена была версия, навеянная Иннокентием Филатычем: дескать, потерпевшая застрелена каким-нибудь бродягой с целью ограбления, но в момент убийства ему, дескать, кто-то помешал; он пришел грабить в другое время, подпоил караульного, забрался в квартиру, наткнулся в буфете на вино, напился, в пьяном состоянии устроил нечаянно пожар и сам сгорел. К сожалению, мол, следствию не удалось извлечь пули из черепа сгоревшей Анфисы Козыревой, и поэтому следствие принуждено лишь строить те или иные предположения, но ни в коем случае не утверждать. История с пропажею криминального лоскутка газеты была тоже как бы смазана, замята.

В заключение следователь ссылался на свою тяжелую, засвидетельствованную городским врачом болезнь и просил суд, приняв к сведению это печальное обстоятельство, провести судебное следствие по всей строгости закона, чтоб восторжествовал принцип незыблемой и светлой правды-истины, на алтарь которой следователь приносил весь свой опыт, все знания, все порывы своей души.

Вообще же бумага была составлена если и недостаточно убедительно, то вполне красноречиво.

XXIV

Зал суда в городишке переполнен до отказа.

На скамье подсудимых – купеческий сын Прохор Петрович Громов и ссыльнопоселенец Ибрагим-Оглы.

Стоял конец июня. В длинном, но низком, как бы приплюснутом зале духота. Илья Петрович Сохатых, свидетель, нюхает нашатырный спирт и для форсу смачивает голову одеколоном. Лицо напудрено, губы слегка накрашены: кругом, и здесь и там, много барышень-невест.

Прохор угрюм. В глазах жестокая уверенность в своей силе. Щеки впали, заросли черной щетиной. Лицо Ибрагима высохло. Остались лысина, глаза и нос. Однако вид Ибрагима независим. С оскорбленным величием он открыто, даже несколько задирчиво смотрит в лица сидящих за столом... Он не может понять, в чем его вина, и злобствует на всех.

Его вызывают. Он идет эластично, четко, быстро, кланяется и становится за пюпитр.

Он вкратце рассказывает свою жизнь и начинает давать ответы. Он говорит с акцентом, жестикулирует. Общий смысл ответов звучит довольно искренне, поэтому суд, присяжные заседатели склонны думать, что его показания чистосердечны и резонны.

Прохор морщится и крепко стискивает ладони рук.

– А не припомните ли вы, подсудимый... – гнусавым, нараспев, голосом спрашивает председательствующий. Он седой, костлявый, бритый, в очках, на груди широкая серебряная цепь судьи. – Не помните ли вы, как однажды вечером, догнав на улице Анфису Козыреву, возвращавшуюся к себе от Громовых, вы обнажили кинжал и угрожали ей смертью? И наутро давали по этому поводу показание местному приставу.

Да, Ибрагим этот случай прекрасно помнит. Не такой у него характер, чтоб он отрицал то, что было. Да, действительно, он Анфисе кинжалом грозил. Но у него уж такая привычка сызмалетства – взять да напугать человека просто в шутку, взять да напугать. Это может подтвердить и Прохор. Например, он, Ибрагим-Оглы, пугал так девчонку Таньку, пугал парней на Угрюм-реке. Вот спросите Прохора, уж он-то врать на Ибрагима не станет: Ибрагим не раз спасал его от гибели, Ибрагим любит его больше самого себя. Да и все семейство Громовых он любит. В особенности же он жалел покойную Марью Кирилловну, хозяйку. А вдова Анфиса подкапывалась под счастье хозяйки, она хотела окрутить на себе Петра Данилыча, а хозяйку столкнуть. Вот Ибрагим и постращал Анфису, просто взял да припугнул. Чего же его напрасно виноватят!

– Скажите, вы убивали кого-нибудь?

– Нет, не убивал.

– А на Кавказе?..

– Там мистил. Кровавый месть. Такой закон у нас, порадку. Привычка такой... Убивать. Да, там убивал.

У части присяжных заседателей и публики после подобного ответа сложилось убеждение, что, пожалуй, убийца Анфисы – Ибрагим. И, словно угадывая общее настроение толпы, председатель, обращаясь к подсудимому, сказал:

– Вы лучше покайтесь в том, что убили Анфису Козыреву. Чистосердечное признание смягчит вашу участь.

Нет, нет! Напрасно говорят Ибрагиму такие несуразные, прямо глупые речи. Он не убийца, он никогда убийцей не был и не будет. Аллах запретил зря убивать, Исса запретил. Нет, он не может признать за собой никакой вины. Рука его чиста.

– Почему вы в ночь убийства так поздно, почти пред самым утром, явились домой, и где вы были, когда к вам, около трех часов ночи, заглядывали Прохор Громов и Илья Сохатых?

Ибрагим ночью ходил на озерко ловить рыбу, его застал дождь, рыба не шла, и перед утром он вернулся.

– Видел ли вас кто-нибудь в пути на рыбную ловлю, или там, на месте, или при возвращении?

– Никто не видел. Один Бог видел.

– Ну, на Господа Бога как на свидетеля ссылаться не приходится. Бог видит, да не скоро скажет. А может, и никогда не скажет, – вольнодумно улыбнулся сухощекий председатель, но, взглянув чрез очки на сидевшего в переднем ряду соборного протопопа, смутился и уткнул нос в бумаги.

– Так-с, так-с... – Председатель вскинул голову, сбросил очки и прищурился в упор на Ибрагима. – Как же вы смеете запираться в убийстве Анфисы Козыревой, когда вы ее убийца, вы! – Председатель при этом крепко пристукнул ладонью в зеленый стол. – Из головы убитой извлечена пуля, и эта пуля как раз подходит к вашему винчестеру. Это было установлено следствием, пока вы сидели в каталажке. Ведь винчестер был с вами, когда вы на рыбалку ходили?

Да, его ружье было с ним. Но он в ту ночь не стрелял из ружья. И прежде чем примерять пулю к винчестеру, надо было посмотреть, не заряжен ли винчестер. И, по мнению Ибрагима-Оглы, тот, кто наводил следствие, кто примерял пулю, – обманщик, мошенник, лжец.

Председатель резко звякнул в звонок, досадуя на подсудимого.

– Который пуля? Кажи, пожалуйста, сюда! Я свой пуля знаю.

Но в числе вещественных улик пули, конечно, не было. Председатель громко высморкался, пошептался с соседями и, слегка покраснев, задал подсудимому новый вопрос вкрадчивым, вызывающим на откровенность тоном:

– Ну, если не вы, то кто ж, по-вашему, мог убить Анфису Козыреву?

Откуда ж может знать это Ибрагим-Оглы? Что он, шайтан, что ли? Это может узнаться лишь на том свете, в аду или в раю, никак не раньше. Цх!..

– Ну а Шапошников мог быть убийцей?

– Шапкин? Нет... Шапкин не такой человек, чтобы убить. Человек самый смирный, самый умен. Да и какой корысть убивать ему Анфису? Вы сами посудите, ежели у вас есть на плечах башка.

Председатель оскорбленно крякнул, поспешно пощупал вспотевший лоб и с достоинством поправил цепь на груди.

– Ну а Петр Данилович Громов, как, по вашему мнению, мог он быть убийцей или нет? – спросил он, сдерживая раздражение, и стал ожесточенно чесать носком сапога щиколотку правой своей ноги: очевидно, публика натрясла в зале блох.

Ибрагим ребячески громко засмеялся и сказал:

– Хозяин был пьяный каждый день. Ему в корова не попасть.

Тогда подсудимого сердито спросил прокурор:

– Ну а хозяйский сын, Прохор Громов, мог убить Анфису Козыреву?

Ибрагим боднул головой, привстал на цыпочки и быстро отступил два шага назад.

– Что ты! Сдурел?! – закричал он на прокурора, оскаливая зубы и вращая белками глаз. – Руби скорей мой башка, вырывай сердце!.. Чтоб Прошка стал убивать... Прошка любил Анфис само крепко, само по-настоящему. Лучше поп пусть убил Анфис, отца Ипат. С ума ты сошел совсем, судья!.. Дураком надо быть, чтоб судить джигита, совсем дураком. Отпускайте, пожалуйста, Прошку. Не надо его судить.

В груди Прохора волной прокатилось радостное, но в то же время звериное, дурное чувство.

Допрос продолжался долго. Под вечер он перешел к прокурору и защитникам. Для суда и присяжных заседателей виновность Ибрагима осталась все-таки под вопросом. Показания свидетелей: Варвары, Ильи Сохатых, отца Ипата и прочих, были также в пользу подсудимого. Нет, вряд ли Ибрагим-Оглы действительно убийца.

На следующий день утром берут под допрос и перекрестный обстрел Прохора Громова.

По залу растеклась любопытствующая настороженность: сотни взглядов влипли в круглые плечи подсудимого, его гордо откинутую черноволосую голову. Звякнул звонок, шепот зала и скрип стульев смолкли.

Вопросы председателя ставились так странно, что подсудимый всякий раз находил лазейку вполне оправдать себя. Публика вскоре же заметила недопустимую со стороны председателя некую приязнь к подсудимому. Какой-то желчный скептик даже довольно громко сказал соседу:

– А ведь, пожалуй, подмазали где надо?

Эта фраза попала в уши Иннокентию Филатычу: он вздохнул, посмотрел на потолок и сделал постное, благочестивое лицо.

Но вот за Прохора принялся прокурор, и настроение зала изменилось.

Невысокий, плотный, лохматый и весь, почти до глаз, заросший черной бородой, прокурор напоминал таежного медведя. Он обладал сильным, наводящим трепет басом, широким мужичьим носом и чуть раскосыми, навыкате, пронизывающими глазами. Его обычно боялись не только подсудимые, но даже сам председатель и весь зал. И фамилию он носил грозную – Стращалов. Вот к этому-то мрачному человеку Анфиса когда-то и везла свой тайный документ.

– Скажите, подсудимый! – встав за свой пюпитр, крикнул прокурор в публику. Все враз съежились. Прохор отстегнул ворот рубашки и робко глянул прокурору в волосатый рот. – Скажите, подсудимый, могла ли состояться ваша женитьба на Нине Куприяновой, если бы Анфиса Козырева была жива?

– Да, наверное, состоялась бы, – подумав, ответил Прохор.

– Скажите, Анфиса Козырева была вам близка физически? Вы были с ней в связи?

– Нет.

– Это вы твердо помните?

– Да.

– Как вы относились к своей матери?

– Очень любил ее... Жалел...

– Почему жалели? Какая причина вашей жалости?

– Так... вообще.

– Если бы ей угрожала смертельная опасность, могли ли б вы отдать за нее свою жизнь?

– Мог бы, – без колебания ответил Прохор.

Ибрагим-Оглы прищелкнул языком, тихонько сказал:

– Молодца Прошка!.. Джигит... Цх!..

– Могли бы вы, защищая честь матери, убить человека?

– Человека вообще – пожалуй, мог бы... В запальчивости. Анфису – нет.

– Разве я спрашиваю вас про Анфису? – И прокурор, держась за пюпитр, нагнул шею и ткнул медвежиной головой в воздух по направлению к Прохору. – А почему вы не могли бы убить Анфису?

– Я ее... Она мне... Она меня любила, была влюблена в меня... А я ее не любил.

– Она вас любила, вы ее нет... Так? Хорошо-с. Но ведь она была необыкновенной красоты и молодая... – И прокурор моргнул хохлатой бровью на фотографический портрет красавицы Анфисы, лежавший, вместе с ружьями, на столе, возле председателя. – Почему ж вы...

– Я считал ее злым гением нашего дома, – перебил прокурора Прохор.

– Отлично-с... Злым гением дома. Не были ль у вас размолвки из-за нее с вашим отцом?

– Нет... Впрочем, были... Я вступался за мать, за спокойствие матери.

– А не припомните ли вы, подсудимый, как однажды ночью после ссоры с отцом вы бросились бежать к дому Анфисы Козыревой, причем кричали на бегу: «Я убью ее, я убью ее!» В ваших руках было оружие...

Прохор пошатнулся и переступил с ноги на ногу.

– Нет, этого не было, – уверенно сказал он и откинул рукой черный чуб.

– А я утверждаю, что было.

– Откуда вы это знаете?

– Не сметь задавать мне вопросы! – на весь зал по-медвежьи рявкнул прокурор.

Все вздрогнули, Прохор отступил на шаг. Председательствующий было схватился за звонок, но рука его робко остановилась. Он промямлил:

– Я просил бы господина прокурора...

– Прошу суд огласить показания крестьянина села Медведева Павла Тихомирова, – перебил прокурор председателя суда.

В показании значилось, что Павел Тихомиров действительно слышал слова «я убью ее» от бегущего с ножом в руках Прохора, что вид Прохора Громова был как у сумасшедшего или пьяного, что его увел домой Ибрагим-Оглы, черкесец.

– Неправда! – крикнул Прохор. – Павел Тихомиров должен нам, мы у него описали корову. Он мстит нам... Он врет. Неправда!

– Где правда и где неправда – выяснит суд, это не ваше дело, – заметил прокурор, потом он запустил обе пятерни себе в густые лохматые волосы, взбил их копной и стал походить на старого цыгана из страшной сказки. – А вот скажите, подсудимый: с какой целью вы однажды догнали Анфису Козыреву, ехавшую с учителем села Медведева в город, почему и чем вы были в то время так встревожены и почему, после кратких разговоров с вами, Анфиса Козырева вернулась обратно? Или этого тоже ничего не было? Тоже неправда? – Ни на секунду не спуская с Прохора устрашающих цыганских глаз, прокурор отхлебнул воды и шумно, как звук трубы, высморкался.

Прохор напряженно молчал, он готовил уклончивый ответ, но в голове темная пустота была и сердце увязло в боязни.

– Подумайте, подумайте, – сказал прокурор успокоительно, и глаза его притворно подобрели. – Впрочем, ежели вам нечего ответить, можете не отвечать. Или можете прямо сознаться, что вы убили Анфису Козыреву. Вы!

Председатель позвонил в звонок и, противореча самому себе, сказал:

– Здесь нет убийц. Здесь подозреваемые подсудимые.

– Для кого нет, а для кого есть, – буркнул прокурор. – Вы ж сами в тех же выражениях допрашивали Ибрагима-Оглы. Ну-с, так как, подсудимый Громов? – твердо нажал он на голос и перегнулся через пюпитр.

В зале все раскрыли рты и посунулись вперед в ехидном, подкарауливающем ожидании, что скажет Прохор.

Но Прохор Громов – как в рот воды, молчал. Ему показалось, что этот старый цыган из страшной сказки припер его, ни в чем не повинного, в угол и душит липкими, грязными руками, от которых пахнет луком, дегтем, лошадиным потом.

– Скажите, подсудимый, – видя смущение Прохора, совсем мягко улыбнулся прокурор. – Сопровождавший Анфису Козыреву учитель не был должен вашей фирме? Вы не описывали у него за долги корову, как у крестьянина Павла Тихомирова? Он не имеет основания вам мстить?

– Нет. Нет.

– Прошу суд огласить показание отсутствующего по болезни учителя Пантелеймона Рощина.

В показании, между прочим, говорилось, что он, учитель Пантелеймон Рощин, такого-то числа и месяца был приглашен Анфисой Козыревой сопутствовать ей в город за ее личный счет, что на неотступные вопросы учителя о цели ее поездки Анфиса наконец сказала, что она везет прокурору «документик», от которого Громовым не поздоровится, а Прохору не бывать женатым на своей невесте, «девке Нинке».

– Довольно, – прервал прокурор чтеца. – Что вы скажете на это, подсудимый?

– Я не знаю, кто здесь врал, – с деланной запальчивостью, но внутренне содрогаясь, проговорил Прохор. – Врал ли в своих показаниях учитель, врала ли учителю Анфиса.

– Суд разберет, врала ли Анфиса, врете ли вы сейчас, – сказал прокурор и вдруг, забодав головой, оглушительно, точно ударил в барабан, чихнул. Чихом перекликнулся с ним из уголка и Илья Сохатых. Прокурор опять пободался, оскалил рот, набитый желтыми зубами, и опять чихнул. В ответ раздался громкий чих и Ильи Сохатых. Прокурор пободался третий раз и третий раз чихнул. Чихнул третий раз и Илья Сохатых. Прокурор погрозил ему пальцем, выхватил платок и чихнул в четвертый раз.

Тогда весь зал неожиданно взорвался хохотом. Председатель побренчал в звонок. Прокурор крикнул в зал:

– Молчать! Удалю всех вон!

Зал обиженно затих. Илья Сохатых, весь обомлев и страшно выпучив глаза на прокурора, вдруг скорчил рожу и чихнул в четвертый раз. Тогда прокурор принял это за насмешку и резко ткнул шершавым кулаком в сторону Ильи Сохатых:

– Эй, ты там!..

У приказчика полилась кровь из ноздрей, он сразу уверовал в мощь прокурорских жестов, действовавших даже на приличном расстоянии. И, зажав нос платком, удалился в коридор.

Прокурор стал зол и желчен. Он грозил глазами председателю, свидетелям, Прохору и всем зевакам.

– Теперь, подсудимый, объясните нам, – спустил он голос свой на низкие, трескучие ноты. – Объясните, зачем вам нужно было догонять Анфису Козыреву и какой красноречивой угрозой вам удалось эту озлобленную на ваше поведение, упрямую и гордую женщину повернуть обратно?

У Прохора было время заготовить ответ, и он сказал:

– Мне тогда сильно нездоровилось. Я точно не помню, что говорил Анфисе Петровне и что она отвечала мне. Но, кажется, я ей сказал, что в скором времени я сам собираюсь в город и могу ее взять с собой. Она согласилась. Вот и все.

– Все?

– Все.

– Прошу огласить дальнейшие показания учителя Пантелеймона Рощина.

Секретарь монотонно стал читать:

– «Анфиса Петровна Козырева из боязни, что Прохор может отнять у нее важный обличительный документ, не решалась оставаться с Прохором Громовым вдвоем, и обратно мы ехали трое: пострадавшая рядом со мной, Прохор Громов на облучке, вместо ямщика. Анфиса Петровна, глядя в спину Прохора, несколько раз тихо говорила, как бы про себя: „Милый, милый... теперь мой навек...“ Я поглядел на женщину и спросил ее: „Что с вами? Вы как пьяная...“ Она ответила: „Так. Мне очень радостно сегодня“.

– Довольно! – ударил прокурор в пюпитр ладонью. – Не поможет ли это подсказать вам, подсудимый, дальнейший ход вашего поведения?

Прохор тяжело дышал. Пленительный образ Анфисы промелькнул в его вздыбленной памяти, острая боль охватила его душу; «Анфиса, родная, милая!» – хотел крикнуть он и броситься бежать туда, в Медведево, к далекой, дорогой ему могиле.

– Ну-с... Суд ждет.

Прохор молчал, часто и тяжело вздыхая. Он едва сдерживал рыдание.

– В таком случае, подсудимый, я за вас скажу. Слушайте внимательно и не стройте трагических харь. – Прокурор отхлебнул воды и опять взбил короткими, толстыми пальцами черную копну волос. – Вы тогда сказали Анфисе, что женитесь на ней. Вы уверили ее в этом. Логически рассуждая, этот довод был в ваших руках единственно верным, убедительным, беспроигрышным. У вас был обдуманный план обмануть Анфису Козыреву. И вам это удалось вполне. Отлично-с. Теперь выходит так... Слушайте внимательно. Допустим, вы женились на Анфисе. Но тогда вы сразу превратились бы в бедняка: куприяновские денежки – тю-тю, а ваш отец сам не прочь хорошо пожить, и вряд ли вам что-нибудь перепало бы от него. Так? И, взвесив это, вы сообразили и сразу почувствовали, что попались в петлю. Понимаете? Вы попались в петлю... – Прокурор выговорил эти слова раздельно, с каким-то сладострастием, и желтыми зубами погрыз искривившиеся губы.

Прохор действительно почувствовал, что попался в петлю; он быстро прикидывал в уме, что еще ему скажет прокурор и как выкрутить из этой петли свою голову. Нервы Прохора напряглись. Он видел силу своего врага, он знал, что пощады от него не будет, и решил во что бы то ни стало защищать себя. Во что бы то ни стало. Да.

Торжествующе посматривая то на Прохора, то в сторону притихшего зала и на присяжных заседателей, прокурор стал продолжать издевательским голосом:

– Когда петля почти что затянулась на вашей шее, инстинкт самосохранения подсказал вам единственный логический выход из того положения, в которое вы и ваша семья попали. Преступный выход этот – навсегда устранить Анфису. И вы ее убили. Да, да, убили! – И прокурор резко ткнул кулаком в сторону побледневшего Прохора. – Намерение уничтожить человека, державшего в своих руках вашу судьбу, подготовлялось в вашей душе исподволь и понемногу, но осуществление этого намерения вспыхнуло в вас мгновенно. Этому, может быть, поспособствовала гроза, насыщенность воздуха электрической энергией. Вы ночью, во время грозы, схватили ружье – не это, не дробовую централку, а вот то, что лежит рядом с двустволкой, шомпольное, медвежачье ружье, которое не сумел обнаружить у вас при обыске ваш бывший местный следователь, уже отстраненный от службы. Вот это ружье. Видите? Вы зарядили его пулей, подходящего пыжа, если не ошибаюсь – двенадцатого калибра, у вас не было, вы второпях оторвали вот от этой газеты достаточный клочок бумаги, крепко его скомкали и запыжили им ружье. Так? Этот пыж был обнаружен потом в комнате убитой. Теперь он, к сожалению, таинственно исчез. За утрату этого ценного вещественного доказательства ваш бывший следователь, по всей вероятности, будет предан суду. Это между прочим. Идем дальше. Затем вы побежали с ружьем на улицу, перелезли через забор в сад Анфисы Козыревой, оставив на заборе грязный след и царапины от каблуков, затем подкрались к единственному не закрытому ставнями окну – тому окну, возле которого, по уговору с вами, сидела в комнате пострадавшая. Она, как было с вами условлено, поджидала вас... Кого же больше? Конечно ж, вас! Вы сами были совершенно невидимы во тьме, зато Анфиса Козырева была великолепно видна вам: сзади нее горела лампа. После меткого выстрела вы прибежали домой, разулись, начисто вымыли сами сапоги, чего с вами раньше не случалось, надели теплые валенки и забрались в кухню. Ваша нервная система была сильно взбудоражена. Вашей психике угрожал тяжкий крах. Но мудрый инстинкт, заложенный в тайниках человеческого организма, как и всегда в таких случаях, пришел вам на помощь: вдруг в организме заработали иные центры, душевное напряжение ослабло, вам сильно захотелось есть. И вы удивили своим аппетитом вашу кухарку Варвару Здобнову. Дав, таким образом, работу желудку и печени, вы этим самым отвлекли от головы излишний кровяной поток, взвинчивавший ваши нервы. Вы более или менее успокоились, забылись, разбудили Илью Сохатых, балагурили с ним, пили вино, играли на гитаре, – словом, проделали все, что полагается по программе малоопытному убийце. Затем, чтоб отвести кому следует глаза, вы заглянули в каморку Ибрагима-Оглы, причем пригласили заглянуть туда и Илью Сохатых: пусть знает и он, что Ибрагима дома нет.