Лето кончится не скоро

2. Отражение

Утром на улице пахло мокрыми листьями и синели лужи. В них плавали обломанные тополиные ветки.

Шурка выбрал самую большую лужу и пошел по краю. Это занятие всегда ему нравилось. Идешь будто над бездонным провалом, где в фиолетовой глубине висят маленькие желтые облака. Тоже напоминает Рею. По крайней мере, так Шурке кажется.

Если прыгнуть в такой провал, сперва будет жуть падения, но потом безопасно опустишься в пушистое облако – словно в перину. Однако Шурка не прыгал. Чтобы не случилось разочарования.

Зато летать над бездной он пробовал. Разбегался и перескакивал обширные дождевые разливы. И в середине длинного прыжка старался усилием воли уменьшить скорость. И повиснуть над пустотой! Один раз это почти удалось. Шурка на миг остановился в полете. Да! А мальчишка, похожий на Шурку, что летел под ним в провале, вдруг исчез. И глубина открылась под Шуркой всей своей бесконечностью. Он ухнул в эту глубину… и хлопнулся в лужу на четвереньки. Хорошо еще, что не задним местом, а то бы совсем скандал.

Больше таких опытов Шурка себе не позволил. Потому что кто его знает! Вдруг сработает здесь что-нибудь такое? В другой раз и правда улетишь…

Но лужи Шурка не разлюбил. И сейчас он скинул кроссовки и осторожно вышел на самую середину.

Воды оказалось выше косточек, но это не страшно, потому что школьные штаны были подвернуты почти до коленей. Шурка почти всегда их подворачивал. Во-первых, жарко, а во-вторых, брюки были куцые и обтрепанные внизу. Баба Дуся все охала, что вот уже лето началось, а подходящую одежку внуку она все еще не справила.

– Потому что не знаю, что и покупать. То цена несусветная, то мода непонятная… Хочешь разноцветный костюм, весь в картинках? Корабли там всякие да попугаи. Как в телевизоре.

– Баб-Дусь, ты не выспалась, да?!

– А чего? Вон сколько мальчонков бегают в таком разноцветном. Глаза радуются.

– Кто бегает-то! Пацаны дошкольного размера!

– Всякого размера бегают… А ты уж поди шибко большой!

– А маленький, да? Двенадцать лет на носу!

– Ох ты, Господи, да на вид-то все одно не больше десяти. Да и где твои двенадцать? Надо еще лето прожить да пол-осени…

Это верно. День рожденья наступит, когда Солнце войдет в созвездие Весов. Так ему и сказано было: «Очень важно, что ты – Весы».

Почему важно? Стерлось в памяти. Ладно, вспомнится, когда надо… А может, никогда это «надо» не придет?

А как же тогда Рея?

А разве она есть? Сам, небось, выдумал…

Шурка глянул вниз, под себя.

Тот, что перевернуто стоял под ним – тоже в подвернутых штанах и выцветшей клетчатой рубашке, щуплый и с косматой, овсяного цвета головой, – внимательно смотрел снизу. Шурка слегка нагнулся.

Да, отражение уже не то, что прежде, в домашнем зеркале. Баба Дуся за весну откормила и отпоила молоком с медом неожиданно свалившегося на нее внука. Нет уже рвущей кожу остроты скул. Нет под глазами темноты. Нет в лице прежней интернатской ощетиненности. Пацан как пацан, из нормального дома. Только вот волосы…

Но что делать, если обрастает Шурка стремительно! Баба Дуся каждую неделю обрабатывает прическу портновскими ножницами. Тут уж не до моды, не выглядел бы только обормотом… А ногти Шурка стрижет каждый вечер, иначе бы скоро выросли как у китайского мудреца Конфуция (из учебника по истории). Называется это «способность к повышенной регенерации». Она появилась еще в клинике, и Гурский снисходительно сказал:

– Ничего, Полушкин, потерпи, это побочный эффект. Со временем пройдет. А пока… в конце концов, здесь есть и хорошая сторона.

– Ох, и откуда в тебе эта… скороспелая обрастаемость, – лязгая своим инструментом, ворчала баба Дуся. Шурка помалкивал. Он знал откуда. А может, и баба Дуся знала, только притворялась?

Ночной дождь прибил тополиный пух, но сейчас земля уже подсохла, и пушистая метель потихоньку начинала свое кружение. Она тихо радовала Шурку.

А баба Дуся тополиный пух не любила. Потому что он собирался у заборов пухлыми грудами и мальчишки эти груды часто поджигали. Чем такое дело грозит деревянным домам, понятно всякому. Кроме этих самых мальчишек.

– Ты не вздумай такими играми баловаться, – наставляла баба Дуся Шурку.

– Я что, шизик, по-твоему?

– Вроде бы никто не шизики, а жгут. Подбивают на дурное дело друг дружку… Гляди, и тебя подговорят!

– Да кто? У меня и знакомых-то здесь нет!

– А оно и плохо, что нет, – переключалась баба Дуся. – Все один да один… Вон в садике у школы ребятишки кажный день мячик гоняют. Симпатичные такие, вовсе не хулиганы…

– Ну и молодцы, что гоняют, – отзывался Шурка с полным доброжелательством к симпатичным ребятишкам.

– Значит, не хочешь ни с кем дружбу водить?

– Не знаю… Пока нет.

Но при последнем таком разговоре Шурка уже хитрил. Был человек, с которым подружиться хотелось.

Жил этот человек на улице Каляева. Жила…

По улице Каляева ходил трамвай.

Эта трамвайная линия была самая старая в городе и называлась Мельничная.

Начинался трамвай на маленькой, заросшей лебедою площади с водонапорной башней. Тянулся по Водопроводной улице, пересекал по дамбе Колдуновский овраг и начинал петлять…

Шурка был, видимо, по природе зрителем. Полюбившиеся фильмы он смотрел по многу раз. Таким фильмом была для него и Мельничная линия. В начале мая Шурка от нечего делать сел в расхлябанный, старинного вида вагончик шестого маршрута, проехал весь путь от начала до конца. И с той поры катался по Мельничной постоянно. Смотрел в трамвайное окно и тихо радовался.

Вроде бы ничего особенного, обычная окраина. Однако Шурке в здешней тишине и заброшенности, в петлянии рельсовой колеи, в косогорах с покосившимися домиками и старых водокачках чудилась заколдованность.

…Итак, после дамбы начиналась «карусель».

Трамвай, дергаясь, как вагончик игрушечной железной дороги, нырял в кривые переулки.

Он бежал впритирку с заборами, и стоявший у этих заборов репейник жесткими верхушками скреб по стеклам.

Иногда трамвай выскакивал на бурьянные пустыри, где в серых зарослях валялись непонятные ржавые механизмы и синели блюдца воды – остатки растаявшего снега.

Потом, делая неожиданные витки, трамвай катил среди приземистых мастерских, складов и дворов, среди которых громоздились штабеля гнилых ящиков, валялись решетчатые стрелы грузовых кранов и кособочились поломанные экскаваторы.

Временами вагон взбегал на горбатые мостики с литыми узорами чугунных перил. Мостики пересекали то речку Саженку, то железную дорогу. На колеях этой дороги в застарелой неподвижности спали щелястые товарные вагоны и бурые цистерны. Почти все рельсы были ржавые, кое-где между шпалами пробились березки. Лишь один из путей отражал солнце – видать, по нему время от времени еще ездили.

Рельсы вели к могучим заводским воротам.

Завод вздымался над садами и домиками окраины всей своей мощью – стеклянными крышами закопченных цехов, эстакадами, кранами, полосатыми трубами и усеченными пирамидами гигантских конденсаторов. Над покрытыми серой жестью пирамидами всегда колыхался жидкий пар. Изредка с территории доносились шипение, механические хрипы и гул. Но трубы почти не дымили: завод работал в четверть силы. Он дышал тяжело и беспомощно, как выброшенный на берег кит.

Назывался завод «Красный трансформатор». Но даже малые дети знали, что трансформаторы – не главная его продукция. А главная – броневая сталь. В последнее время спрос на броню сильно поубавился, а для сковородок, подносов и прочего мирного товара этот металл, очевидно, не годился. И «Красный трансформатор», прямо скажем, умирал. Люди с него уходили кто куда. Цеха замолкали, обширные пространства покрывались сорняками.

Шурке не было жаль завод. Все, что связано с оружием, вызывало у него отторжение, похожее на тугую боль. Лишь о латунной трубке он вспоминал без отвращения. «Жаль только, что промахнулся…» Но это было давно, давно, давно…

Трамвай между тем круто поворачивал снова, завод оставался за косогором с полуразрушенной церковью. Вагон выкатывал на улицу Каляева.

Улица была одноэтажная, с палисадниками, с густыми рябинами и россыпью одуванчиков.

Одуванчики в этом году зацвели очень рано. Они принесли на окраины солнечное веселье.

А еще лучше стало, когда загустела летняя зелень и начал цвести иван-чай.

Он цвел всюду: вдоль заборов, на пустырях, в палисадниках. Даже в темных выбитых окнах заброшенных мастерских светились его розовые свечи.

Шурке нравилась эта неприхотливая и большая, в рост человека, трава с узкими листьями и высокими остроконечными соцветиями. В соцветиях была неброская красота и обещание долгого лета. В их нижней части цветы широко раскрывали свои пять лепестков, выше они распускались лишь наполовину, а верхушка состояла из похожих на острые семечки бутонов. Пусть нижние венчики отцветают без боязни. Выше вон еще какой запас! Хватит до самой дальней осени…

По Каляевской трамвай шел довольно долго. Потом опять начинал петлять и наконец выезжал к большому каменному мосту. Под мостом была еще одна железная дорога. А рядом с ней стояли многоэтажные кирпичные развалины.

До революции здесь были паровые мельницы. Отсюда и название линии. Потом мельницы переделали почему-то в пивоваренный завод, а во время войны, говорят, здесь производили взрывчатку. В послевоенные годы этот завод вырабатывал пластмассу, а однажды на нем случился пожар, после которого все оказалось заброшено…

Рельсовая линия кончалась именно здесь, у мельниц. Она ныряла под мост, делала петлю и возвращалась на прежнюю колею. Потом путь продолжили, уложили рельсы поверх моста, и они потянулись аж до поселка Ново-Садовое. Но эта дорога была уже не так интересна. Туда ходил трамвай номер четырнадцать. А шестерка доезжала лишь до старого кольца. На остановке «Конечная – Мельницы» все пассажиры выходили. Даже те, кто по каким-то причинам хотел отправиться обратно. Вожатые не терпели, когда кто-то ехал в трамвае под мостом. Наверно, боялись, что какой-нибудь псих террорист подбросит туда бомбу.

Шурка один раз, в середине мая, пытался проехать, притулился на заднем сиденье, но грузная тетка-водительша с криками турнула его. Шурка перешел на другую сторону пути, но в подъехавший с кольца вагон не сел – чтобы не попадаться на глаза грозной хозяйке трамвая. Дождался другого.

Вот не случись такого перебоя в пути, может, и не подвернулся бы тот момент, когда Шурка увидел в окне девочку.

В середине улицы Каляева стоял зеленый дом с тремя окнами в белых кружевных наличниках. Палисадника перед домом не было, густо росли у дощатой завалинки одуванчики.

День стоял совсем уже летний, крайнее окно было открыто. На подоконнике сидела круглолицая девчонка с длиннющими пушистыми косами льняного цвета. Одна коса спускалась из окна. Девочка, нагнувшись, играла ею с кошкой, которая устроилась на завалинке. Кошка лапами теребила конец косы и радовалась. А девочка поглядывала то на нее, то на улицу.

Шурка высунулся из трамвайного окошка.

«Мальчик, не высовывайся», – сказал в микрофон вожатый, но Шурка не послушался. Рельсы пролегали совсем недалеко от дома. Шурка встретился с девочкой глазами. Она вдруг засмеялась и показала Шурке язык. Но не обидно, а так, будто приятелю однокласснику. Такая дружеская дразнилка. И Шурка… он тоже заулыбался и поднял к носу большой палец, а другие растопырил и зашевелил ими: вот, мол, тебе… И тогда она помахала ему рукой. И он тоже помахал ей. И сразу частые рябины закрыли от него зеленый дом…

И потом долго было тепло в груди. Словно туда сквозь стеклянное оконце проник солнечный лучик. И не погас…

С той поры Шурка ездил по улице Каляева почти каждый день.

Раньше этот участок Мельничной линии казался ему не самым интересным. А теперь сделался любимым. Одно только не нравилось Шурке – само название улицы. Потому-то однажды он набрался храбрости и спросил у пассажиров:

– А кто такой был этот Каляев, не знаете? – И добавил виновато: – Я не здешний.

Коротко стриженный парень с буграми мускулов под майкой небрежно разъяснил:

– Хрен его знает. Кажется, террорист-подпольщик был до революции, какого-то князя угрохал. В Москве в его честь тоже есть Каляевская…

Шурка поморщился. Как ни живи, а от прошлого и от сравнений не уйдешь. Хотя, конечно, Лудов не был князем, а был просто гадом. И, в отличие от князя, Лудову повезло…

Но потом совершенно случайно – на обрывке газеты, в котором баба Дуся принесла с рынка головки чеснока, – Шурка прочитал:

«Сегодня Краеведческий музей проводит конференцию, посвященную двухсотлетию со дня рождения нашего земляка, ученого-самоучки, знаменитого заводского умельца И.А. Каляева, который прославился многими изобретениями и в честь которого названа одна из улиц Саженковской слободы…»

И все стало хорошо!

Правда, девочку Шурка больше не видел, окна каждый раз были закрыты. Видел только знакомую кошку. Она сидела на завалинке и умывалась. Один раз Шурка даже прошелся мимо зеленого дома пешком. Присел рядом с кошкой, погладил ее. Она выгнула спину и доверчиво мурлыкнула.

А может, и девочка сейчас появится? Тогда можно было бы сказать: «Какой хороший зверь. Как его зовут?» – «Мурка». – «А меня Шурка». – «А меня…»

Но девочка не появилась. Шурка вздохнул и пошел к остановке. Ну да ладно, чего вздыхать. Может, когда-нибудь и повезет…

В этот раз, отпуская Шурку гулять, баба Шура дала денег и сумку из болоньевой ткани.

– Купи картошку, три кило. Да луку зеленого. Их почти на каждой остановке продают…

Шурка сунул деньги в один карман, свернутую в трубку сумку в другой.

– Баб-Дусь, я покатаюсь и к обеду вернусь.

– Иди, иди, бродячая душа…

…И вот, побродив по луже и натянув на мокрые ступни кроссовки, Шурка дошагал до кольца у водонапорной башни. Вскочил в подкатившую шестерку.

Народу в вагоне оказалось немного. Ни пассажиры, ни вожатый не ругали мальчишку на задней площадке за то, что он чуть не по пояс высовывается из окна.

Но хоть как высовывайся, а окна в зеленом доме снова были закрыты (красный трамвай равнодушно отразился в стеклах). И даже кошки на завалинке не оказалось. Шурка с привычным вздохом хотел уже сесть на тряскую скамейку. И вот тогда-то увидел в конце квартала знакомые косы.

Девочка куда-то шла от дома.

Она шла не одна, а вместе с другой девчонкой и… с тремя мальчишками! И все же, когда трамвай обогнал эту компанию и подкатил к остановке «Стекольная», Шурка выпрыгнул из вагона. Сел на лавку под навесом и стал ждать. У него пушисто щекотало в груди…

Пятеро показались из-за рябин. Тротуар был узкий, и ребята шли не по нему, а по траве между поребриком и трамвайным полотном. Шли шеренгой. Неторопливо. И пока подходили, Шурка успел рассмотреть каждого.

Та-Что-с-Косами была в узких черных брючках до колен и цветастой кофточке-распашонке. Одна коса за спиной, другая на груди.

Вторая девочка тоже была с косами. Вернее, с косичками, тощими, рыжеватыми, торчащими. И вся она была желто-рыжая: в узорчатых апельсиново-коричневых лосинах и ворсистом свитере золотистых тонов (в такую-то жару!)

Один из ребят был похож на эту девочку – такой же рыжеватый и остролицый. А другой – с аккуратной темной стрижкой ниже ушей, чем-то похожий на юного музыканта или танцора. Оба они были в мятых анголках: рыжеватый – в пятнистой, а его приятель – в серо-зеленой.

Еще один мальчишка был явно младше своих спутников. Четверо – они, видимо, Шуркины одногодки, а этому не больше десяти. Ростом он был одинаков с остальными, но просто потому, что длинный и тощий от природы.

Одет он был, как и «желтая» девочка, не по сезону: в длинные штаны из похожей на брезент материи и плотную серую рубашку, глухо застегнутую у ворота. Бедняга… Но самой примечательной деталью его портрета были волосы. Росли они очень густо. Но не равномерно, как у Шурки, а клочьями. Причем клочья эти были разными: от темно-русых до белых, почти седых. «Пегий…»

Шел «пегий» с краю, очень независимо – левая рука в кармане, узкие плечи расправлены, голова на тонкой шее вскинута, как у гвардейца на параде. Впрочем, иногда он поворачивал голову к остальным, чтобы вставить слово в общий разговор. И даже иногда смеялся вместе с остальными. В правой руке нес он белый пластиковый бидон, помахивал им.

Компания прошла мимо, не обратив на Шурку внимания. Он подождал. Поднялся и двинулся следом. В отдалении.

3. Ищут пришельца

Зачем он пошел за ними? Сам не знал. Подходить к Той-Которая-с-Косами, пытаться завести знакомство было сейчас немыслимо. Даже как зовут, и то не узнать. Потому что за двадцать шагов ребячий разговор был неразборчив, а догонять компанию Шурка не смел.

Скоро от улицы Каляева под острым углом отошла другая, Кузнечная. С такими же одноэтажными домами и высоким иван-чаем у заборов. Но была особенность – дома стояли как бы по берегам, а дорога – словно речка. Она тянулась по дну неглубокого оврага. Откосы его заросли, конечно, все тем же иван-чаем и буйным чертополохом.

Ребята зашагали по тротуару вдоль заборов. Шурка схитрил. По дорожке среди зарослей свернул вниз и двинулся по тропинке у дороги. Ускорил шаги, почти догнал дружную пятерку. Только ребята шли выше его – метрах в пяти. Иногда Шурка видел над иван-чаем и репейником их плечи и головы. Разговор приятелей слышался громче, но разборчивей не стал.

Шагов через сто склон сделался более пологим, а заросли на нем – пожиже. И вот здесь-то, словно выбрав подходящее место, судьба сделала Шурке подарок. Чиркая по головкам белоцвета, прилетел сверху и шмякнулся к Шуркиным кроссовкам пластиковый бидон. Тот самый – пузатый и белый.

Шурка схватил его. На бидоне черной краской была нарисована пиратская рожа – со злорадной улыбкой и заплатой на глазу.

Шурка слегка нарочито засмеялся и глянул наверх. Пятеро – по пояс в бурьяне – выжидательно смотрели на Шурку. Девочка в свитере отчетливо сказала «пегому» неудачнику:

– Растяпа! – Вот, мол, махал, махал и доигрался.

Тот стрельнул в нее глазами, а к Шурке протянул растопыренные руки:

– Брось мне, пожалуйста!

Шурка бросил. Красиво так, ловко – бидон был пустой, легонький. Но «пегий» пацан, видать, от природы был неудачником. Не поймал. Посудина отлетела от его ладоней и угодила в чащу на половине высоты между ребятами и Шуркой.

И тогда Шурка, ломая стебли и царапаясь, скакнул вверх. Раз, два! Схватил бидон. И сквозь колючие сорняки выбрался на край откоса.

Он обвел взглядом пятерых. Те смотрели по-хорошему. Девочка в свитере опять сказала «пегому»:

– Растяпа… Из-за тебя человек обдирался в татарнике.

– Я сам хотел достать! Только не успел! – Голос «пегого» взлетел высоко и звонко.

Шурка протянул мальчишке бидон.

– Спасибо, – сказал «пегий», надув губы с дурашливой виноватостью.

Шурка ощутил непривычную раскованность. Словно кто-то отключил в нем всегдашнюю сумрачную стеснительность и подсказывал, что делать и говорить.

Шурка простецки шмыгнул носом.

– Пожалуйста. Как не помочь знакомым людям…

– Разве мы знакомы? – вежливо удивился рыжеватый мальчишка.

– Маленько… – Шурка решился на улыбку. – Не со всеми, а вот с ней. – И только теперь взглянул прямо на Ту-Которая-с-Косами.

Она не стала отпираться. Веселыми серыми глазами как бы вобрала в себя Шуркин взгляд.

– Да! Я сидела в окошке, а он ехал в трамвае и показал мне язык…

– Я?! – радостно возмутился Шурка. – Это ты мне показала язык! Лопатой, вот так… А я сделал вот так! – И растопыренной пятерней он изобразил «нос».

– Фи, Евгения, – тоном аристократа сказал похожий на юного артиста мальчишка. – Разве прилично показывать язык незнакомым молодым людям!

– Знакомым тоже неприлично! – звонко вмешался «пегий».

Евгения тут же показала ему язык:

– Помалкивай, пока не попало!

– Они с Алевтиной всегда меня угнетают, – доверчиво пожаловался «пегий» Шурке.

– Не смей называть меня Алевтиной! – Девочка в свитере замахнулась на «пегого». Он тренированно отскочил. И все опять соединили взгляды на Шурке.

«Что бы такое сказать? – запрыгала в нем мысль. – Что бы еще сказать? Что?..»

Выручил «пегий». Неожиданно.

– А ты не испугался, когда на тебя свалилась такая «голова»?

– Нет… – И вмиг придумалось, удачно так: – Я обрадовался. Подумал: вот, инопланетянин приземлился.

У «пегого» округлились глаза.

– Ты, значит, тоже ищешь инопланетянина?!

– Я?.. Нет. Я так просто… – Шурка растерялся. И тогда Евгения-с-Косами объяснила ему, как давнему приятелю:

– Понимаешь, у Кустика новая фантазия. Голос из космоса сказал ему, что визит звездных пришельцев на Землю наконец состоялся…

Непонятно, чего здесь было больше – то ли неожиданной симпатии к Шурке, то ли желания поддразнить пегого Кустика.

Кустик вознегодовал:

– При чем тут голос! Я сам видел ночью, во время грозы, как на Бугры приземлилось что-то такое… огненное и плоское, как тарелка!.. Должны же они когда-нибудь прилететь!

– Может, и правда прилетели, – не выдержал Шурка. Потому что ощутил в этом нескладном Кустике склонность к предвидению. И на миг проклюнулся в груди ледяной холод… Но тут же Шурка встряхнулся. Евгения-с-Косами сейчас была для него важнее всех этих проблем. Важнее Реи…

Она была такая… удивительно славная, эта Евгения. И остальные – тоже. Шурка чуял, как от него тянутся к ним невидимые ниточки… Напрасно он говорил бабе Дусе и себе, что хорошо ему жить одному.

– А где же их искать, пришельцев-то? – сказал Шурка с чуть наигранной задумчивостью.

– На птичьем рынке! – звонко сообщил Кустик.

– «И все засмеялись», – сухо произнесла Алевтина. И тогда все в самом деле засмеялись. Кроме нее, Алевтины. Она же разъяснила: – Наивное дитя решило, что пришельцы могут быть не как люди, а как заморские зверюшки. Они прилетели, их поймали и теперь продают вместе с котятами и ужами…

– Я не так говорил! Я…

– Вообще-то мы за квасом пошли, – примирительно разъяснил рыжеватый мальчик. – А на птичий рынок – по пути…

– А где он, этот рынок-то?

– Ты не знаешь? – слегка удивился похожий на артиста.

Шурка сообщил бесхитростно:

– Я тут многого не знаю. Я еще только знакомлюсь с окрестностями. Потому что недавно приехал.

– А откуда ты? – спросил похожий на артиста. В нем чувствовался старший. Не по возрасту, а по характеру.

– Я… – Шурка чуть сбился. Выкрутился: – Ох, издалека… Я в интернате жил, а потом нашлась родственница… бабушка… Забрала к себе… Под родной крышей хоть как лучше, чем там…

Он выдал это в один прием, как бы выбрасывая на стол все карты. Вот, мол, я какой и откуда. Хотите продолжать знакомство – хорошо. А нет – так нет. Потому что к интернатским отношение бывает всякое…

Никто не замкнулся, не отодвинулся даже внутренне – Шурка это ощутил. Только сочувственно помолчали: «Понимаем, что были у тебя нелегкие времена». И опять спасительно разбил молчание Кустик:

– Ну, тогда, если хочешь, пошли с нами! Посмотришь на этот рынок!

– Пошли… если можно, – тихо сказал Шурка. И снова встретился взглядом с Евгенией. Она отозвалась тоже тихо:

– А почему же нельзя…

По дороге болтали о том, о сем. А Шурка помалкивал, шел с краю, слушал.

Кустик утверждал, что на местности под названием Бугры собственными глазами видел след летающей тарелки.

– Всего в ста метрах от развалин трансформаторной будки! Круглый, метра три в поперечнике, выжженный. Только он быстро зарос ромашками и клевером. Если хотите, покажу! Не верите?

– Да верим, верим, – сказала Женька.

Конечно, все ее звали не Евгенией, а Женькой. И Шурке это нравилось.

Алевтину называли Тиной (полное имя она, как Шурка понял, не терпела). Похожего на нее мальчишку именовали Ником. Уже после Шурка узнал, что это сокращенно от Никиты.

А у темноволосого было имя Платон. Шурке подумалось, что оно для «артиста» очень подходящее. Не совсем обычное и такое… интеллигентное, что ли. Впрочем, иногда Платону говорили «Тошка».

Все это Шурка узнал на ходу, слушая веселую болтовню. Иногда он вставлял пару слов…

Скоро свернули в Огородный переулок, который привел к утоптанной, огороженной бетонной решеткою площади с прилавками и ларьками.

Это и был птичий рынок. А точнее – кошачий, собачий и всякий-всякий…

В бетонных границах рынку было тесно. Снаружи изгороди тоже устроились продавцы и ходили покупатели.

Квохтали в сетчатых загонах куры и жизнерадостно орал привязанный за ногу рыжий петух. Возились в клетках пушистые, как игрушки, кролики. Щетинистый дядька держал на веревке симпатичного, с ласковыми глазами козла. Мальчишки и девчонки сидели на корточках у картонных коробок, где копошились беспородные котята и щенки. Продавали их совсем дешево или даже предлагали «за так» – лишь бы нашлись для малышей хозяева.

Но вся эта живность была самых обычных пород, без намека на инопланетную сущность.

– Надо туда, в середину! – нетерпеливо потребовал Кустик. – Там всякие редкие звери.

Внутри забора живой товар был повыше качеством. От края до края площади тянулся собачий ряд, где продавцы держали на поводках дисциплинированных овчарок, бульдогов, терьеров и великанов ньюфаундлендов. Это были «образцы», а продавали щенков. Щенки резвились в просторных ящиках или безмятежно сидели на руках у хозяев, не ведая, что скоро будут разлучены с мамами и братьями-сестрами. «Бедняги», вздохнул про себя Щурка. Собачий ряд ему не понравился.

Зато понравилась худая черная дворняга, которая независимо ходила по рынку среди покупателей. Ее никто не продавал, она была сама по себе, и в глазах ее светилось дерзкое превосходство над благородными, но подневольными сородичами.

Шурка не удержался, шепотом сказал Женьке:

– Она здесь среди собак самая счастливая, верно?

И Женька понимающе кивнула. И коса ее щекотнула голый Шуркин локоть.

А Кустик упрямо тянул компанию дальше.

И они оказались среди прилавков, уставленных аквариумами.

В зеленоватой воде таилась прохлада океанов. И каждый стеклянный ящик был как частичка Атлантики или Средиземного моря… Стайки всевозможных рыбьих пород носились среди водорослей и пузырчатых воздушных струек. А в трехлитровых банках жили рыбы-одиночки, покрупнее: серебристые и золотые, глазастые, важные…

К плоскому стеклу аквариума подплыла пунцовая рыбка. Размером в половину Шуркиной ладони. С блестящей, словно красная фольга, чешуей. С длинными прозрачными плавниками и пушистым, как вуаль, большим хвостом. Глянула понимающим, почти человечьим глазом…

– …Ну, ты чего? Пойдем дальше! – Кустик дернул Шурку за рубашку.

Шурка отвел от аквариума глаза. Усилием воли прогнал из груди холод. «Ерунда. Просто похожа, вот и все…» Ребята смотрели на него удивленно.

– Загляделся на рыбку, – сказал он виновато.

– Это алый вуалехвост, – разъяснил Кустик.

– Откуда ты знаешь! – возмутилась Тина. – Ты же никогда рыбами не интересовался!

– Просто придумал. А что, разве плохо?

«Неплохо», – мысленно одобрил Шурка.

А Тина сказала:

– Чучело ты, Куст…

– А ты…

– Пошли дальше, – велел Платон.

Дальше были всякие рептилии и земноводные. Руки худого коричневого мужика обвивала пятнистая серо-зеленая змея. Длиннющая! Шурка содрогнулся, а Женька рядом с ним ойкнула.

За стеклами часто дышали большущие бугристые лягушки. Сновали ящерицы и тритоны. Еще несколько змей – с желтыми животами – сплелись в клубок. Шурка передернулся опять.

– Ага, ужас… – шепотом согласилась Женька. – А вот это животное ничего, симпатичное даже… – В отдельной банке сидела бурая добродушная жаба. Задумчиво мигала пленочными веками…

– Вполне, – охотно откликнулся Шурка.

– Смотрите, вот они! – вдруг шумно обрадовался Кустик.

– Кто?..

– Где?..

– Вот! Неизвестные существа!

Существа эти были большие, в полметра длиной, ящерицы. С удивительно пестрой – радужными пятнами – раскраской и зубчатыми гребешками на спинах. Они нервно били хвостами и порой вставали на задние лапы, а передними, похожими на ручки лилипутов, брались за прутья решетки. И глазами своими – с кошачьими зрачками-щелками – смотрели на людей очень осмысленно.

Так осмысленно, что вся компания на полминуты притихла.

Наконец Тина откинула робость.

– Ну, конечно! Жители планеты Бумбурумба! Прилетели, попали в плен и продаются под видом земных каракатиц.

– Сама ты каракатица, – сказал Кустик.

– Это хамелеоны, – решил Ник.

Платон возразил:

– Хамелеоны часто меняют окраску, но такими разноцветными они не бывают.

– Может, вараны? – вставил слово Шурка. Он не был силен в зоологии. Но чувствовал, что никакие это не пришельцы, хотя и странные создания.

– Точно. Из жаркой пустыни, – поддержала его Женька.

– В пустынях ящерицы желтые, – не согласился Ник.

– Скорее уж с Амазонки, – решила Тина.

– Давайте спросим продавца, – предложила Женька. И посмотрела на Шурку.

Все продавцы рептилий были как на подбор хмурые, небритые и неразговорчивые. И этот – такой же. Но Женька смотрела выжидательно, и Шурка – что делать-то? – набрался храбрости:

– Скажите, это какая порода?

Продавец отозвался, не взглянув:

– Сам ты порода. Гуляй, мальчик, все равно не купишь…

Шурка виновато глянул на остальных, развел руками.

– Пошли, ребята, – с вызовом сказал Платон. – Они этих крокодилов на мясо разводят.

И все шестеро выбрались из толпы любопытных на свободный пятачок.

– Скажешь тоже, «на мясо»! – запоздало возмутилась Тина. – Гадость такая…

Кустик задумчиво спросил:

– Интересно, у этих ящериц хвосты отрастают, если оторвать? У маленьких отрастают, а вот у таких… А?

– Тебе не все ли равно? – сказала Тина.

– Интересно же. У этого свойства специальное название есть. Ре… регни…

– Регенерация, – сказал Шурка, радуясь, что может поддержать разговор. – Способность к восстановлению живых тканей. У людей она тоже есть.

– Не выдумывай! – опять возмутилась Тина.

– Но ведь волосы-то у нас растут! И ногти!.. А у некоторых такая склонность – повышенная. Вот у меня волосы, например, то и дело обрезать приходится. И царапины заживают почти сразу. Там, на горке, я ногу колючками до крови ободрал, а сейчас уже – ничего. Вот… – Он дрыгнул ногой. На щиколотке был еле заметный след – словно неделю назад кошка царапнула.

– А разве была кровь? – обеспокоилась Тина.

– Была, я помню, – сказал Ник.

– Это у тебя от природы такое свойство? – спросил Платон. – Или его можно в себе выработать?

– Не знаю… Это после операции.

– После какой? – тихо спросила Женька.

Шурка вздохнул:

– На сердце…

– Ух ты, – уважительным шепотом произнес Кустик. – Слушай… А если палец оторвать, он у тебя тоже вырастет?

– Не знаю, я не пробовал, – серьезно сказал Шурка.

– «И все засмеялись», – подвел итог Платон. И все правда засмеялись. А Женька объяснила:

– Это у нас поговорка такая. В журнале «Костер» есть раздел со всякими анекдотами, которые обязательно кончаются этими словами. Иногда совсем не смешно. Ну и вот, если кто-нибудь ляпнет глупость…

– Разве я ляпнул глупость? – обиделся Кустик.