Испорченный кадр

10.

Подсвеченный слабым лучом одинокого фонаря, Катранов сидит на скамейке возле подъезда. Я обнаруживаю его, едва толкнув дверь, и застываю на месте, продолжая недоуменно сжимать дверную ручку.

У него отрешенное, трагическое, чужое лицо. Вероятно, оно шокировало бы меня еще сильнее, если бы Ирина только что не говорила о нем.

Заметив меня, он не удивляется, просто кивает мне и скамейке, приглашая сесть. Устраиваюсь рядом, не произнося ни слова. Начало разговора должно быть за ним.

– За вещами приехал? – бросает он без выражения.

– Да, как договаривались.

– Прости, брат, сегодня немного не до этого. Давай перенесем, если тебя не затруднит.

Голос Катранова звучит глухо, как-то отстраненно, безжизненно. Я внимательно наблюдаю за выражением его лица, но вижу только бледную маску.

– Ирина тебе набирала. Случилось что?

– Ничего нового, – отзывается он после паузы. – Старые раны. Прошлое напоминает о себе, в последнее время как-то уж очень настойчиво.

Катранов одаривает меня скупой улыбкой, не вносящей никакой ясности. Его безразличный взгляд шарит по окрестностям и вновь застывает.

– Устал я что-то, Димуль. Напоминаю себе марафонца. Круг за кругом, круг за кругом. А кому-то всё мало, и дистанцию продлевают. Мой срок не закончился. Я всё еще в тюрьме, только камера другая, попросторнее. Это не свобода. И ее уже не будет, похоже.

Катранов невесело усмехается мне.

– Как ты? Как Маргарита, Даша? – помолчав, вяло меняет он тему.

– Всё нормально. Правда, дочка чуть в окно не вышла.

– Обошлось, надеюсь?

– Да. Я же говорю, дурдом у нас.

Какое-то время мы слушаем редкие вздохи ветра.

– Приятный ты парень, Димуль, – вдруг произносит он с грустью. – Жаль, раньше не встретились. В детстве не сдружились. Может, и жизнь бы моя по-другому прошла.

Я не успеваю ответить. Из кармана Катранова раздается полифоническая мелодия кнопочного телефона. Он тут же встает. Решив, что это Ирина, я тоже поднимаюсь со скамейки и собираюсь прощаться.

Но вижу, как его лицо внезапно меняется. Оно становится сосредоточенным и волевым, когда Катранов видит номер и отвечает на звонок.

– Алло, – его глаза настороженно сощуриваются. – Да, я жду.

Выслушивает, быстро смотрит на часы.

– Где это? – коротко осведомляется он и после паузы добавляет хрипло: – Понял, еду.

Катранов прячет телефон, оглядывается по сторонам, и его взгляд сразу натыкается на меня.

– Извини, старик, срочное дело. Надо ехать.

Он старается говорить небрежно и даже хлопает меня по плечу. Но мне этот голос кажется нервным. А еще я обращаю внимание на взволнованный блеск глаз и побелевшее лицо.

– Всё в порядке? Я на машине, могу подбросить.

Его секундное колебание лишь подтверждает мои подозрения.

– Нет, дружище, спасибо. Это касается меня. Мне и разбираться, – решительно произносит Катранов и, заметив такси неподалеку, устремляется ему навстречу.

У машины он успевает оглянуться, взмахнуть мне рукой и пообещать позвонить завтра.

С растущей тревогой я наблюдаю, как такси отъезжает. Провожаю его глазами. И, когда оно исчезает за углом, резко срываюсь с места.

11.

Это рискованный маневр. Хотя номер такси я запомнил, но района не знаю совсем, да и темнеет так быстро, что даже свою машину удается найти не сразу.

Но мне везет. Объезжая соседний дом, тут же замечаю удаляющиеся задние огни в конце улицы, по счастью прямой и длинной. Через пару поворотов такси выезжает на шоссе, и преследовать становится еще проще. Стараюсь держаться на почтительном расстоянии, чтобы не привлекать внимания, раз Катранов решил обойтись без меня.

Мы уезжаем всё дальше от города, и я всё меньше понимаю, куда направляется наш воображаемый кортеж и сколько продлится путь. Но вдруг они съезжают на обочину и останавливаются. Я проезжаю мимо, торможу вне поля их видимости и тушу фары. Обернувшись на сидении, наблюдаю.

Такси остается на месте минуту-другую, затем разворачивается и уезжает обратно в город. На мгновение оно освещает сутулую фигуру Катранова в плаще. Помедлив, тот направляется к неприметному дому, в окнах которого поблескивает тусклый свет. В темноте коротко мелькает прямоугольник распахнутой двери, после чего Виктор исчезает внутри.

Воцаряется тишина. Понимаю, что ждать в машине не имеет смысла. Раз он отпустил такси, значит всё, что должно было произойти, касается только этого строения. И тех, кто в нем находится. Пошарив под сидением, нащупываю ломик и чувствую себя чуть увереннее, хотя желания идти по-прежнему не испытываю.

И всё же пересиливаю себя. Стараясь не шуметь, открываю дверцу и выбираюсь на воздух. Осматриваюсь. Приглядевшись, замечаю припаркованный неподалеку от дома внедорожник. Вроде бы без водителя.

До освещенных окон около пятидесяти шагов. От шоссе дом отделяет что-то наподобие подлеска, способного в случае чего послужить мне прикрытием. Бросив последний взгляд вокруг, я скрепя сердце решаюсь начать свой извилистый путь. Двигаясь почти вслепую, то и дело спотыкаюсь, не находя под ногами тропинки. Цепляюсь джинсами за кусты, ударяюсь о кочки. Тот еще лесной скиталец. Но окна всё ближе. Я уже различаю бревенчатые стены и по их состоянию быстро догадываюсь, что дом нежилой. Сооружение старое и запущенное, так что единственное, для чего может сгодиться – это для такой вот таинственной встречи под покровом темноты. Мое сердце бьется всё чаще. Не могу отделаться от тяжелого предчувствия, что ничем хорошим моя вылазка не закончится.

Подобравшись вплотную к дому, я прижимаюсь к влажной стене и какое-то время стараюсь отдышаться. Изнутри доносятся заглушаемые порывами проснувшегося ветра обрывки разговора. Различаю голос Катранова и еще чей-то незнакомый. Вроде бы мужской. Бросаю взгляд на окна. В одном из них разбито стекло. Стараюсь подобраться поближе к нему, чтобы лучше слышать. Оказавшись рядом, осторожно выпрямляюсь. Окно оказывается чуть выше уровня глаз, но мне уже видна часть заброшенной комнаты с покосившимся потолком. И отчетливо слышна речь. Говорит Катранов. Медленно и мрачно.

– Зачем тебе всё это? Что это изменит? Мы сами загубили свою жизнь. Незачем искать виноватых. Ни к чему делать хуже, чем уже есть.

– Хуже, чем есть, уже не будет, – отвечает ему кто-то. Это нервный, сиплый, какой-то болезненный голос. – От меня остался кусок человека. Ни настоящего, ни будущего. Только боль, которую не заглушить никаким градусом. Только память. И урод в зеркале. Так что не надо мне тут плести за жизнь. У меня ее давно уже нет. А у него есть. И даже есть сын.

От этого голоса я чувствую на спине мурашки. Словно надвигающаяся беда на секунду обрела звучание и позволила себя услышать. Бегло осматриваюсь в темноте и различаю вблизи скамейку. Проверив ее устойчивость, осторожно поднимаюсь. Теперь окно прямо передо мной, и я вижу всё.

Спокойного ровного сияния от явно не местной лампы под потолком оказывается достаточно, чтобы осветить присутствующих. Их трое.

Катранов стоит у боковой стены вполоборота ко мне, понурив растрепавшуюся голову.

В центре комнаты респектабельный с виду мужчина моих лет. В шикарном костюме. Он покорно, как-то обреченно смотрит себе под ноги. Над левым глазом виднеется сильный порез, который продолжает кровоточить, пачкая выступающий ворот дорогой рубашки. Его руки беспомощно сведены в неестественном жесте. Причина становится мне понятна не сразу, но приглядевшись, я понимаю, что запястья у него связаны.

Как и у молодого парня около него. Кажется, ему лет семнадцать. Его глаза суетливо перескакивают с предмета на предмет, будто он старается убедить себя в нереальности происходящего. Губы на бескровном лице шевелятся, но я не слышу ни слова. Похоже, его не слышат и в комнате.

Успеваю сообразить, что незнакомца, с которым говорил Катранов, среди них нет. И тут же слышу его голос возле себя, отчего едва не падаю со скамейки.

– А ты что молчишь, гнида? – выкрикивает сиплый.

От стены в комнате прямо у моего окна отделяется фигура. Это высокий худой человек с жидкими бесцветными волосами, сильно прихрамывающий на правую ногу. Он виден мне со спины, но и этого хватает, чтобы почувствовать, что вся опасность исходит от него. Даже в его неправильной осанке ощущается какая-то фатальная неизбежность, ставящая под угрозу всех, кто находится рядом.

В руке он сжимает пистолет. Подводящий черту в моем понимании общей картины.

Слова незнакомца обращены к мужчине в костюме. Тот несмело приподнимает подбородок, но не решается заглянуть ему в глаза больше чем на секунду.

– Я… извините меня за всё, – наконец доносится его ломкий голос.

– Что? – усмехается сиплый язвительно. – Не слышу, что ты там лопочешь, Лагутин!

Юноша смотрит на соседа непонимающе, словно лишь сейчас по-настоящему осознавая, кто стоит с ним бок о бок. Как и я.

– Пап, что ему надо? – испуганно бормочет он срывающимся голосом.

– Хватит уже, Чулин, – подает угрюмый голос Катранов. – Отпусти людей, давай поговорим. Не надо глупостей. Этим никому не поможешь.

Тот нетерпеливо отмахивается от его слов.

– Заткнись, Катран. Стой и молчи. Я думал, ты нормальный мужик, а ты такая же размазня, как и это тело, – брезгливо кивает он на старшего Лагутина. – Но ты отсидел за меня, и я это уважаю. Поэтому просто захлопнись и смотри, что будет. Или не смотри, если слабонервный.

– Я тоже считал тебя за мужика, – пристально вглядывается Катранов в его лицо. – Просадил молодость ради того, чтобы ты им стал. Человеком, а не тупой зверюгой. Что, получается, напрасно старался?

Чулин затихает, но совсем ненадолго.

– Да, ловко у тебя выходит, – соглашается он с едким смешком. – Витя Катранов супергерой, а Гоша Чулин конченый ублюдок. Ладно, нехай так. Только пока ты на нарах скучал, браток, я на войне побывал и калекой стал. Теперь без ноги. Без нормального лица. И голову мне никто обратно не поставит. Даже ты, праведник с большой дороги. Так что вырубай радио свое. Не зли. Патронов у меня на всех хватит. Что одного, что всех здесь завалить – для меня без разницы.

Губы Лагутина-младшего начинают дрожать.

– Пап, скажи ему, что он хочет! – умоляет он, часто хлопая длинными ресницами.

Чулин поворачивает голову к ним.

– Так что? Есть что сказать на прощание? – цедит он презрительно.

Отец вскидывает голову, и я вижу струящиеся по идеально выбритым щекам слезы.

– Я же сказал! – вскрикивает Лагутин истерично. – Я прошу прощения! За всё, что вам обоим пришлось пережить! Я не знал! Я не хотел! Меня заставили на вас донести!

В доме повисает тяжелая пауза. Слышны лишь всхлипывания Лагутиных.

– Ты жалок, – бросает Чулин с отвращением. – Зря только трудился, руки тебе связывал. Никчемный кусок говна. Мне не нужны твои извинения. Твои сопливые оправдания. Вы здесь не за этим. Я хочу, чтобы ты запомнил этот вечер на всю свою бесполезную жизнь. Так что раскрой свои свинячьи глазки пошире и смотри внимательно. Как я застрелю твоего сына.

Младший Лагутин от неожиданности перестает плакать и в оцепенении глядит на Чулина.

Его отец понимает суть сказанного быстрее и начинает безобразно завывать.

– Не трогай… моего мальчика… – могу разобрать я со своего места. – Он не… здесь не причем… он… мы… деньги… возьми… машину…

Внезапно его взгляд проясняется, а связанные руки взмывают вверх.

– Убей меня! – визжит он в отчаянии. – Это же я! Моя вина! Пощади Сережку! Ведь ты был молодым!

– Я? – переспрашивает Чулин с издевательской усмешкой. – Было дело, да. Только из-за тебя, козел, моя молодость была недолгой. И теперь то же самое ждет твоего Сережку. Только ему не придется доживать до старости, как мне. Так что перестань скулить. Прощайтесь, у вас минута.

Внезапно старший Лагутин с перекошенным лицом пробует совершить рывок в сторону Чулина. Но тут же спотыкается, грузно валится на пол и остается лежать, однозвучно причитая.

– Восторг. Это был знатный выпад, – заключает Чулин бесстрастно и, подумав, заявляет: – Вот что я сделаю. Сейчас вы оба повернетесь ко мне спиной и встанете на колени. Я сосчитаю до трех и выстрелю. Один из вас умрет. Другой встанет и выйдет из дома. Это понятно?

Катранов поднимает голову, устало сощуриваясь.

– Не гневи Бога, Чула. Не умножай зло. Его и так слишком много. Вспомни, мы ведь говорили об этом, когда ты сам был пацаном. Всё еще можно исправить.

Он старается говорить спокойно, но даже я слышу в его словах безнадежность.

– Я уже убийца, Катран, – невозмутимо звучит сиплый голос. – И ты это прекрасно знаешь.

Чулин поднимает пистолет и направляет его на Лагутиных.

– Повернулись спиной. Встали на колени.

Всхлипывая, те безропотно подчиняются. Чем повергают меня в глубокий шок и одновременно выводят из оцепенения. Я сжимаю ладонь и чувствую в ней спасительную тяжесть металла. Когда Чулин начинает отсчет, я широко размахиваюсь и изо всей силы всаживаю ломик в уцелевшее оконное стекло, обдавая подоконник градом осколков.

Грохот оказывается настолько оглушительным для моего ночного слуха, что я остолбенело застываю на месте. И вижу, как Чулин разворачивается и стреляет. Пуля с сухим треском врезается в оконную раму в нескольких сантиметрах от меня. Второй выстрел должен был оказаться смертельным, но его не происходит. В следующую секунду тощая шея оказывается в захвате Катранова. Свободной рукой тот выворачивает кисть с пистолетом в сторону. Чулин снова и снова яростно нажимает на курок, пули одна за другой поражают отсыревшие стены. Беспомощно сотрясаются в ожидании конца спины Лагутиных.

– С-с-сука! – сдавленно кряхтит Чулин, выбиваясь из сил.

Я впервые вижу его постаревшее лицо. Огромный багровый ожог, искривленный рот и безумные вытаращенные глаза. Мне сразу становится ясно, что взывать к разуму этого существа было бесполезно.

– Валите отсюда! – рычит Катранов, на мгновение поворачивая к Лагутиным стремительно исхудавший и заострившейся профиль. – Быстро! Ни слова никому!

Те вздрагивают в последний раз, словно этот выстрел достигает цели. Замирают на миг, вскакивают на ноги и без оглядки устремляются к двери. Я наблюдаю, как они выскакивают наружу и, не разбирая дороги, бегут куда-то в лес. Затем, опомнившись, резко поворачивают в сторону внедорожника у обочины. Через недолгую паузу включаются фары, и машина, боязливо мазнув лучами густую тьму, неловко выбирается на шоссе и с ревом исчезает за кустами.

Я спрыгиваю со скамейки и, пошатываясь, спешу в дом. Но когда оказываюсь внутри, всё уже кончено. Возле окна виднеется распростертое тело Чулина. На корточках рядом усталый силуэт Катранова. Его тяжелое дыхание. Склоненная голова.

– Ты как? – выкрикиваю я, стараясь перекричать звон в ушах.

Он медленно поворачивается ко мне.

– Я убил его.

Даже мой поврежденный слух способен уловить в этих коротких словах тоску и опустошенность.

12.

Мы хороним Чулина в лесу, метрах в тридцати за домом. В этом помогает снятый с потолка светильник и найденная возле двери совсем новая лопата. То, что ныне покойный привез ее сюда, только подтверждает серьезность его намерений в отношении Лагутиных.

Занятие хлопотное, но грязная физическая работа позволяет отвлечься. Катранову – от тяжести совершенного, мне – от того, что всё это я видел собственными глазами. Правда, она же и усугубляет впечатление от происшедшего. Словно кошмарный сон, обрастающий мелкими подробностями, кажется реальным и оттого еще более пугающим. Я понимаю, что и запах сырой земли, и еловые иголки на одежде, и слетевший с грубого протеза ботинок, и брошенный в могилу пистолет – все эти воспоминания останутся со мной навсегда. Но они для будущего. Для другого меня, что вернется к обыденной жизни. А сейчас, пока шум в ушах и уровень адреналина в крови не ослабели, я представляю собой лишь странное незнакомое создание, которое в потемках озабоченно возится с трупом.

Когда мы заканчиваем, Катранов укладывает в изголовье найденный где-то камень и даже сооружает из веток что-то вроде креста. Постояв в задумчивости, он забирает лампу с лопатой и исчезает в окружающих зарослях. Через несколько минут возникает из темноты с пустыми руками.

– Где машина? – слышится его едва ли не первая за минувшие полчаса реплика.

Показываю рукой. Он удовлетворенно кивает.

– Пошли. И так задержались мы здесь.

Возле машины Катранов оборачивается к дому. Различаю его спину и растрепанную копну волос. О чем он думает в эти мгновения? И правда ли я хочу это знать?

С удивлением обнаруживаю, что рука по-прежнему сжимает ломик. Похоже, мышечная память существует, и она вполне автономна. Открываю дверцу и рассеянно прячу его обратно под сидение.

Катранов выглядит собранным и деловитым, но я знаю, что это видимость. На самом деле он потрясен не меньше меня, просто искуснее скрывает свои чувства. Пристально смотрю на него. А он – на меня, будто только сейчас сообразив, кто помогал ему с погребением старого дружка.

– Ты как здесь оказался? – подтверждает Катранов мое предположение.

– Стреляли, – отвечаю хмуро.

В его немигающих глазах растерянность.

– Спасибо, Димуль. Лучше бы ты сейчас был дома и не видел всего этого.

– Согласен, – откликаюсь немного нервно. – Но раз уж я оказался здесь, может, объяснишь, что это было?

Он достает пачку сигарет и протягивает мне. Только в этот момент я понимаю, как сильно хочу курить. И представляю, что где-то далеко, в другом измерении, Марго прячет в пепельницу последний окурок и засыпает. Жадно затягиваюсь, чувствуя почти болезненное облегчение.

– Поехали, – предлагает он спокойно. – Пора поспешать. Подробности по дороге.

Мы выезжаем на пустынное шоссе, оставляя дом в темноте и одиночестве, к которым тот уже привык.

– Сколько до города?

– По навигатору примерно двадцать пять минут, – бросаю взгляд на телефон.

Катранов молча глядит в окно, бесцельно пролистывая глазами огоньки встречных фонарей.

– По навигатору, значит, – вдруг повторяет он задумчиво. – Да. Хороший образ. Подходит для описания жизненного маршрута. Есть пункт отправления, и какие бы фокусы ты не придумывал по ходу, пункт прибытия останется тем же. "Путь каждого записан в книге судеб". Так говорят, кажется.

– Что случилось, расскажешь? – нетерпеливо смотрю на него.

Он тяжело выдыхает дым в окно, собираясь с мыслями. И начинает говорить. Размеренно и неохотно, но почти без пауз.

– Чулин жил в нашем подъезде, на пару этажей ниже. Молчун, во дворе почти не появлялся. Я его и не помню лет до четырнадцати. Мать только запомнил его. Тоже тихая женщина, забитая какая-то, глаза прятала при встрече. Пьющая, но у нас полдвора таких было, сам знаешь. Потом отец его вернулся после ходки. Говорили, за грабеж. Этот другое дело. Возникал всё время, злой ходил на всех. Даже к нам задираться пробовал, но получил и отвалил. Дохляк. Только дома кулачищами размахивать и мог. Жена с синяками появляться стала. Да и Чула тоже. То расцарапанный, то побитый. Крик в их квартире всё чаще. Милиция приезжала. Разбиралась, увозила. Отец возвращался, и всё по новой. В общем, спаковали его обратно в итоге. Остались с матерью опять. Только мать пить стала. Уже по-настоящему, с запоями. Ее жалели, предлагали помочь. Но она ничего. Благодарит и извиняется, когда трезвая. А потом на следующий круг.

Катранов выбрасывает сигарету и сразу достает новую. Рассеянно разглядывает, вспоминая. Затем неспешно сует в рот и прикуривает.

– Я Чулу пожалел. Вижу, пропадет парень, если не вмешаться. Стал за собой таскать. В компанию привел, с девчонками знакомил. На гитаре научил. Он ничего такой, быстро схватывал, не терялся. Улыбаться хоть стал, шутить даже. Нормальный малый, свой, не бестолковый. Ну, сдружились постепенно. Хотел его уму-разуму научить. Он вроде слушал, понимал, соглашался. Сам мало говорил, но по делу. Наши его зауважали, ничего плохого не говорили. Матери помогал, да и она как будто получше стала.

Рассказ снова прерывается. Я поворачиваю голову и вижу, как его отсутствующий взгляд блуждает по однообразному пейзажу. Наконец, пепел падает с позабытой сигареты ему на кожу, приводя Катранова в чувство. Он машинально встряхивает рукой, хрипло откашливается.

– В тот вечер всё было как обычно. Посидели в гостях, выпили. Вышли с Чулой на улицу. С гитарой, к мосту. Думали еще поиграть немного. Но встретили Кочеткова, и тот пристал. Бухарик такой убогий, помнишь, наверно. Выпьем да выпьем. Поговорим да поговорим. Споём да споём. Ты ему "нет", а он еще сильнее наседает. Уже поддатый был, тем более. В общем, заспорили. Слово за слово. Я его послал, он меня. Чула влез, а он долго говорить не привык. Дал в морду, а тот обратно. Я разнимать. И тут Кочетков что-то там про его мать сказал. Я даже не расслышал толком. И вдруг слышу удар, Кочетков оседает у меня в руках. И кровища. Оглядываюсь, а Чула камень в руке держит. Я думаю, куда тащить, в какую больничку. А Кочетков всё. Пульса нет, сердца нет. Привет.

Катранов проводит рукой по лицу, трёт утомленные глаза. Вздыхает.

– Бросили в реку, короче. Делать было нечего. Он всех достал, и ментов тоже. Думали, спустят на тормозах, когда найдут. Решат, несчастный случай. Там на мосту перила низковаты, давно менять хотели, но начальству нашему городскому всё не до того было. Ну и упал по пьяни, бывает, стукнулся. Но на следующий день заявляются к нам. Свидетель, говорят. Убийство, говорят.

Он усмехается. Но на этот раз мне ясно видна горечь в его глазах.

– Я решил взять на себя. Чула и не просил даже. Но по нему было видно, что не вытянет срок. Ни он, ни мамка его непутевая. Пожалел. Думал, оступился парень. Теперь осознает, повзрослеет, человеком станет. Увидит, какая цена у жизни.

Катранов снова задумчиво вглядывается в полосы на шоссе.

– В общем, его отпустили, а я присел. Только как-то через пару месяцев приносит мне мама письмо от него. Читаю и не верю. Оказывается, в армию забрили. И не просто, а на войну. Злое письмо было. Истерика настоящая. Не видел и не слышал его таким раньше. Меня обвинял. Якобы с толку его сбил, жизнь перекорёжил. И еще Лагутина. Стукачом называл, запомнить обещал, отомстить. Я думал, слова всё. Ну, не повезло парню. Остынет, вернется живой и простит. Тем более, что и правда пацана этого, Лагутина, признаться заставили. Папка у него сильно принципиальный был, сам от гопоты пострадал когда-то.

Он встряхивает головой и морщится в ухмылке.

– Так и пошло. Я сидеть, он Родину защищать. Писем не было больше. Мама умерла моя. Его мать спилась. Об отце ни слуху, ни духу, перевели куда-то. Лагутин школу закончил, уехал сюда. Больше я ничего не знал. Отсидел, вышел. Домой вернулся. Могилку мамину стал навещать. Его матери тоже цветы носил, ограду у нее выправил. Всё своим чередом. И вдруг письмо получаю. Не письмо даже – так, открытку. Без подписи. А в ней четыре слова. Написано: "У Лагутина есть сын". И больше ничего. Я не понял сперва, а потом дошло, от кого это.

Катранов прищуривается, вновь извлекая сигареты. Долго чиркает непослушной зажигалкой.

– Решил переехать к Иришке. Она давно приглашала, письма в тюрьму писала, даже на свидания приезжала. Мы с ней до этого и не общались почти. Она девчонка интеллигентная всегда была, зачем я ей. А когда мамы не стало, прямо как под крыло меня взяла. Заботилась. Да и не осталось больше никого. Дружки разъехались, девицы наши замуж повыскакивали. Остальные знать меня больше не захотели. А здесь и повод. Лагутина отыскать решил. Посмотреть на него. И на пацана его тоже. Предупредить, если выйдет. Нашел быстро, а вот поговорить по-людски не довелось. Бегать стал от меня, даже угрожать пробовал. Думал, мне надо от него что-то. Деньги, там, услуги. Трус, в общем. Рохля. Какой и был. В костюмчике только. Я бы и бросил его, да сына жалко. Стал послеживать осторожно, издалека.

Он выпускает облако дыма и какое-то время без интереса вглядывается в непроглядный сумрак.

– Так и шли годы, один за другим. Всё забываться стало. Я уж подумал, что показалось мне тогда. Жил спокойно, картины стал писать. Даже продавать что-то, деньги зарабатывать. Иришка рядом – добрая, терпеливая, одинокая. Поговорить есть с кем. Всё нормально, в общем.

Катранов делает паузу, затем внимательно смотрит на меня.

– И было нормально. До вчерашнего дня. Но вдруг звонит Чулин. Как ни в чем не бывало. Голос обычный, дружелюбный. Как дела, расспрашивает обо всем. О себе рассказывает. Что отслужил, уволился, на пенсии. Смеется. Но в конце разговора вдруг о Лагутине вспоминает. Так, между делом. Сын у него, мол, ты знаешь? Скоро восемнадцать. Может, пригласит на праздник, говорит. Со смехом всё. В шутку. Я ничего, и он ничего. Поговорили и распрощались.

Он задумывается. Пожимает плечами, потрясенно качает головой.

– А сегодня опять звонок. "Его сынок у меня", говорит. "Приезжай полюбоваться". Куда, не сказал. Назначил время. Сказал ждать у телефона. А потом приезжать без никого.

Катранов нервно крутит пальцами зажигалку, воскрешая в памяти их разговор. Наконец, останавливается и убирает навязчивый предмет в карман.

– Хотел я домой зайти переждать. Но понял, что не могу. Иришка сметливая у меня, а на мне лица нет. Так и сел у подъезда. А тут ты. Ну, и завертелось. Я думал, удастся вразумить. Но, как увидел его, сразу понял, что ничего не выйдет. Совсем другой стал. Животное дикое. Хуже. Ты видел сам. Ничего человеческого. Ничего живого.

Он надолго замолкает, уставившись в окно.

– Я крепко промахнулся, брат, – наконец, слышится надтреснутый голос. – Ухлопал лучшие годы ни на что. Это ошибка длиною в жизнь. И даже исправить ее нормально не сумел. Только руки замарал. Сам убийцей стал. Всё перечеркнул. Все старания и надежды. Вместо точки клякса осталась. Разве что мир избавил от этого отморозка. Или, скорее, Чулу освободил от него самого. Но никто не оценит моего поступка. Ни одна из инстанций. Даже Лагутины, хоть и целыми выбрались. Теперь из-за них мне придется уехать.

– Уехать? – вдруг с удивлением слышу я забытого себя. Ошеломленного, поникшего, удрученного.

– Да. Исчезнуть. Что им теперь взбредет в головы, неизвестно. Может, они в полиции уже. А может, из города сбежали от греха. Знаю только, что во второй раз за Чулина садиться не буду. Хватит с меня. Пусть покоится, где сам захотел. А я попробую начать сначала, если еще есть время.

– А Ирина? – срывается с моих губ беспомощный вопрос.

Катранов нежно и печально улыбается.

– Нам с ней предстоит нелегкий разговор. Но другого выхода нет. И ты уже знаешь не хуже меня, что она в состоянии понять это.

– Но… ты же вернешься? – с затаенной надеждой произношу я.

– Не знаю, Димуль. Надеюсь на это.

Безысходность в его голосе заставляет меня крепче стиснуть руль. Через минуту в темнеющем небе показываются первые многоэтажки. Сонный город равнодушно встречает своих измученных детей.