Читать книгу: «Цветовые отношения»

Но и цветастость от перевозбуждения глаз,

китайская тушь диктует, что линия интенсивней,

смотрится на всё раскрашенное, и пестрит,

и рисуется пером чёрная орхидея.

Соснора

•

– Тебе нужно прежде всего определить цветовые отношения! – сказал Фося, глядя на мой холст, что нервно подрагивал и покачивался на шаткой, не очень-то рассчитанной на такие – для задания «одетая фигура в интерьере» – размеры, складной треноге, поскольку нормального стационарного мольберта мне в этом семестре странным образом не досталось, их все как-то разобрали и растащили по другим мастерским, и то ли кто-то из дипломников прихватил себе в мастерскую лишний, то ли вообще вынесли и упёрли в общагу, в общем, свободного мольберта, сколько я ни искал по всем мастерским, нигде не было, поэтому пришлось принести алюминиевую раздвижную треногу, которой прежде пользовался по большей части на пленэрах да изредка в той же общаге, когда, например, усаживали позировать портрет кого-нибудь из девушек с младшего курса, и вот, ожидая, пока Фося (так зовём мы – за глаза – Сергея Форостовского, новоиспечённого ассистента нашего профессора Кирилла Ивановича Шебеко) отвалит наконец восвояси, я, чтобы чем-то себя занять, пытаюсь выровнять холст, для этого нужно ослабить барашек на одной из опорных скоб и, поменяв её высоту, снова затянуть рыжий от ржавчины винт, слушая, как неприятно скрипит и скрежещет алюминиевый сплав и под прижимным хомутом хрустят неистребимые песчинки с берегов Сидими и Славянки… ну вот, теперь мне кажется, что холст перекошен уже в другую сторону, вообще в этом семестре всё идёт как-то наперекосяк, на живописном факультете ДВГИИ с этого семестра решили вдруг внедрить систему персональных мастерских, как в Академии художеств; это такой, вообще говоря, традиционный, складывавшийся на протяжении не одного века принцип преподавания в высшем учебном художественном заведении, он устроен схематически довольно просто: первый и второй курсы являются как бы «вводными», все студенты работают вместе, занимаясь в одной или в нескольких мастерских – в обычном значении этого слова, то есть в специально оборудованных помещениях, а после второго курса студенты распределяются уже по этим самым мастерским персональным, каждую из которых ведёт профессор, и помогают ему в этом его ассистенты; дипломники на шестом работают над дипломом (и часто в нарушение запретов живут, ну, как это обычно пишется на мемориальных досках: «жил и работал», – вот так дипломники живут и работают) в своих уже отдельных дипломных мастерских, остальные три – с третьего по пятый – курсы, как правило, занимаются в одном помещении, рисуют и пишут одни – общие на всех – постановки с разными при этом задачами для разных курсов; сейчас подумалось вдруг, что очень похожая система была у нас в Михайловской школе искусств, в самом первом моём художественном учебном заведении: все мы, независимо от класса, ну, то есть, от года набора, занимались в одном помещении, поскольку другого просто не было, и в одно и то же время; четыре года, что называется, от звонка до звонка – продержались только мы вдвоём с моим другом Саней Барабошкиным, ещё двое девчонок, проучившихся по три года, закончили тогда школу искусств вместе с нами, тоже получив «корочки» – свидетельства об окончании, вся же остальная мелюзга осталась доучиваться дальше; так вот, на занятиях все мы собирались вместе, задания же у нас были разные: младшим наша учительница Елена Борисовна Фрис ставила постановки попроще, нам, старшим, – посложнее, при этом мы и сами участвовали в постановке натюрмортов, один такой натюрморт с последнего года обучения – пастель на светло-сером картоне большого формата – у меня сохранился: возле журнального на металлической ножке столика стоит гитара, позаимствованная на музыкальном отделении (она неважно построена по рисунку: гриф повело на сторону), на само́м столике на драпировке – сухие растения в вазочке из оранжевого стекла (также неважно построенной), стопка книг и раскрытый альбом с большой, на всю страницу репродукцией фаюмского портрета… ну, стало быть, вот и ДВГИИ – такая же примерно академия, как МШИ, никакого прямого отношения к Академии художеств он не имеет, разве что косвенное: основатель живописного факультета В. А. Гончаренко – выпускник Ленинградской АХ (недавно в Доме молодёжи Васильевского острова, куда ходили мы на хореографический концерт, в фойе была выставка старых фотографий, посвящённая истории острова, и там было фото, сделанное в своё время для журнала «Огонёк»: на нём молодой Гончаренко стоит за мольбертом с кистями в руке и такой же молодой китайский студент, стоящий рядом, смотрит на его холст, тогда уже, выходит, учились в Репе китайцы), ну и наш К. И. Шебеко тоже выпускник той же Ленинградской АХ и вдобавок – член-корреспондет РАХ; впрочем, на протяжении полутора десятков лет наш институт официально именовал себя академией, ДВГАИ, это было уже после того, как я выпустился, а когда я только поступил в 1991-м, он был ещё ДВПИИ – педагогическим, и лишь на следующий год стал государственным: 1962—1992 ДВПИИ, 1992—2000 ДВГИИ, 2000—2016 ДВГАИ и далее вновь ДВГИИ… так или иначе, «настоящих» Академий Художеств в теперешней постсоветской России ровно три, это: питерская Репа – СПбАХ, «потомок» исторической Императорской Академии художеств, московский Сурок – РАХ, «потомок» Академии художеств СССР и этой последней региональное отделение КрГХИ на родине Сурикова в Красноярске, куда я в своё время провалился на вступительных, получив «двойку» за рисунок головы; к слову, даже эти самые задания на вступительных в ДВГИИ были другие: не голова и обнажёнка и по живописи, и по рисунку, как в КрГХИ и в двух других «настоящих» АХ, но: по живописи – голова и натюрморт, а по рисунку – обнажёнка и гипсовая голова, то есть, задания отчасти, ровно наполовину, похожие, отчасти же более простые; но вот в 1994-м кому-то на кафедре живописи пришло в голову ввести эту самую академическую систему персональных мастерских и в ДВГИИ, сделано это было как-то неуверенно, нерешительно: объединили не четыре, как в академии, а всего лишь два курса: нашу, четвёртого курса группу перемешали с пятым, и каждый из профессоров – наш К. И. Шебеко и пятого курса Н. П. Жоголев – отдал часть своих студентов другому, при этом отдали, разумеется, тех, кого было не жалко – наиболее слабых своих студентов, и отданные в чужую мастерскую студенты были, разумеется, этим обижены; куда этичнее было бы устроить жеребьёвку, но до этого на кафедре почему-то не додумались, в общем, всё вышло в соответствии с известной сентенцией российского политика, появившейся как раз примерно в те годы: «хотели как лучше, а получилось – как всегда»; к нам в группу попали тогда старшекурсники: Я. Пирогова, М. Соболевский, С. Стародубцев и А. Шадурин – этот перечень я позаимствовал из мемуаров самого Шадурина, а из нашей группы Шебеко отправил к Жоголеву Савина и, кажется, ещё Логинова, несмотря на то, что этот последний все годы, начиная с первого курса, был у нас старостой, кого-то, вероятно, ещё, но я точно теперь уже не помню, не хочу врать, в любом случае и Савина, и Логинова отчислят позже, в конце уже пятого курса, поставив им «двойки» на просмотре… ну и профессорам Шебеко и Жоголеву, как это делается в «настоящих» академиях, назначено было по ассистенту: в мастерской Жоголева ассистентом стал Игорь Жердель (позже он переберётся с семьёй в СПб., где мы с ним теперь нет-нет да пересечёмся на чужих вернисажах), а у нас, в мастерской Шебеко – Сергей Форостовский, поисковик говорит, что сейчас он уже председатель правления Красноярской региональной организации ВТОО «Союз художников России», такой умница; ассистенты Жердель и наш Фося (ну так его называли в институте, пока он был студентом, и мы «по инерции» продолжали так его называть, только, как я уже написал – за глаза, между собой) окончили институт только что, в прошлом учебном году, что называется, без году неделя; интересно, что в результате всего этого кипиша с дележом и перераспределением студентов и помещений наша группа, она же мастерская Шебеко, пострадала неожиданным образом: нам почему-то досталась мастерская, в которой традиционно занимался первый курс, для нас, старшекурсников, с нашими большими холстами под двойные уже постановки и фигуры в интерьере она была тесна, а ещё – сами стены её за долгие годы пропитала первокурсничья неофитская аура или как правильно, не знаю, эманация, ацилут, ну, то есть, в помещении ощутимо витали пронизывающие его волны робости, неуверенности, тихого ужаса и безмолвного трепета, находиться там было неуютно, через какое-то время одолевали смутные тревога и беспокойство, и вот это вот словосочетание «цветовые отношения», которым озадачил меня Фося – оно было под стать, придя откуда-то оттуда, с первого курса, а может быть, вообще из времён училища, если не художественной школы, поскольку в вузе рассуждать на таком уровне – было как-то даже несерьёзно, всё равно что говорить про «грязь» в цвете или про разбел – ну, то есть, говорить об этом, о «грязи» и о разбеле, как о чём-то априори плохом и «неправильном», фразы-мема: «вы так говорите, как будто это что-то плохое» – в те времена ещё не было, а жаль, она бы очень подошла, в таких – упрощённых и лапидарных – категориях мы, как мне казалось, уже не мыслили, они остались в прошлом как нечто само собой разумеющееся, и не то чтобы высшее образование в данном случае каким-то образом отменяло бы постулаты образования среднего, нет, но когда с этим мылом имеешь дело достаточно долго, уже и побольше, чем десять лет (ну, это из театрального анекдота, где подвыпивший актёр не смог правильно произнести со сцены фразу «Десять лет ему было!»), то поневоле воспринимаешь те же краски по-другому, помню, как однажды Андрюха Обманец долго созерцал мою палитру и в конце концов сказал удивлённо: «Надо же, как они похожи!» – указывая на оказавшиеся рядом краплак и зелёную изумрудку, которые действительно очень похожи – этой своей анилиновой перламутровостью, не цветом, но качеством цвета, как, например, похожи друг на друга железоокисная светло-красная и окись хрома – даже не знаю чем, может быть, дисперсностью, но не только ей, термина нет или я его не могу подобрать, а ощущение есть, при том что красный и зелёный, как все мы знаем, являются контрастно-дополнительными цветами… а к слову ещё о грязи, вспомнилось забавное: по окончании второго курса Обманец, давясь от смеха, рассказывал за пивом мне, на то обсуждение тогда напрочь опоздавшему, как Шебеко разбирал после просмотра наши работы, комиссия уже прошла, оценки были выставлены, у меня забрали один из холстов в методфонд, кажется, впервые; Кирилл Иванович, поднявшись из помещения кафедры на втором этаже обратно на четвёртый в мастерскую, обходит нашу – традиционную шпалерную, вертикалями – развеску, поочередно что-то говорит о каждом, доходит до Савина: «А вот Савин… он здесь? Где Савин? Нету его? Точно нет? Ладно… Савин… Ну вот, кажется, захочешь нарочно такой грязью написать – и не выйдет! Не напишешь так нарочно. А у него будто из души это всё идёт!..» – но не стану ничего говорить за других, лично я же в институте – как раз-таки нарочно старался по возможности больше экспериментировать, именно в этом видя цель и смысл учёбы как таковой: попробовать разное, всевозможные манеры, принципы, системы письма, и считал – и продолжаю так считать – что, работая над учебной постановкой, важнее не показать в ней то, чему ты уже научился, но – научиться чему-то новому, сделать не так, как умеешь и как уже делал, а по-другому, как ещё не делал, и вот на этой постановке была у меня внутренне сформулирована такая цель: попробовать написать холст максимально светло, вот что называется, в разбеле, если, опять же, говорить упрощённо – насколько это вообще можно без глубоких теней, без ярких цветов, без контрастов… но объяснять это всё Форостовскому, после того как он сказал про цветовые отношения, мне сразу же представилось занятием унылым и бесполезным, как будто я оправдываюсь, и я лишь молча покивал головой и вернулся к работе, но работа моя – дальше не шла, застопорилась, я понял, что перестал понимать, что я вообще (здесь) делаю и что же мне следует делать дальше, пятна на холсте разваливались, собрать их никак не получалось, я гонял шпателем фузу по палитре, ощущая себя первокурсником, и мастерская первого курса добавляла этому ощущению аутентичности… потом в этой же мастерской помню ещё постановку с двумя одетыми фигурами: позируют, изображая бабушку с внучкой, пожилая натурщица и девчонка-школьница в мини-юбке и чёрных колготках, и эта «внучка» позирует отвратительно: в течение урока постоянно вертится, а после перерывов её, как ни бейся, не получается установить в прежнюю позу… ко всеобщему облегчению, уже в следующем семестре эту недоделанную систему персональных мастерских в институте нашем отменят и всё вернут как было: наш четвёртый курс займёт «положенную» ему большую мастерскую дальше по коридору слева, «отданные» другому профессору студенты вернутся назад в свои группы, обоих ассистентов же – по всей видимости, уволят, в общем, всё вернётся, что называется, на круги своя, и, подходя к моему холсту (это был, помню, даже и не холст, а какой-то громоздкий кусок какой-то фанеры, чуть ли не ДСП, потом на просмотре его пометят буквой «Ф» – чтобы забрать в методфонд, чему, подозреваю, сами будут не рады, когда обнаружится эта его неподъёмная основа, впрочем, в те лихие 90-е такое случилось сплошь и рядом, было в порядке вещей, холст был дорогой, писали на чём попало), постановку на котором я на этот раз задумаю наоборот «увести» в темноту и сумрак, раз уж натурщик посажен в контражуре у окна, наш профессор Кирилл Иванович Шебеко будет, как обычно, говорить только: «Ну, хорошо, давай, давай, продолжай – в этом твоём стиле…»