Читать книгу: «Несостоявшийся рассвет. Повесть», страница 4

В последние дни мы стали чаще собираться возле разрушенных войной огромных колон въездных ворот нашего двора. Парадный вход дома располагался от них далеко, и колоны были любимым местом вечерних сборищ, на которых мы могли, вдали от родительских глаз и ушей, говорить о чём угодно.

Здесь каждый мог свободно рассказывать о чём-либо, если его начинали слушать пацаны и две-три девчонки-малолетки с нашего двора. Обычно рассказывались неприличные анекдоты или наподобие известного и любимого маленькими детьми ещё с прошлого века стихотворения «Одиножды один – приехал господин…». Как правило, говорили ребята постарше. Мы, мелюзга, слушали их с открытыми ртами, иногда задавая, по мнению старших, дурацкие вопросы.

– Вовик! – набравшись смелости, как-то спросил один из «сопливых» рассказчика очередного похабного происшествия, в котором тот якобы сам был главным героем. – А ты, хоть, сиську у девчонки видел?

– Дурак. Я и не то ещё видел. Не веришь? Зуб даю. Вот смотри! – и, зацепив ногтем передний зуб, ловко щёлкнул и обвёл рукой вокруг своей шеи.

– Ха! Чего ты врёшь? – не сдавался малолетка. – Я это историю уже слышал от кого-то из ребят.

– Так я, наверно, и рассказывал, сопляк! – попробовал вывернуться Вовка.

– Эй! Хорош, шкетня, – неожиданно подал голос самый старший из нас пацан Колька.

Пятнадцати лет от роду, не очень высокого роста, он был грозой мальчишек других дворов, но своих не обижал и всегда приходил на помощь, если видел несправедливость. Мы его слушались, как родного отца, и его слово для нас было законом.

– Вот лучше угадайте загадку: «Что делает мальчик на девочки?»

Первое, что приходило в наши детские головки, одурманенные предыдущими анекдотами и рассказами сексуального содержания, это самое таинственное и непонятное, о чём было даже неловко высказаться напрямую перед сверстниками. А вдруг, это не так? Подвох чувствовался, но никто не решался первым назвать просящееся наружу слово.

Наконец, кто-то неуверенно пролепетал то, что у всех было на уме. Мы напрягались, желая поскорее узнать разгадку от самого Коляна.

Тот немного выдержал поучительную паузу, и, даже не глядя на «отличившегося», спокойно сказал:

– Вот и дурак. Слушайте ещё раз: «Что делает мальчик, надев очки?» – И сам же ответил:

– Читает.

Первый раз до нас не сразу дошла суть этого словесного каламбура, но, когда мы, наконец, разобрались, то долго смеялись над товарищем, поспешившим дать неправильный ответ.

– Пе-те-нька! – донёсся до нас голос тёти Вали из парадного подъезда. – Сыно-очек, пора идти домой!

– Ты, Петюньчик, иди, – приказал Колян, – а мы ещё покурим. – А то твоя мамаша сюда прибежит и всю «малину» испортит.

Нехотя, обиженный на то, что так легко от него отделываемся и на свою беспокойную мамашу, тот поплёлся к ней с опущенной головой.

– Сынуля, ты что такой? Тебя обидели? – послышался в темноте беспокойный голос тёти Вали.

– Нет, – донёсся до нас плаксивый ответ.

– Уже темно, – стала оправдываться мать Петьки, – пора спать. Пойдём, пойдём, сынок… – ещё раз позвала она, и мы услышали, как за ними захлопнулась массивная дверь парадного подъезда.

 
                                         * * *
 

Переезд на новое место жительства произошёл перед сентябрём. Всех проживающих в доме расселили, кого куда, на окраины Пятигорска. Разъезжались по отдельности, по мере того, как заканчивалось строительство нового барака. На каждую семью строителям давали отдельную, но, зато, свою комнату.

Бараки, в которые вселили мою семью и семьи других рабочих находился далеко от центра города, а сам район назывался Новопятигорском. Здесь стояли, в основном, одноэтажные частные дома с прилегающими к ним несколькими сотками земли. Дома были давно обжитыми, как правило, с высокими заборами и крепкими воротами. Сквозь заборы ничего не было видно, насколько они были плотно сбиты из крепких досок. И только лишь взобравшись на соседнее дерево, чтобы полакомиться тутовником, можно было рассмотреть, что находилось за этими непреступными ограждениями.

За ними обычно был разбит огород с садом из фруктовых деревьев, с которых свисали крупные спелые яблоки и жёлтые груши. У некоторых хозяев даже рос крупный чёрный виноград, обвивающий специально вкопанные металлические стойки. Конечно, можно было ухватиться за верхний край досок забора, подтянуться и перелезть через него, но мы боялись это делать.

После такой попытки, как правило, раздавался грозный лай сторожевых собак, выбегала хозяйка или хозяин. А с ними, как известно, больно не поговоришь. Злые были – хуже собак: сразу – за палку, и, если вовремя не спрыгнешь назад, то получишь по голове или по рукам. Одним словом, куркули! Оно и понятно: в Пятигорске мало предприятий, и многие его старожилы кормились за счёт продажи всего, что вырастало на их участках.

Наши бараки были другими. Во-первых, их сложили из больших обтесанных серовато-белых камней. Длинные и одноэтажные, они стояли на пустыре, окружённом частными домами. Во-вторых, бараков было всего два, по тринадцать комнат в каждом, и стояли они вдоль дороги, ведущей на местное кладбище. При выходе из барака ты сразу попадал в чистое поле, заросшее бурьяном да невиданно высокой крапивой. Одно радовало глаз: за окраиной города, казалось совсем близко, располагался величавый и остроконечный Бештау.

Но, как бы то ни было, семьи рабочих с радостью занимали свободные (теперь уже свои!) комнаты и справляли шумные новоселья, как только заселялась очередная семья. Нам досталась угловая комната, выходившая окнами на соседнюю улицу и во двор. Мать была не очень довольна расположением нового жилья. В Сибири угловые комнаты не очень привечают, поскольку зимой морозный ветер охлаждает их быстрее, да и шанс забраться вору через лишнее окно значительно увеличивается. Тогда, после войны, было лихое время. У многих уголовников на руках сохранялось огнестрельное оружие, а жизнь впроголодь могла толкнуть кое-кого на «скользкую дорожку».

Тем не менее, мне наша комната понравилась. Я любил светлые помещения, чем-то напоминающие старый дом Анастасии в Окунево.

 
                                         * * *
 

Радость новоселья смешалась для меня и с радостью принятия в первый класс местной школы-семилетки. Я не запечатлел всю парадность построения учащихся перед началом занятий, но хорошо запомнил, как и в Окунево, запах свежей краски, исходящий от недавно выкрашенных чёрных парт.

В начале первого урока я с благоговением последовал просьбе нашей молодой учительницы, Ирины Владимировны, положить ладони перед собой. В этот момент блестящая чёрная поверхность парты радостно пропищала от прикосновения, словно прося погладить её. Некоторые так и делали (кто из баловства, а кто из любопытства), но, в основном, мы старались внимательно слушать учительницу, выпрямив свои спинки и заглядывая ей в рот.

В тот день Ирина Владимировна рассказывала что-то нужное и приятное, и со стороны могло показаться, что мы продолжаем внимательно слушать её, но это было не совсем так. Некоторые тайком, из-под лобья, разглядывали друг друга. Я же вспомнил, что в моём новеньком портфеле лежат такие же новые тетради, цветные карандаши и, главное, Букварь. Конечно, я его видел и листал раньше, ещё в окуневской школе, но там всё было понарошку. Зато теперь…

– Белов Владислав, – донёсся до меня голос учительницы.

Я повернул голову к столу. Она искала меня глазами, но я молчал, а весь класс, не зная ещё, кто такой Белов, крутил головами по сторонам.

– Кто у нас Белов? – снова спросила Ирина Владимировна.

– Это я… – неуверенно и тихо последовал мой ответ.

– Владик, – обратилась ко мне Ирина Владимировна. – Когда твою фамилию называет учитель, надо вставать и говорить: «Я».

Покраснев, я быстро открыл крышку парты, вскочил и выпалил:

– Я!

Ирина Владимировна внимательно посмотрела, стараясь запомнить мое лицо, и, уткнувшись в журнал, спокойно сказала:

– Садись, Владик.

– Барсуков Гена, – продолжила она проверять присутствующих по школьному журналу.

 
                                         * * *
 

На втором уроке учительница учила нас писать карандашом палочки в косо разлинованной тетради. Высунув язык, я старательно выводил их карандашом, но пальцы почему-то плохо слушались, и палочки выходили неровными хуже, чем в окуневской школе.

В конце урока Ирина Владимировна подошла к каждому и написала красными чернилами домашнее задание.

– Дети, – обратилась она. – Я написала вам прямые палочки с наклоном вправо и влево. Каждую отмеченную мною строчку надо повторить дома три раза. – А теперь можете идти на перемену.

Раздался звонок, и мы, стараясь быть степенными, без крика и шума, стали покидать класс. Оказавшись в большом длинном зале для перемен, сбились в кучку возле своих классных дверей, стараясь держаться вместе. Дело в том, что обучение мальчиков и девочек в школах в то время было раздельным. По этой причине на переменах царила некая запорожская вольница. Ученики старших классов носились по залу, не обращая никакого внимания на тех, кто стоит у них на пути. Некоторые налетали друг на друга, а то – и на преподавателя. Выслушав от него порцию нравоучений и извинившись, бежали дальше.

Нашу стайку первоклашек такие «болиды» могли разнести по углам – дай им только волю! Но на первых порах за нами присматривали дежурные преподаватели. И то кое-кому из первоклассников доставалось, если зазевавшийся новичок не успевал прижаться к стене.

– Эй, вы, первоклашки! – неожиданно орал, несущийся в нашу сторону какой-нибудь подросток. – Разойдись!

И со всего размаха врезался руками в стенку, чтобы не придавить кого-нибудь из нас.

 
                                          * * *
 

Урок изучения первых букв Букваря для меня показался не очень интересным. Их я уже проходил в Окунево, и всё время рвался вперёд, посмотреть страницы и картинки, которые ожидали нас дальше. С грустью отметил, что до них ещё далековато. Я так засмотрелся, что не услышал слова Ирины Владимировны.

– А дальше продолжит чтение Белов – сказала она.

Я стал лихорадочно листать назад страницы Букваря, чтобы найти нужное место, но это оказалось непросто!

– Ма-ма,.. ма-ма! – прошептал мне, сидевший рядом сосед по парте.

– Мама мыла раму, – скороговоркой ответил я, хорошо помня по окуневским урокам эту въевшуюся каждому бывшему первоклашке фразу.

– Ты где это вычитал, Белов?

– В Окунево, – честно признался я.

– А, так ты уже умеешь читать, Владик? – догадалась Ирина Владимировна. – Это хорошо, но, если не будешь следить за нашим чтением, я поставлю тебе в следующий раз двойку. Садись и открой Букварь на первой странице.

Я с огорчением плюхнулся на сидение парты и нечаянно громко хлопнул её откидной крышкой.

– Ну-ка, пожалуйста, встань, Белов, ещё раз.

Ничего не понимая, я поднялся.

– Ребята, – обратилась уже ко всему классу учительница, – вставать и садиться, находясь за партой нужно тихо и не хлопать крышкой. Сейчас Белов покажет нам, как это надо делать. Стараясь изо всех сил, я сел на скамью, не издав ни звука.

– Вот и молодец! Все поняли, как надо вести себя на уроке?

– Да-а, – вразнобой проблеяла малышня.

– А теперь можете идти домой. До свиданья!

– До свиданья! – более дружным хором ответил класс.

Раздался звонок, и мы, не спеша и чинно, стали покидать класс. На этот раз мы все знали, что это звонит тётя Клава, с которой успели познакомиться на предыдущей перемене.

Тогда, преодолев страх, быть сбитыми с ног старшеклассниками, мы, по нескольку человек, сумели перебежать к тумбочке, покрытой красным материалом. На ней стоял медный колокольчик с деревянной ручкой. Тетя Клава – звонарь и по совместительству уборщица и сторож школы – в это время отгоняла от нас шваброй шустрых пацанов. Когда мы собрались возле тумбочки, то разглядели на ручке колокольчика привязанный к нему красный бант по случаю начала учебного года. На его бронзовой и потемневшей от времени поверхности красовался большой двуглавый орёл, а по всей нижней окружности проглядывала какая-то надпись.

Каждому из нас обязательно хотелось потрогать колокольчик пальцем, и тётя Клава с удовольствием разрешила это сделать. Какой-то подбежавший балбес ухитрился за её спиной щёлкнуть по нему пальцем. Колокольчик ответил глухим жалобным звоном и сразу же замолк.

– Ах, ты, негодник! – пригрозила хулигану шваброй тётя Клава и поправила бант на деревянной ручке.

– Нравится? – спросила она.

– Да! – ответили мы хором.

Тут она посмотрела на висящие над тумбочкой часы, охнула и схватилась за ручку колокольчика.

– Вот дура-то! На две минуты урок задержала.

С растрёпанными волосами, в грязном синем халате, она начала громко звонить и кричать:

– Де-ети! На урок! На урок!

Но наши уроки уже закончились, и мы пошли домой под переливистый звон уже знакомого колокольчика. Остановившись, хором прокричали:

– Тетя Клава! До свиданья!

– До свидания, мои родненькие! – ответила она и утёрла платком своё усталое и потное лицо.

 
                                         * * *
 

Дома встретила мать. С утра она сходила со мной в школу, побывала с остальными родителями на общей школьной линейке, заглянула в класс, где нас для знакомства собрала всех вместе Ирина Владимировна. После собрания мать поцеловала мою щеку и негромко сказала, ещё сидя рядом за партой:

– Владик! Слушайся учительницу, а я сейчас пойду домой и напеку тебе любимых блинчиков.

– Со сметаной?

– И с вареньем, – добавила она, – если ты будешь хорошо учиться.

– Вот здорово! – воскликнул я.

– Тише, – приложила она палец к губам и вышла из-за парты. – Ирина Владимировна, до свиданья! – попыталась попрощаться мать с учительницей, восседавшей, как на троне, за своим столом. Усыпанная букетами цветов и подарками, та не расслышала её слов и продолжала разговаривать с подошедшими к ней родителями. Мать безнадежно махнула рукой, ещё раз погладила меня по наголо подстриженной голове и направилась к двери со словами:

– Будь умницей.

Дома, как и обещала, она встретила блинами и даже сварила любимое мною какао. Матери нравилось готовить для меня, и у неё всегда всё получалось очень вкусно и быстро. Я хорошо помню, как, накрыв стол, она обычно садилась напротив, наблюдая, как я ем, и в её голубых глазах светилась радость материнского счастья.

Так было и в этот раз. Я ел и увлечённо рассказывал о новых впечатлениях: об учительнице, о школе и, конечно, о тёте Клаве, которая разрешила нам потрогать звонок.

– Знаешь, мам, он такой красивый и с красным бантом, – говорил я, успевая уплетать за обе щеки очередной блин, – а на нём нарисован орёл с двумя головами. Разве такие бывают?

Я вопросительно посмотрел в её глаза, глядящими на меня с любовью.

– Бывают, сынок. Тебе ещё налить какао?

– Нет, ты скажи честно, мама. Бывают? – заметив её безразличие к двуглавому орлу, стал допытываться я.

Надо сказать, что по грамотности мать далеко не ушла от отчима. Несмотря на то, что она выросла в детском доме, ей, как и ему, дали начальное четырехклассное образование. Но, если отчим во многих бытовых вопросах доходил своим пытливым умом, а иногда и просто смекалкой, мать такими способностями не обладала.

Призадумавшись, она ответила, что таких орлов не видела, но вот в сказках бывают Змеи Горынычи и с тремя головами.

– Вот выучишься, научишься читать сказки…

– Да, такие сказки, мама, я давно знаю! Нас ещё в Окунево ими Настя пугала перед сном. А вот, на самом деле, бывают?

– Не знаю, сынок. Для того ты и в школу пошёл. Я ведь всего четыре класса окончила, а тебе, чтобы всё узнать, надо обязательно выучиться до конца. Не зря говорят: «Ученье – свет, а неученье – тьма». Запомни, Владик. Главное для тебя – это хорошо учиться. А то будешь, как мы с отцом, работать с утра до ночи.

– Я лётчиком хочу стать, – вырвалось у меня. Мать немного смутилась и посмотрела пытливым взглядом.

– И лётчиком, и врачом, и даже учителем сможешь стать, если закончишь хорошо школу. Ты мне обещаешь?

– Да, – ответил я, – мне нравиться учиться.

– Ну и молодец. А теперь иди и погуляй на улице, пока я здесь приберусь. Завтра мне рано вставать на работу.

 
                                          * * *
 

На улице было здорово! Но в ещё не полностью заселённом бараке не появились мальчишки, с которыми я мог бы познакомиться и играть. Правда, приехали две девчонки, но они были старше меня. Их я и увидел, когда появился на входных ступеньках нашего барака. Они сидели на длинном бревне, оставленном строителями недалеко от входа. За бревном начиналась буйная поросль бурьяна с крапивой, среди которой голубыми глазками выглядывали неизвестные мне цветы с крупными зелёными листьями.

Заметив меня, девчонки о чём-то зашептались и тихо захихикали. Конечно, разговаривать с ними после такой наглости не имело смысла, и я так и остался стоять на последней ступеньке. На всякий случай даже отвернулся от них и стал смотреть далеко вперёд. При этом я принялся насвистывать знакомую мелодию.

– Эй ты, свистун! Тебя как зовут? – неожиданно обратилась одна из тех, что была постарше. – Ты, случайно, не из первой квартиры?

Отвечать мне не хотелось, но, взвесив всё за и против (говорить всё равно было не с кем), назвал свое имя.

– Владик? – переспросила девчонка помладше. – Валя! – обратилась она к старшей подруге, показывая на меня пальцем. – Это же Владик-оладик! – и громко рассмеялась.

Зная по опыту, что прозвище может «приклеиться» сходу, если я начну злиться или, ещё хуже, возражать, я подошел к ним и сел рядом на обтёсанное бревно. Мне хотелось показать, что их насмешки меня ничуть не задели и что я не такой уж маленький, чтобы обижаться на прозвище. Войдя в роль и подражая Коляну, я спросил:

– А загадку хотите отгадать?

– Какую? – заинтересовались мои обидчицы.

– Вот отгадайте: что делает мальчик на девочки? Подружки переглянулись и дружно рассмеялись:

– Конечно, читает, Оладик! Я разинул рот от изумления, а они стали издеваться надо мной:

– Это тебе сегодня в школе такую загадку загадывали? – насмешливо спросила Валька. – А в какой класс ты пошёл?

– В первый, – последовал мой обескураженный ответ.

– Валя! Ты смотри, чему их там учат? – продолжала измываться младшая подруга.

– Да ну вас! – подскочил я с бревна. – Мне пора уроки учить.

– Иди, иди. Да не забудь правильный ответ написать, тогда сразу в восьмой класс переведут.

Проклиная всё на свете, я заскочил в комнату, где мать уже гладила постиранное с утра белье. Она не заметила мое негодование, так как стояла ко мне спиной.

– Погулял?

– Да, – стараясь скрыть обозлённость, буркнул я.

– Там, наверное, и погулять не с кем. Ничего. Потерпи немножко. В следующее воскресенье, говорят, сразу четыре семьи заселяются.

Тем временем я уже уселся за стол и достал принадлежности из портфеля.

– А ты руки помыл, Владик?

На работе, рассказывала мать, к ним часто приходят из лаборатории проверять санитарное состояние кухни. Даже мазки берут на какие-то «палочки», объясняла она отчиму. Поэтому мать уважала и любила чистоту, а заодно, приучала к ней и меня.

Я наскоро помыл руки и снова сел за стол. Вид новых цветных карандашей, букваря и чистой тетради отвлек меня от позорного разговора с девчонками, и я погрузился в иной мир. Это был мир совершенно новый, интересный и влекущим к тайнам познания.

Выполнение домашнего задания я начал с рисования палочек в косо разлинеенной тетради. Они получались немного кривыми и толстыми (плохо был подточен карандаш), но я сумел справиться с ними. Конечно, до образца домашнего задания, написанного самой Ириной Владимировной, нарисованным мною палочкам было далеко. К тому же, она писала пером! И немного подумав, я успокоил свое самолюбие.

В Букваре мне захотелось посмотреть новые главы. Я даже попытался прочитать какую-то сказку, но быстро устал: не по Сеньке оказалась шапка. В общем, довольный, что я уже могу читать даже сказки, я закончил делать уроки.

Вечером пришёл отчим. Немного навеселе, он заметил приготовленный мною портфель.

– Ну как? Много двоек нахватал? – с иронией спросил он.

– Ни одной.

– Подожди-и, когда-нибудь всё равно получишь. Вот тогда мать тебе и всыплет по первое число, да так, что два дня чесаться будет…

– Ваня, ешь, давай, а то борщ остынет, – прервала его мать. Тот, поблескивая подвыпившими глазами, посмотрел на неё и спросил:

– Никто ещё не приехал? Может, успеем комнату поменять?

– Теперь, Ваня, не сможем: свободные уже заняли, а в воскресенье приедут остальные.

Помнишь, в прошлый выходной здесь были хозяева со своими ключами от пустых комнат? Я слышала, что через неделю они начнут переезжать.

– Ладно, Лидка. Где наша не пропадала? Поживем пока здесь, а там видно будет.

 
                                         * * *
 

В воскресение приехали новые семьи. Среди них моего возраста оказался только один мальчишка. Другой был намного старше, долговязый и в очках. Однако познакомиться с ними в суете не удалось. Семьи до позднего вечера обустраивались по комнатам. Жители барка помогали им сгружать и разносить вещи, намекая, что такое важное дело, как переезд, надо бы обязательно обмыть. Прибывшие соглашались и понимающе кивали головами.

– За нами не станет, – поднимая тяжелый шифоньер вместе с помощниками, кряхтя, басил один из приезжих. – Вот сейчас закончим, и – полный вперёд.

– Осторожней! – кричала другая хозяйка, – здесь у меня зеркало завёрнуто, и, смотрите, посуду не побейте.

– Ничего, на счастье можно немного и поколотить, – шутил мой отчим. Так, дружно и весело, все новоприбывшие успели к вечеру занести свой скарб.

Электрический свет ещё не был проведён, и в комнатах новых соседей засветились керосиновые лампы. Чтобы лучше видеть в коридоре, новосёлы открыли двери, приглашая «помощников» к столу. В одной из комнат приезжих заиграл патефон. Я, Валька и её подруга, Светка, забыв о нашем неудачном знакомстве, кинулись в полумраке заасфальтированного коридора туда, где раздались уже знакомые нам слова песни: «А-я-я-яй, ну что за девчонка…»

Патефон и пластинки тогда был редкостью. Их имела не каждая семья. Но отчим привез из Сибири трофейный патефон, встроенный в небольшой футляр, который был обтянут синим дерматином. Я гордился его маленькими размерами и любил заводить во время прихода к нам гостей. Теперь мне хотелось увидеть, какой патефон имеется у приезжих соседей, а заодно, показаться матери на глаза, в надежде, что и меня пригласят за стол.

Валька и Светка оказались в дверях новых переселенцев раньше, и мне пришлось лишь выглядывать между ними. Они же, скрестив руки на еле пробивающихся грудях, стали подпевать играющей пластинке. От них несло приятным запахом, наверное, материнских духов и водочным перегаром.

Но вот мать заметила меня и подозвала к себе.

– А это мой сын, Владик, – сказала она новой соседке.

– Какой хороший! И видать, серьёзный мальчик? – иронично заметила подвыпившая хозяйка в ответ на моё стеснение. Она усадила меня за стол, погладила по голове и поставила передо мной тарелку с кусками жирной жареной рыбы.

– Ешь, мой маленький, – ласково предложила женщина. – А вот у нас, Лида, детей пока нет, – со вздохом развела она руками.

– Теперь надо обзаводиться: комната есть, работа есть, – поддержала разговор мать на эту тему.

– Не волнуйся, Лида, мы с Васей теперь об этом день и ночь будем думать, – кокетливо рассмеялась собеседница.

Во время их разговора я успел рассмотреть патефон, который стоял рядом на комоде. Несомненно, он был красивее, но великоват. Мой можно было легко выносить на улицу, как маленький чемоданчик. Этот же, подумал я, нести на улицу тяжело, разве что, – мужчине.

Изрядно поддав, взрослые стали танцевать, но вскоре истомились и снова уселись пить водку. Угостили и девчонок. Совсем осмелев, те стали танцевать парой посередине комнаты. Хозяева и гости всё больше хмелели. Некоторые уже развалились на диване и громко разговаривали между собой. Я же подобрался к патефону, и как только начинала приостанавливаться музыка, подкручивал его хромированной рукояткой.

– Мужики! – закричала одна из женщин. – Как вам не стыдно! А ну, пошли танцевать, – но желающих не нашлось.

– Пусть молодёжь потанцует, а мы посмотрим, – ответил ей толстяк, развалившийся возле пьяной жены.

– А нам кавалеров не хватает, – смеясь и блестя глазами, откликнулась Валька.

– Как не хватает? – нарочито громко завёлся толстяк. – А за патефоном – разве не кавалер?!

– А ну-ка, Владик, выходи, – подхватила меня под руку хозяйка.

Я стал упираться, но был дружно вытеснен на середину комнаты.

– Ну, и кого ты выберешь? Меня или Светку? – язвительно обратилась ко мне Валька.

– Я танцевать не буду: надоело, – сказала Светка и направилась к столу.

– Ладно, – смягчилась Валька. – Давай я тебя учить буду. Одну руку кладу тебе на плечо, а ты мне – на талию. – Заметив, что я сильно засмущался, она ухватила мою руку и приставила её куда следует, – Другую – давай мне, – потребовала она.

После наставления Валька легко обхватила мою ладонь и попыталась закружить в танце. Но сделать это ей не удалось, и какое-то время нам пришлось топтаться на месте. Тем не менее, Валька не растерялась. Поняв, что в танцах я полный «валенок», она сбавила темп, и мы, медленно переступая, стали изображать танцующих.

Впервые я так близко находился возле девчонки и держал её за спину. В «танце» старался сильно не прижиматься, чувствуя страшную неловкость, но пьяные взрослые, умилённые нашей парой, поддерживали нас комплиментами и подбадривали. Это придало мне уверенность и даже гордость.

– Ты на ногу не наступай, Оладик, – тихо прошептала Валька на ухо. Она тоже была польщена восторгом взрослых и старательно помогала мне окончательно не отдавить ей ногу. Когда мы «станцевали» несколько песен, заскучавшая от внимания к нам взрослых, Светка позвала Вальку прогуляться возле дома.

 
                                          * * *
 

На другой день лил дождь. Он начался ещё ночью и продолжался в течение всех наших занятий в школе. Последний урок пришёлся на чтение. Ирина Владимировна выразительно и чётко, по слогам называла написанное в Букваре какое-нибудь новое слово, а мы дружно повторяли за ней.

Я автоматически повторял со всеми давно известные мне слоги и слова, но неожиданно стал их плохо различать. Вместо слов одноклассников до меня стал доноситься какой-то слитный хор, а голос Ирины Владимировны зазвучал, как из большой бочки – невнятно и слитно. Я полез пальцем в отверстие уха, немного покрутил в нём, и звуки снова приобрели чёткость. На кончике пальца остался комочек зелёноватой слизи. Я вытер его носовым платком, но через некоторое время снова оглох. «Белов, ты ч го там крут ся, – кое-как различил я. – Вста…, … а… ста! – Смысла последних слов я не понял и продолжал сидеть. Тогда она подошла ко мне. – Ты не слышишь, о чём я прошу тебя, Владик? Я прошу встать», – уже громче сказала она. Я поднялся, успев одновременно прочистить пальцем снова скопившийся гной. Слух тут же восстановился, но Ирина Владимировна неожиданно замолчала и потом достаточно громко произнесла: «Садись, Белов. Передай маме, чтобы она зашла ко мне».

Конечно, дома я рассказал о случившемся. Но мы с матерью давно знали о моей болезни, из-за которой, в период её обострения, в слуховых проходах скапливался гной. В это время я и начинал плохо слышать, пока он не вытечет наружу. Ещё находясь в Евгащино, мать водила меня к местному лекарю, который за деньги взялся вылечить болезнь. Сделал он это довольно быстро. Набрал в пипетку воды и капнул в плохо слышащее ухо.

Не буду вдаваться в описание этого физического явления, связанного со свойством перфорированной (дырявой) слуховой перепонки и находящейся на её поверхности влитой капли воды, но, когда шарлатан спросил меня, лучше ли стало слышать, я утвердительно кивнул головой. И это, действительно, было так, но всего лишь на несколько минут. Обманщик знал о кратковременности эффекта и тут же стал требовать плату.

Удивлённая мать переспросила меня, тогда ещё пятилетнего ребенка, действительно ли я стал слышать лучше. Я снова, но уже неуверенно подтвердил, на что мужчина невозмутимо сказал: «Вот видишь, я его вылечил», – и ласково погладил меня по голове.

Помню, она заплакала от бессилия, не зная, что можно возразить против обыкновенного надувательства. Затем, как и договаривались, мать отдала накопленные ею деньги этому шарлатану. С тех пор мы не обращалась даже к врачам, хотя уже жили в Пятигорске, славившимся на всю страну своими здравницами. Но в этот раз, поняли мы, надо было обязательно идти в поликлинику.

Конечно, мать посетила Ирину Владимировну. Это было на перемене. И они, не спрашивая меня, решили, что я должен пересесть на первую парту. Учительница, в свою очередь, пообещала матери учесть мой физический недостаток. Их разговор происходил в присутствии некоторых одноклассников, и это обстоятельство сильно расстроило меня: «тайна» тугоухости, которую я тщательно скрывал от сверстников, стала известна всему классу! Теперь я стал опасаться, что «нормальные» одноклассники всегда будут иметь повод посмеяться надо мной, а ещё хуже, придумают какую-нибудь кличку. Опасение быть кем-то униженным из-за своего физического недостатка, с годами, незаметно сформировало во мне «комплекс неполноценности». И этот психический сдвиг не только повлиял на характер, но и определил всю мою дальнейшую судьбу.