К Новому году – Году Белой лошади, мы подошли, по выражению Егора, как последние свиньи. В этом он прав. Пить мы начали за четыре дня до самого Нового года. С той самой «Рябины на коньяке» всё и закрутилось. Катю и Лену мы в эти дни видели эпизодически. Каждый день они вламывались в Егоркину квартиру, видели, чем мы заняты, кричали, что праздник для нас отменяется, хлопали дверью и исчезали до следующего дня. Их набеги были сродни атаке легкой кавалерии под Балаклавой, – напористыми и бессмысленными. Ни Штольц, ни Егор не успевали даже попытку примирения сделать. А я при появлении девчонок всегда старался изобразить трезвого и совершенно непричастного к этой мерзкой вакханалии. Не могу судить, насколько это мне удавалось, но приветственные взгляды девчонок в мою сторону всегда оставались доброжелательными.

На Новый год всё каким-то чудесным образом устаканилось. Не знаю точно, но мне кажется, над этим поработал Штольц. Все грехи были прощены. Я не услышал ни одного упрёка от девчонок в сторону моих друзей. Само Новогоднее торжество прошло замечательно. В глазах нашего сообщества мы с Верой получили официальный статус пары. Хотя ни я, ни Вера особо не хлопотали, чтобы попасть в эту категорию. Мы не были уверены в наших отношениях, насколько они будут продолжительными.

Мы долго сближались с Верой. По человечески, я имею в виду, а не физически. Меня всё устраивало; своё удовольствие от близости с ней я получал. А переживания неопытной девушки меня совершенно не беспокоили. Я не собирался даже интересоваться её душевными волнениями.

Прошли праздники, и я стал чаще общаться с Верой наедине. Друзья со своими подругами перенесли свои свидания в более комфортные места, чем старый дом на Нариманова. Признаюсь, что на каждое свидание с Верой, я шёл, как на последнее. Мне было безразлично, что обо мне будут говорить Катя и Лена, после того, как я расстанусь с Верой. Дело было не в самой Вере. Дело было в том, что, как ни крути, а Вера была мне «предоставлена» друзьями и их подругами. А в моём восприятии, это выглядело, что она мне «подсунута». Для меня вопросы независимости и свободы выбора всегда были очень чувствительными. Встретился бы я с Верой при других обстоятельствах, я точно заинтересовался бы ею. Ну, а так выходило, что Катя и Лена просто спихнули мне свою подругу, и при этом, я обязан изображать, что это мой выбор.

Ещё одно наблюдение настораживало меня. Я видел, что Катя и Лена, которые говорили о Вере, как о лучшей подруге, относятся к ней как-то странно. Вера была для них не до конца «своя». Разумеется, первым делом, я подумал, что им известно о какой-то особенности Веры, о которой мне не посчитали нужным сообщить, чтобы не спугнуть раньше времени. И поначалу, я был уверен, что очень скоро стану свидетелем какого-нибудь проявления Вериной неадекватности.

Сам я всегда разделял человеческую ненормальность на две категории: на квалифицированных психов и просто – людей со странностями. По выражению Штольца – припизднутых. Квалифицированные психи – это те, кто вольно или невольно, по разным причинам, находятся под наблюдением и попечением официальной медицины. А люди со странностями – очень расплывчатая категория. Это предвзятое восприятие обществом или отдельными людьми других людей, которые не соответствуют их нормам. Я говорю не о моральных уродах, до которых не успела добраться официальная психиатрия. Я имею в виду людей не желающих вписываться в установленные обществом рамки. Для меня, если человек не тычет всем в глаза своей инакостью, если его своеобразие не мешает окружающим, это даже интересно. Прежде всего, мне это нравится в женщинах. Женщина с чудинкой в сотни раз интереснее, самой блистательной дамы из общества .

Никаких психических заворотов от Веры я так не дождался. И сегодня я могу сказать, что благодарен Небесам, что так и не нашёл в ту пору повода прекратить с ней встречаться. Сейчас уверенно можно заявить, что без знакомства с Верой, моя жизнь была бы спокойнее, прозаичнее и даже безопасней. Но уж точно не такой интересной.

После праздников я, по совету Егорки, устроился в компанию, где работал он сам. Мы стали трудиться вместе на одном, из немногих появившихся в ту пору, частном коммерческом предприятии. А Штольц днём учился в институте, а после учёбы подрабатывал в конторе, директором которой был его отец. С Егором мы хотя бы виделись на работе, а Штольца я почти не видел. Мы уже не могли вместе проводить свой досуг. Встречаться с друзьями я теперь мог только, когда это было угодно Кате и Лене, и только в их присутствии. А это было похоже на свидание в следственном изоляторе: разговаривать можно только на нейтральные темы и существует перечень запрещённых предметов, с которыми нельзя приходить на свидание.

Я понимал, что наша жизнь становится по-настоящему взрослой, а не такой, какой мы её себе рисовали. Я видел вокруг, как мои ровесники поглощаются и перевариваются жизнью. Они безропотно следовали тем распорядкам и правилам, которые были установлены ещё до наших дней. Меня сильно раздражало, что к этому они призывали и меня. Бунтовать против этого я не собирался. Я был слишком ленив для этого, и мне было просто наплевать. Для меня всё всегда должно идти только по-моему. Я всю жизнь был убеждённым эгоистом. Используя лицемерие, присущее каждому эгоисту, мне всегда удавалось скрывать свою истинную сущность от широкой общественности. Для меня, важнее всего было не превратить свою жизнь в скучную. Благоустройство и место в общественной иерархии меня никогда не интересовали. Даже мои друзья считали это блажью. Егор считал, что это со временем пройдёт, а Штольц возмущался: «Зачем вычупиздывать? Всё уже придумано до нас».

Я не могу сказать, что мы отдалялись или становились чужими, но прежними мы уже точно не были. Мои друзья тоже понимали это, но относились к этому слишком спокойно, как мне казалось. Я старался избегать разговоров с ними на эту тему. Я стал чаще общаться с Верой, чем с ними.

Не подумай, ничего похожего на любовь к ней у меня даже рядом не пробегало. Мне было интересно с ней, или лучше сказать – занятно. Сначала, для общения с ней, я выбрал для себя роль воспитателя. Я вёл себя свысока и чуть снисходительно. Я втолковывал ей прописные истины о жизни в обществе, которых сам никогда не придерживался и не собирался придерживаться в будущем. Иногда я считал себя исследователем. Объектом моего исследования, как ты понимаешь, была Вера. Надо признать, я мог бы стать неплохим научным работником. Я подошёл к делу максимально объективно. То, что я открыл в Вере, меня приятно удивило. Я полагал, что изучаю лабораторную мышь, а оказалось, я наткнулся на более сложный организм. Может сложнее меня.

Вначале я ходил к Вере по выходным. Потом стал заходить через день, а с середины февраля перебрался к ней, как к себе домой. Мне нравился старый дом на Нариманова; в нём ощущались и величие, и усталость столетнего духа. Я приходил в восторг, когда натыкался на метки прошлого: кованные дверные засовы, кирпичи с клеймами заводчиков, медные шпингалеты и ручки дореволюционных времён на окнах. Под деревянной лестницей на второй этаж стоял большой сундук. В нём я нашёл связки журналов и газет тридцатых и пятидесятых годов. Да и сама лестница притягивала взгляд своей основательностью. Некоторые стойки и балясины рассохлись, но все прочно занимали своё место, предназначенное им век назад. Дубовые перила были отполированы руками жильцов нескольких поколений, а ступени лестницы, теми же жителями, были протоптаны дугой посредине.

Ещё я с удовольствием взял на себя роль кочегара. Отопительный котёл находился в полуподвале. Он был встроен в горнило старой печи. Я быстро разобрался с принципом работы котла и достиг максимальной производительности всего процесса. Я научился отапливать жилую часть дома, с вечера до утра, используя всего три-четыре полена и два ведра угля. Весь секрет был в том, чтобы правильно выложить последнюю порцию угля в топке: в определённой точке в форме пирамиды. Плюс отрегулировать поддувало и задвижку дымохода. Пирамида сохраняла свою форму до утра, но разваливалась от лёгкого прикосновения кочергой: она была выжжена изнутри. Шикарное зрелище.

В начале марта, через моих друзей, от Кати и Лены я получил предупреждение, что Восьмое марта Вера не отмечает. Этот день был для неё днём скорби. В этот день пять лет назад погибла её мать. Передав мне послание девчонок, Штольц не упустил возможности отметить это обстоятельство, как несомненный бонус: Вера никогда не будет требовать от меня ни дурацких подарков, ни романтических причуд в этот день. Я не стал упрекать Штольца в цинизме, я знал какой «романтический» сюрприз ждут, а лучше сказать – требуют, от моих друзей их подруги. Катя и Лена решили, что в этот день, наряду с подарками, которые никто не отменял, друзья должны торжественно объявить всему свету о помолвке. По мрачным физиономиям Егора и Штольца, я понял, что это уже неизбежно и участь их решена.

После разговора с друзьями, я отправился к Вере. Мне жутко не понравилось, что о её трагедии я узнал не от неё самой. Не могло же быть так, что она «просто забыла» сообщить мне это. Я увидел в этом признак того, что Вера не считает меня настолько близким человеком, чтобы делиться со мной сокровенным. Мне стало обидно, и я бы возмутился, если бы в этом не было моей вины. Я же сам всё время повторял ей, что в её жизни, я всего лишь временное явление. Как сон, как утренний туман. Я говорил ей об этом намёками, а иногда и прямым текстом. Но сейчас я был раздражён тем, что она с этим согласилась. Я вспомнил, сколько раз я бесцеремонно прерывал её, когда она пыталась начать разговор о своей семье или интересовалась моей. Тогда мне казалось, что это, своего рода, защита от посягательств на мою свободу. Она хотела, чтобы мир стал общим для нас. А мне был нужен мир, который будет только моим. Я решил объясниться с ней напрямую. А может я просто искал настоящей ссоры. Финальной, которую я ждал всегда.

На подходе к дому я заметил, как из арки Вериного дома выходит пожилая пара. Старушка держалась под руку со своим спутником. Двигались они не спеша. Когда я поравнялся с ними, они улыбнулись мне как знакомому. Я, конечно, понял, что это парочка бывших жителей этого дома и кивнул им. Они тоже ответили мне. Старик сухо, а его дама аристократично.

Я поднялся к Вере. Встретила она меня привычно приветливо, но я увидел по её глазам, что до моего появления она плакала. Это сразу сбило мой настрой на откровенный разговор. Я спросил о повстречавшихся мне старичках. Вера всё рассказала. Это был отставной полковник с женой. Они приходили, чтобы обсудить завтрашний день. Каждый год, седьмого марта, все соседи собирались вместе, чтобы помянуть Надежду Николаевну. Организацию поминок каждый год брали на себя отставной полковник с супругой.

– А твой отец будет? – спросил я Веру.

– Нет, он сейчас далеко, – ответила она.

В её интонации я не уловил какой-нибудь обиды на отца. Не знаю, зачем я спросил про него. Я никогда не говорил с Верой о её отце. Я думал, что он давно завёл новую семью и с Верой они не общаются. И меня это очень даже устраивало. Я не стал расспрашивать Веру об их отношениях. Я видел, что ей сейчас тяжело, и решил закончить поскорее разговор.

– Я приду? – спросил я Веру.

– Да, – она посмотрела на меня, – я должна была сказать тебе обо всём раньше.

Я подошёл к ней и обнял. Она замерла. Такое было для неё в диковинку. Дело в том, что я всегда старался избегать любых проявлений нежности. Все эти поцелуи, объятия, ласки уместны только в постели, считал я. За пределами постели все эти выражения чувств превращались для меня в телячьи нежности, и были признаками слабости. А быть слабым я очень не хотел.

Седьмого числа, к могиле матери, вместе со всеми, я не поехал. Я сказал Вере, что не смог договориться с начальством на работе, что отпустить меня смогут только к обеду. На самом деле, я просто не хотел показываться на кладбище в присутствии незнакомых людей. У меня с детства вид надгробий вызывал неадекватную реакцию. Рассматривая фотографии на памятниках, я не воспринимал изображённых людей, как умерших. Даже на самых серьёзных и суровых лицах мне мерещилась тень улыбки. Я никогда не видел среди них ни злых, ни страшных, ни дурных. Я видел только добрых и достойных людей и даже был готов поговорить с каждым из них. Я ни разу не видел, чтобы на могилу приходили с руганью или проклятьями. Живые приходили к мёртвым только с добрыми словами. До зрелого возраста у меня сохранилось впечатление детства, что кладбище – это не место для печали. Это место какой-то тихой, но всё же радостной встречи. И уж вроде взрослый человек, знаю, как положено вести себя на кладбище, а всё равно – забываюсь, и через минуту невольная неуместная улыбка не оставляет на серьёзном лице ни пятнышка скорби. Хоть самого здесь клади в ямку и засыпай землёй.

Я пришёл на Нариманова после полудня. Я поднялся на второй этаж и увидел через открытую дверь, что все собрались в квартире отставного полковника. Человек там было около двадцати. Столы были расставлены буквой «П». Когда я показался в дверях, меня сразу заметила и взяла под опеку жена полковника. Она провела меня к столу на приготовленное для меня место рядом с собой. Она знала меня по имени и коротко представила меня сидевшему рядом мужу и представилась сама. Ольга Васильевна была под стать своему мужу, среднего роста подтянутому старичку. Она наполнила мою тарелку закусками, а Дмитрий Дмитриевич налил мне стопку водки.

Народ на поминки пришёл разнообразный. И по возрасту, и по достатку, и по образованию. Сама Вера сидела в стороне от меня за столом, который я назвал про себя «детским». Рядом и напротив неё сидели дети от семи до десяти лет. Каждый торопился поделиться с Верой чем-то важным. Она постоянно наклонялась над столом, чтобы выслушать кого-нибудь из них. А девушка лет шестнадцати, которая тоже сидела за «детским» столом, неумело маскируясь, всё время рассматривала меня. Я понял, что уже записан всеми присутствующими в жениха Веры.

Дмитрий Дмитриевич поднялся, и за столами сразу смолкли все голоса. Он здесь пользовался несомненным уважением. Полковник как-то особенно проникновенно произнёс дежурные слова, что звучат в таких случаях, и по комнате прошёл одобрительный шёпот. Все выпили. Всё пошло как на всяких русских поминках. Время от времени, кто-нибудь вставал и произносил, как умеет, слова об ушедшей в мир иной Надежде Николаевне, и все выпивали. Жена полковника вполголоса знакомила меня с присутствующими. Для каждого из гостей у неё находились только превосходные характеристики. Можно было подумать, что меня каким-то образом занесло на встречу последних праведников Земли. Особенно меня умилила референция данная ею соседу-алкоголику: золотая и бескорыстная душа.

Иногда я выходил покурить в коридор вместе с кем-нибудь из гостей. Мужики задавали стандартные вопросы: кто, откуда, где работаю, где служил и прочее. Женщины со мной не разговаривали, а только разглядывали: оценивающе, но не заносчиво. Все держались со мной доброжелательно, а две старушки открыто любовались мной и старались погладить каждый раз, когда я проходил рядом с ними.

Наконец, полковник произнёс последние поминальные слова соединив их с напутствием Вере. Все стали собираться. Женщины быстро разобрались с оставшимися закусками и посудой. Я помогал выносить столы, стулья и лавки. Это был дежурный комплект мебели для общих застолий в этом доме. Раньше он использовался на все праздники, но сегодня все понимали, что, скорее всего, это последний раз, когда все жильцы собрались вместе в этом доме. Вероятно, поэтому все были так трогательно внимательны друг к другу.

Провожать гостей мне пришлось, можно сказать, официально, в статусе «жениха», стоя об руку с Верой. Именно этого я и боялся идя на поминки. Но теперь меня это даже не бесило, почему-то. Я размяк в общем благодушии. Последними мы прощались с полковником и его супругой. Дмитрий Дмитриевич впервые за всё время обратился ко мне напрямую:

– Рад был нашему знакомству, Александр. До встречи!

Теперь, когда не осталось других жильцов в доме, мы закрывали общую входную дверь в нашу часть дома длинным кованым крючком. Все шесть квартир на двух этажах, за исключением конторы, были в нашем распоряжении. У Веры, как последней жительницы, хранились ключи от всего дома. Я мог бродить по всему дому, выискивая следы пребывания других людей. Через общий чердак я пробирался в две другие части дома, которые уже не отапливались, двери и окна которых были заколочены с улицы досками. Не знаю, что меня влекло к изучению отпечатков чужих жизней. Я любил по найденным мною следам размышлять, как могли бы жить те люди, что было для них важно, что их радовало или что их печалило. Конечно, мои фантазии нельзя было проверить, но всегда такие упражнения приносили мне какой-то энергетический заряд.

Вера наводила порядок, моя помощь ей не требовалась. Я пошёл за сигаретами на Гагарина. В толпе на троллейбусной остановке я увидел Штольца и Егора. Впервые за долгое время я встретил их без навязчивого эскорта в виде Кати и Лены. Я предложил им пойти на Нариманова и отметить их временное освобождение. О полной амнистии для друзей я уже и не мечтал. Штольц отговорился тем, что они выполняют одно важное поручение своих родителей. По тому, как смутился Егор, я понял, что Штольц мне врёт. А соврать он мне мог только в одном случае: ему стыдно признаться, что оказались они здесь по прихоти своих припухших от безнаказанности подруг. Я сразу понял, что они рыскали по центру в поисках подарков для своих повелительниц. Позднее это подтвердилось. Штольц и Егор вскочили в подошедший троллейбус, а я пошёл к Вере. На фоне подруг моих друзей, она всё чаще казалась мне святой.

Пред аркой дома стояла иномарка. Причём, не автохлам, который уже начал проникать в город, а совершенно новенький «Вольво». Я открыл дверь квартиры и сразу понял, что к Вере прикатила её московская тётушка. Достаточно было сопоставить иномарку перед домом, кожаное пальто на вешалке и итальянские сапоги на обувной полке. Из кухни тянулся шлейф дорогого парфюма, который не мог перебить даже запах приготовляемой жаренной картошки. Я остановился на пороге кухни. Вера представила нас друг другу. Тётка холодно кивнула.

Тётя Света выглядела на свои сорок лет, хотя сразу бросалось в глаза, что она не жалеет средств и времени, чтобы соответствовать молодёжным стандартам красоты. Одета она была во всё «фирменное», как тогда говорили. На мой взгляд, немного полновата. Но моё мнение навряд ли было интересно тёте Свете. Она настойчиво старалась не замечать моё присутствие. Она всячески старалась показать мне, что пятно на обоях ей гораздо интереснее, чем моя персона. Я, не привлекая к себе внимания, ушёл в комнату дочитывать книгу. Книги занимали всё пространство Вериной квартиры, с пола до потолка. В армии я истосковался по хорошим книгам и теперь навёрстывал упущенное.

Почитать мне не дали. Вера и тётя Света начали накрывать стол в комнате. Я заметил, что в присутствии Веры, тётка смотрела на меня вполне миролюбиво, но стоило мне остаться с ней один на один, тётка смотрела на меня брезгливо. Как на помойного кота, которого она вдруг обнаружила на пороге своего дома. И она стояла перед выбором: дать пинка в направлении помойки или угостить куском заветренной колбасы.

За столом говорила, в основном, тётя Света. Она много хорошего сказала о матери Веры. В бокалах у нас было вино, которое привезла тётка. Я, можно сказать, с юных лет начал знакомиться со всем разнообразием вин, которые можно было найти на просторах одной шестой части суши, но к тёткину вину я оказался не готов. Вино тёти Светы вызвало во мне немое восхищение. Я начал украдкой изучать бутылку, в надежде отыскать такое вино в будущем. Тётка заметила и мой восторг, и мой интерес к вину:

– Вино из Италии. Его делает один аристократ по древнему семейному рецепту. Всё хранится в жутком секрете. Такое вино и в самой Италии не найдёшь.

Тётя Света выпила только один бокал, сказав, что ей скоро уезжать. Вера не пила. И всё вино доставалось мне. Я сразу же простил тётке все её презрительные гримасы в мою сторону. За то прекрасное вино, рецепт которого, к тому же, скрывался от всего мира, я был готов простить многое.

Мы посидели меньше часа, и тётка начала собираться. Вера просила тётю Свету остаться, но тётка отговорилась тем, что в Москве её ждут неотложные дела. Она обняла Веру:

– Ну, что я старая буду вам мешать? Пусть лучше твой молодой человек пойдёт мне машину прогреет. Справишься? – она повернулась ко мне и бросила ключи.

Я справился. В салон пошло тепло. Я сидел и дивился качеству зарубежного автомобилестроения. Наконец, в арке показалась тётя Света. Я вылез из машины и направился к дому, даже не претендуя на тёткино внимание. Но она на ходу жестом остановила меня и развернула к машине. Она открыла мне дверь, приглашая меня в салон на пассажирское место. Я был уверен, что сейчас услышу кучу гадостей о себе. Недаром же она с таким отвращением старалась меня не замечать всё время. Мне было смешно: что такого она могла знать обо мне, чтобы так меня рассматривать. Мы вместе закурили. Тётя Света, к моему удивлению, начала разговор спокойным и бесстрастным голосом:

– Ну, что, Саша, не успела я тебя изучить – времени не было. На размазню ты вроде не похож, и то ладно. Мне ведь всё равно, что у вас там с Верой: любовь или просто так – гормоны гуляют. Уясни себе одно: девочка она золотая, и из этого болота я её вытяну. Пусть учёбу закончит, и я всё решу.

Я плохо понимал, что за человек эта московская тётушка и что она хочет. Я сидел молча, курил и ждал конкретики.

– Ну, вот чего они добились? Чего достигли? С чем оставили свою дочь? Да ни с чем. Правду можно искать, но лет до семнадцати. Никто не может поменять эту жизнь. Надо приспосабливаться. Тем более, если у тебя есть талант и возможности. Я считаю, жизнь удалась, только если твой ребёнок счастлив и у него всё есть. Разве не так?

Я всё время, что говорила тётка, вздыхал, с разнообразной степенью тяжести, вскидывал брови, поджимал губы и качал головой. Конечно, у тётки сложилось впечатление, что я так реагирую на её рассуждения вслух, но я, на самом деле, не понимал, что её так завело.

– Вы о родителях?

– О ком же ещё? А что ты вообще о них знаешь?

– Вообще? Много хорошего от людей.

– От кого?– презрительно ухмыльнулась тётя Света. – От этих юродивых? Устроили здесь Парижскую коммуну. А ты сам-то не из них?

Я небрежно засмеялся, чтобы дать понять тётке, что я точно не из «них». Хотя и был не в курсе, что она имеет в виду. Я понял, что в разговоре с тёткой необходимо отвечать расплывчато. Делать вид, что мне кое-что известно из того, что она говорит, и почаще соглашаться с её тезисами, чтобы расположить её к себе. В словах тёти Светы, я уловил главное: она хочет перетащить Веру к себе в Москву. Её желание затащить племянницу под свою опеку, было решением моего запланированного расставания с Верой. Ведь должно же это было случиться рано или поздно. А в этой ситуации получалось, что уже не я был инициатором нашего расставания, а её родная тётя. И тогда я спокойно смогу сказать: ну, так бывает в жизни.

Тётя Света становилась теперь моим единомышленником. Доводы у нас с ней были разные, но цель была одна. Тётка уже казалась мне милой доброй феей, которая взялась помочь своей несчастной крестнице. Опять же, какое замечательное вино она привезла. Ну и что из того, что сначала она смотрела на меня как на недоразумение. Это была её ошибка, за которую я уже простил её. И у меня появилась возможность потихоньку выяснить у тётки то, что я даже не пытался узнать у Веры: о её семье. Тётю Свету не надо было подгонять вопросами. Она сама увлеклась воспоминаниями вслух.

Константин Алексеевич был старшим братом тёти Светы. Их отец был крупным учёным. Из тех многочисленных регалий их отца, что перечислила тётка, мне запомнилось тогда, что он был академиком, Героем Социалистического труда и Лауреатом Государственной премии. Костя и Светлана были поздними детьми. Таких обычно балуют сверх меры. Но тётя Света уверяла, что воспитание у них было спартанское. Изнежиться и вести жизнь академических отпрысков им не давала их мать. Она была человеком строгой партийной закалки. По мнению тёти Светы, она была чересчур строга.

Костя рос и сообразительным, и трудолюбивым, но уж слишком своевольным. Ему легко давались все предметы, но к нему были постоянные вопросы по дисциплине. Он мог спорить с учителями, часто спорил с отцом, с друзьями. Единственным человеком, кого Константин выслушивал без возражений, была их мать. По совету отца, после школы, Костя всерьёз занялся в математикой. Судя по тому, как расписала тётка, все ему давалось легко. Никто не сомневался в его блестящем будущем. А в личной жизни ему поспособствовала сама тётя Света. Это она познакомила брата со своей однокурсницей. Светлана и Надежда учились на факультете журналистики.

Всё у Константина и Надежды складывалось отлично. Перед молодой семьёй лежала прямая, как кратчайшее расстояние между двумя точками, дорога к счастью.

– С брата, конечно, всё началось, – тяжело вздохнула тётя Света. – Но он всегда был такой увлекающийся, а вот как она во всё это втянулась?

Если убрать все поминутные ахи и охи тёти Светы, я понял следующее. Её брат предложил применить выведенные им алгоритмы сначала в статистике, потом в истории, а потом и в языкознании. Этим никто не заинтересовался, и Константин Алексеевич занимался этим самостоятельно с немногочисленной группой таких же, как он, энтузиастов. Вроде никому не мешали и не переходили дорогу. Но среди коллег это вызвало возмущение. Ему выдвинули ультиматум, чтобы он прекратил все свои исследования. Какой-то деятель объявил их антигосударственными. Сверху попытались воздействовать на Константина через отца. Потом пообещали неприятности самому отцу. В общем, работу ему пришлось оставить, а через некоторое время, он с женой и маленькой дочкой перебрался жить во Владимир.

– Вот скажи мне, – тётя Света сделала возмущённое лицо и нависла надо мной, – зачем нужно было бежать из Москвы и тащить семью в это болото. Ещё раз: бо-ло-то! И не говори мне, что это не так. Он даже не работая смог бы обеспечить семью, если бы остался дома. Его никто не гнал.

Я молчал. Эта семейная трагедия меня не взволновала ни грамма. Но для приличия, что-то похожее на взволнованность я всё же изобразил: я резко схватил без спроса тёткину пачку сигарет, достал одну и нервно закурил.

– Конечно, Костя виноват, – продолжила тётка тоже закуривая, – но она! Я удивляюсь. Вместо того, чтобы мужа с небес на землю спустить, стала первой его сообщницей. Боролась я за них бешено. Да что толку, почти врагами с ними стали. У них свой мир, свои идеи, свои заскоки…

– Понятно, – сказал я, – диссиденты.

– Да какие, нахрен, диссиденты, – воскликнула тётка. – Если бы диссиденты, это ещё куда ни шло. Уже года два могли со своего диссидентства пенки снимать. Нет, тут похуже.

Тётя Света опять запричитала. А я хоть и не понимал её трагического отношения к их семейным событиям, сочувственно кивал головой, в качестве моральной поддержки. Наконец, тётка успокоилась.

– Светлана Алексеевна, – я решил поделиться своими мыслями, – вы сами говорили, что если бы брат остался в Москве, они бы не бедствовали.

– Да он вообще мог не работать, – подтвердила тётка. – писал бы себе… чего он там писал.

– То есть, над чем-то он всё-таки работал. Вы откуда знаете, что то, чем он занимался не имеет никакого значения. Сейчас даже к тем, кого считали сумасшедшими, отношение пересматривается.

– Молодец! – хлопнула меня по коленке тётя Света. – Ну, конечно!

Правда, поняла меня тётка по-своему. Она тут же включила свою московскую деловитость:

– Вот, что значит свежий взгляд. Да сейчас любую дрянь, любой бред можно продать. Да с биографией поработать. Он же в полном смысле слова – жертва тоталитарной системы. В этом что-то есть. Займись-ка этим, разузнай, что он там наворотил. Я в долгу не останусь. С Верой только поосторожнее. Это она на вид простовата, а на деле – она нас всех на три головы выше. А поможешь её в Москву вернуть, я отблагодарю. Возможности у меня есть, не сомневайся.

С тётей Светой мы простились по-дружески. Я был чертовски доволен собой. Как здорово мне удалось провести разговор с тётей Светой. Я узнал все её планы, а своих намерений я ей не выдал. Мне было приятно, что закончили мы с ней разговор как единомышленники.

Я пошёл не в квартиру, а спустился в котельную. Во время поминок все двери были настежь; надо было восстановить температурный режим. И конечно, надо было обдумать тёткины предложения. В искренности тёти Светы я не сомневался. Она действительно любила свою племянницу и хотела ей помочь. Если бы я почувствовал подвох, наш разговор не состоялся бы. У тёти Светы был один железобетонный довод: в Москве жизнь у Веры сложится благополучнее, чем здесь. Я был бы эгоистом, если бы стал этому препятствовать. Эта мысль была мне особенно приятна. Оказывается, я могу думать об интересах другого человека, а не только о своих. Конечно, я себе так врал.

Почему я не мог просто оставить Веру, как спокойно оставлял многих до неё? Может показаться, что я сам выдумал эту проблему, но это не так. Была какая-то сила, которая всякий раз уводила меня от разрыва с ней. И почему, интересно, мне было так важно, чтобы наше расставание выглядело максимально естественным? В то время я не мог себе это объяснить. Причём, я знал точно, что если бы я сообщил Вере о том, что прерываю с ней отношения, всё прошло бы тихо. Я бы не увидел истерик, не услышал бы в свой адрес проклятия с пожеланиями мучительной смерти. Она не удерживала бы меня слезами или угрозами что-нибудь с собой сделать. Не стала бы воздействовать на меня через моих друзей. Мне можно было бы просто не приходить. Но с Верой я этого не мог.

Я поднялся в квартиру. Вера в кресле читала книгу. Она взглянула на меня:

– Что с тобой?

Вполне возможно, что мои думы о предстоящем расставании отразились на моём лице. У меня, в самом деле, было муторно на душе. От недавнего самодовольства и след простыл. Ещё несколько минут назад договор с тёткой казался мне пактом о гуманизме, а сейчас я уже так не думал. Но не мог же я ей всё рассказать.