Перед заходом солнца к хате Гнатюка подъехал управляющий Миклашевского, бодро спрыгнул с брички, крутанул русой бороденкой и, держа в руке плетку, направился к двери.

– С какой радостью прибыл? – спросила ехидно Глафира, стоя у плетня.

– За дочкой твоей приехал. Пан приказал привезти ее в Стародуб к новому мужу.

– Ты что, спятил? Да у нее и старого нет. Она ребенок еще.

Вперед вышел Степан. Трезвый, в стираной рубахе, он, напрягая все свои силы, сказал:

– Шутка сказать, девице еще пятнадцати годков нет, а ее уже замуж отдают. Девка еще в куклы не наигралась, а уже в кабалу. Не дам дите поганить.

– Не хочешь по-хорошему, – вдруг заорал управляющий, – так я и вдарить могу!

Он замахнулся плеткой и огрел Степана по спине. Потом изловчился и ударил кулаком в скулу.

– Бей в морду, бей, я привычный, – всхлипнул Степан, твердо стоя на ногах.

– Но, но! – закричала Глафира. – Ты волю-то рукам не давай, а то панское добро попортишь, хозяин с тебя тогда шкуру спустит.

В это время в хате закричала Елена:

– Маменька, ради Христа, не отдавайте меня!

– Не отдам! – твердо заявил Степан.

На крыльцо выскочил босоногий Антипка:

– Не тронь сестренку! – и замахнулся на управляющего ухватом.

– Вот паршивец! Ну я тебе задам, попомнишь еще меня, – вспыхнул тот.

Потом, немного успокоившись, обратился к Глафире:

– С вами, дураками, связываться – хуже нет. Не хотите по-доброму, завтра силой заберем.

Степан, раскрыв рот, жадно хватал воздух, потом прохрипел:

– Ох, господи, за что только нам такие мучения… А ты, дочка, нос не вешай, в обиду тебя не дам.

До самого вечера прорыдала Елена, а потом соскочила с топчана и побежала к Андрею. Никогда раньше она не была у него в хате. Войдя, она увидела, что вся семья Демьяна сидела за столом и ужинала. Вся в слезах, крича не своим голосом, девушка поведала, что пан хочет выдать ее замуж за своего крепостного. Выпалила это и убежала так же неожиданно, как и появилась.

Андрей не бросился следом, а только опустил голову.

Все за столом молчали, никому уже больше не елось, не пилось. Андрей встал, вышел на улицу и не помня себя побрел куда глаза глядят.

Он полной грудью вдыхал прохладный воздух, пропитанный запахом полей, и впервые в жизни с болью в сердце ощущал всю низость бессилия. Он сел на трухлявый пень, вокруг которого рос бурьян. С одной стороны, Андрей чувствовал острую неприязнь к пану, но с другой – он понимал: не будь Миклашевского, был бы Ханенко или другой помещик.

Кто-то взял его за плечо. Он резко обернулся, перед ним стоял Моисей.

– Эх, друже! Знал бы ты, как тяжело у меня на сердце, как больно мне вот тут! – Андрей приложил руку к груди.

– Чего горевать? Что было, то прошло. На все воля божья. Нужно новую жизнь начинать – и тебе, и Елене.

– Я понимаю, ты хочешь облегчить мои страдания, успокоить, но покоя я не найду никогда.

– Это тебе сейчас так думается, а время все сотрет, ничего в памяти не оставит, – рассудил Моисей.

10

Утром следующего дня несколько крепких мужиков зашли в хату Гнатюков, избили Степана, Глафиру закрыли в хлеву и силой забрали Елену. Связали да уложили в бричку к управляющему, который увез ее в Стародуб.

Возле конюшни Елену бросили на солому и развязали. Ее тут же обступила толпа любопытствующих. Девушка была напугана, ее глаза из-под длинных черных ресниц со страхом глядели на людей.

К ней подошел пан Миклашевский, бросил взгляд на ее загорелые, с ободранными коленками ноги, обутые в истрепанные лапти, и стал всматриваться в лицо.

«Моя порода», – подумал он, но, злобно нахмурившись, хлопнул по голенищу плетью и вслух произнес другое:

– Ты почему ослушалась?

– Панове, – взмолилась девушка, – отпустите меня, ради Христа, домой к тяте и маме.

Миклашевский размахнулся плетью и ударил ее. Елена закричала от боли.

– Как ты посмела пойти против моей воли? – рявкнул он.

Девушка, опустив голову, молчала.

Немного успокоившись, он приказал конюху отвести ее в сарай.

– Пан, она же ребенок.

– Не твое собачье дело! – полыхнул глазами помещик. – Ты что, не понял? Выполнять! Без разговоров! Ей уже пятнадцать лет, замуж собралась, а ты – «ребенок». Тащи ее туда, да побыстрее.

Крестьяне, стоявшие рядом, испуганно переглянулись. Конюх поклонился и, схватив Елену за рукав рубахи, повел в сарай.

И теперь Елена сидела на полу и с тревогой смотрела на дверь, ожидая своей участи.

Вскоре в сарай вошел Миклашевский, повалился на солому, схватил дочь за платье, потянул к себе.

Елена неожиданно подняла голову и глянула на помещика, словно ножом полоснула, и сжала кулаки, выставив перед собой:

– Не трогайте меня! Не берите грех на душу.

Миклашевский криво усмехнулся и, возбужденный молодым телом, обнял девушку и прижал к себе:

– Иди сюда! В любовь вздумала играть? Сейчас я тобой займусь!

Елена пыталась вырваться, но у нее не получилось. От бессилия, обиды и безысходности она заплакала.

– Я здесь хозяин, и мне решать, что с тобой делать. Поцелуй меня. Сейчас я буду тебя учить, как надо любить, а ты потом расскажешь всем, какой пан добрый и ласковый в любовных утехах.

Сильные руки схватили ее за бедра, потом бесцеремонно сжали грудь. Страх безумия сковал тело девушки, превратив ее в безвольную куклу. Застонав, она прикусила губы, закрыла глаза. Больно, страшно, стыдно…

Спустя некоторое время помещик вышел из подсобки, поправляя штаны:

– Хороша девка!

Обернувшись к конюху, спросил:

– Что, жалостно тебе?

– Да, пан, – искренне ответил тот.

– А мне нет. Если холопы будут делать все, что им хочется, тогда грош мне цена. Ты вот что, – повел злыми глазами помещик, – позови мне Родиона.

– Этого вдовца?

– Его самого.

На следующий день Миклашевский распорядился выдать Елену за овдовевшего мужика, который был гораздо старше ее.

Глава 2

1

Разрасталось семейство Харитона Кириенко. Пришло время жениться Моисею. В жены отец ему сосватал высокую, с русой косой, дородную соседку, дочь Демьяна Руденко – Прасковью. Да и парня ее темно-голубые глаза покорили еще с детства. Молодые относились друг к другу с уважением. Моисей обращался с женой с любовью и нежностью, никогда не обижал ее грубым словом.

Федор с Максимом ездили свататься в Клинцы. Вернулись в Дареевск с молодой женой и полной телегой приданого. Мария – из семьи староверов – была девушкой простой, откровенной и доверчивой. Поселились молодые вместе с родителями в одной хате, но Федор уже стал задумываться: вот-вот подрастет младший Антон, надо будет одного из сыновей отделять вместе с землей и животиной, а земли и так кот наплакал.

Моисей с семьей не стал отделяться от отца, чтобы не дробить земельный надел. Он понимал, что выжить в такой ситуации можно только коллективным трудом, сохранив семейную общину. Но женившийся следом Иван не захотел жить в родительском доме, и отцу, несмотря на протест Моисея, пришлось пойти на уступки. Он отделил среднему сыну половину десятины земли, потом все семейство помогало Ивану поставить хату. Его жена Анастасия была родом из села Лотаки. Отец ее из казаков, умер от болезни сердца, а мать осталась в своем доме с сыном. Кареглазая, чернобровая казачка среднего роста родила ему двух сыновей. Старшего назвали Калистратом, младшего – Константином.

У Прасковьи и Моисея родился сын Степан, а через два года – второй, назвали младенца Андреем.

Вслед за старшими оженился и Ефим. Он со своей женой Меланьей с неохотой остался жить в отцовской хате. Народились у них две девки: Ольга и Аксинья – помощницы родителям по домашним хлопотам.

Мало того, что пашня уменьшилась, так еще и семье стало тесно жить. Прасковья с Меланьей никак не могли найти общий язык. Женщины без конца придирались друг к другу, ссорились, занимаясь домашней работой. Прасковья, упитанная, высокая, с румяными щеками, свысока смотрела на свою хрупкую, с задорной искоркой в глазах невестку, которая тоже была с норовом.

Задумался Харитон, как исхитриться и выстроить еще одну хату – Моисею или Ефиму, – но сил и денег на это пока не хватало. Для начала за гумном расчистили небольшой участок земли.

– Ну вот, братка, – хриплым басом сказал Моисею высокий дородный Иван, прислонив лопату к плетню. – Теперь и у тебя свой угол будет.

Не то от радости, что начало положено, не то от предвкушения скорого семейного уюта Моисей облегченно вздохнул:

– Да, но не хотелось бы землю занимать под хату. Клочок поля, где можно посеять рожь, тоже был бы не лишним.

– Так-то оно так, но ведь и тебе где-то надо жить.

Ефим нарочно отошел в сторонку и издали слушал, о чем говорят братья.

Вдруг Моисей хлопнул себя ладонью по лбу, словно наконец нашел решение терзавшей его проблемы.

– Нет, – уверенно заявил он. – Не будет здесь хаты, в тесноте перебьемся, а земля – она кормить нас будет.

– Не майся дурью, – возмущенно сказал подошедший Ефим. – Не век же в тесноте жить?

– Пока нет возможности поставить хату, огород здесь сделаем! А как, даст бог, разбогатеем, так и хату сообразим.

– Ну, смотри сам, братка, – пожал недоуменно плечами Иван.

Вскопали несколько грядок, удобрили навозом, посеяли репу. Оттого у Харитона на душе радостно стало – еще немного огород разросся.

«Нет, – думал он, проснувшись ночью. – Нельзя отделять Ефима. Ленивый и неумеха, в кого только уродился? Жить-то есть где, хоть и в тесноте, а вот земли, чтобы прокормить семью, больше взять негде. Все вокруг до мелкого клочка учтено и занято либо помещиками, либо казачьей старшиной. А Моисей и не хочет отделяться, понимает, видно, что тогда совсем тяжко придется жить – а скорее, выживать».

Невеселый ходил Ефим, нахохлившийся, лишь лицом похожий на Харитона, и все злился на отца да на старшего брата. Он размышлял: «Семья выросла, надо что-то делать, а тятя молчит о том, как дальше жить. Ему-то что, он жизнь прожил, а вот и Моисея ничем не прошибить. Предлагал ему отделиться от отца, как это сделал Иван, так не хочет. На одном стоит: надо вместе всем жить, чтобы порознь не пропасть. А мне-то не хочется жить, как отец живет, я-то хочу богатым стать, крепкое хозяйство завести, чтобы достаток в доме во всем был. Чтобы лошадь добрая была, а не такой захудалый конь, как у тяти. Да и корова чтобы в добром хлеву стояла, а не в дырявом сарае».

А тут еще увидел Ефим большие колосья на земельном наделе, задумался, и что-то заскребло у него на душе: «Вот бы одному мне все это».

Вечером подошел к отцу:

– Слышь, тятя, отдели меня, сам по себе жить хочу.

– Это ты насчет дележки, что ли?

Ефим мотнул головой в знак согласия.

Харитон даже вспылил от неожиданности:

– Это зачем же на куски землю рвать? Ее по-хозяйски всей семьей поднимать нужно. Долю, что причиталась брату твоему, Ивану, я отдал. У всей нашей семьи – три доли, это моя, Моисея и твоя. Земли осталось совсем ничего, и выходить из семьи я тебе не позволю. Вот когда помру, тогда и делитесь, – лицо его стало красным, он то садился на лавку, то вскакивал, размахивая руками и тряся головой, и кривился, словно у него заболели зубы: – Как же тебя отделю? Твои братья спины гнут, и жены ваши с детьми и со всем хозяйством управляются, а ты обленился, даже дров наготовить не хочешь, я не говорю уже о коне. Никакого уходу, накормить скотину ленишься.

Ефим глядел на мозолистые большие руки отца и испытывал к нему больше ненависти, чем сочувствия.

– Эко тебя разобрало, як ту бездольную сиротину, но ничего, я тебя сейчас образумлю, – пригрозил отец. Он сорвал с жерди висящие вожжи и, сжав их в крепких руках, шагнул навстречу сыну: – Хлеб тебе опостылел, мякины отведать хочешь. Сейчас вот отхлещу как следует, враз охота отделяться пропадет.

Он поперхнулся и, зацепившись ногой за лежащую оглоблю, споткнулся и чуть не упал.

– Угомонись! – грубо произнес Ефим и в смятении опустил глаза в землю.

Не сказав больше ни слова, он обошел отца, выскочил на улицу и никак не мог сообразить, куда ему идти. Наконец отправился к реке. На берегу присел на корточки и стал черпать горстями и жадно пить воду. Затем, вытерев рукавом губы, сел в траве под густыми ветвями ивы, склонившимися к серебристой воде. Тупая ноющая боль в глазах мучила его. Где-то вдалеке загремел гром, запахло мокрой свежестью летней зелени. Над головой зашуршали крупные капли дождя. Темными точками они запрыгали по зеркально-белой глади воды. Дождь лил и лил, а Ефим, насквозь промокший, сидел на мокрой же траве и равнодушно смотрел на воду, думая о своем.

2

Татьяну будто прорвало. Она не находила себе места. На улице случайно встретила знахарку Ефросинью, жену Федора Сковпня. Будучи из рода староверов, она обладала особым даром, данным ей Богом, она могла исцелять людей, принимала роды. В селе ее все уважали и за глаза называли кто знахаркой, кто повитухой, а кто и ведьмой, хотя черной магией она не занималась. Были в округе и другие ведьмы, многие обращались и к ним.

– Тетка Ефросинья, помоги, сил моих нет! – взмолилась она и расплакалась.

– Ох уж эта любовь… – догадалась та. – Наверное, приворожить парня хочешь?

– А вам откуда известно?

– Так не первый год на этом свете живу – молодая, красивая, что ж еще такой надо?

Татьяна опустила голову:

– Да, это так.

– Ну что ж, дело неблагодарное, но по-другому, вижу, не получается. Вот что я табе скажу, красавица. Купи в церкви свечку да возьми пару щепоток соли, насыпь на блюдце, поставь перед иконами и зажги свечу. Помолись Богородице, попроси заступницу нашу. Опосля приворотную соль добавляй в еду любимому или насыпь на порог его хаты. Хлопец твоим и будет.

– На соль я пробовала раньше, не помогает. Может, вы присушку сделаете?

– А оно табе надо? Хлопца сгубить хочешь? Он будет тосковать по табе и в то же время ненавидеть. Даже если будете вместе, ваша жизнь будет невыносима. Ты хорошенько подумай, прежде чем идти на это.

– Ну и пусть мается! – в сердцах бросила Татьяна.

– Тогда я табе здесь ничем не помогу, это уже бесовщина, а я от Богородицы-Девы Марии отворачиваться не хочу.

– Тогда я к тетке Луане пойду.

Ефросинья тяжело вздохнула, перекрестилась и тихо проговорила:

– Да, по темным делам она добрый знахарь, тока не надо табе к ней идти, табе, дочка, надо в церкву свою сходить, к попу. Бесы в табе живут, они твое здоровье забирают, изгонять их надо, иначе добром это не кончится.

Ночь опустилась на село, обволокла со всех сторон, ни одной звездочки не видать на небе. Татьяна не спала. Мысли путались в голове, наскакивая одна на другую, и она не могла в них разобраться. Рядом во сне стонал дед Василий, иногда похрапывая: наверное, что-то плохое снилось. Она оделась, взяла лапти, бесшумно вышла во двор и, поежившись от ночной прохлады, направилась к дому колдуньи.

Луана жила на краю села возле реки, к которой надо было спускаться по крутой и грязной дороге. Они жили вдвоем с дочерью. Мужа ее вместе с Демьяном Руденко призвали на войну. Демьян вернулся в село, а ее муж погиб на Кавказе. У одних жителей она пользовалась уважением, поскольку от нее многое зависело в их жизни. Колдунья наводила и снимала порчу, возвращала в дом кормильца или помогала выдать замуж дочь. Другие ее боялись, потому что ведьма могла серьезно испортить жизнь человеку. Поэтому те, кто с ней связывался, старались задобрить ее подарками и угощениями. Обиженная ведьма могла навлечь любую беду. Она не брала деньги за проделанную работу, но от угощений не отказывалась. Ей приносили продукты, иногда одежду. Свои знания о колдовстве она старалась передать дочери.

Гробовая тишина стояла в ограде. Татьяна подошла к окну и тихо постучала.

– Кого там нелегкая принесла? – донесся хриплый старушечий голос.

– Баба Луана, это я, Татьяна Терещенко.

Открылась скрипучая дверь, на пороге стояла старая женщина со слегка раскосыми глазами, седая как лунь. В тусклом свете луны ее глаза удивленно разглядывали необычную гостью.

– Входи! – проворчала она, поздоровавшись. – Чего тебя по ночам черти носят?

Татьяна робко перешагнула порог хаты. Хозяйка зажгла лучину. В дальнем углу на топчане, укрывшись дерюгой, лежала худая девочка. В хате было душно и все говорило о бедности и неряшливости.

На печи заискрились два зеленых огонька. Черная кошка, выгнув спину дугой, громко мяукнула. По спине Татьяны побежали холодные мурашки. Ее взгляд застыл на зеленых угольках.

Хозяйка в эту минуту неотрывно смотрела в окно, будто кого-то выглядывала, потом повернулась к незваной гостье:

– Что у тебя?

– Вы уж простите меня, бабуля, – потупилась Татьяна.

Путаясь в словах, она поведала колдунье свою просьбу.

– Все понятно, – глубоко вздохнула Луана. – А что ночью-то пришла?

– Днем боязно, могут увидеть. Тятя у меня строгий.

– Да знаю я твоего отца и деда знаю. Бабку твою лечила, но не все в моих силах.

Колдунья, громко кряхтя, поднялась, посмотрела девушке в глаза, принесла из-за печи прядь черных волос, срезанные человеческие ногти и положила на стол, оттуда же достала кружку с засохшей кровью.

Увидев это, Татьяна затряслась от страха. Она была готова убежать прочь, но ноги ослабели и не слушались ее.

Старуха посадила гостью за стол, сама села напротив, долго молчала и неподвижно глядела куда-то в угол хаты, как бы настраивая свои мысли и сознание.

– Вещь какая-нибудь его есть с собой? – словно очнувшись ото сна, спросила колдунья.

– Да, вот кусок холста от сгоревшей рубашки, на пожаре подобрала.

– Не богато, – ухмыльнулась бабка Луана.

Она стала что-то шептать, перемешивая кровь с волосами и ногтями на холсте, что принесла Татьяна.

В какой-то момент девушке стало плохо, спина вспотела, волосы на голове зашевелились сами по себе.

Не помня себя она шла домой по улице. Уже начинало светать. Потом свернула в проулок и, пробираясь через заросли тальника, оказалась в реке. Уставшая и промокшая, выбралась на берег, упала ничком на траву. Отдышавшись, повернулась на спину. Через пелену перед глазами еле виднелось небо. Закрыла глаза – пригрезился Андрей, обнял ее и дышит прямо в лицо: «Свататься приду к тебе, любимая».

Отец запрягал коня в телегу, а глянув на идущую по улице женщину, от неожиданности охнул. В ней он узнал свою дочь и с замиранием сердца наблюдал за ней, возвращавшейся домой неведомо откуда.

– Ты где была? – строго спросил он.

Татьяна равнодушно посмотрела на него, не промолвив ни слова.

Матвей пригляделся и оторопел. Лицо дочери осунулось, глаза ввалились. За ночь так переменилась. Спина у него похолодела, стоял и двинуться не мог.

– Иди в хату, – с трудом проговорил он.

Ольга копошилась возле печи. Матвей присел к столу, его длинные руки заметно подергивались:

– Вот, мать, надо бы дочке допрос учинить, где-то всю ночь была, только вернулась. Вся мокрая и вид как у очумелой.

Из-за занавески вышел маленький Федька:

– Тятя, что есть будем?

Матвей закашлялся. Ольга, гремя глиняными горшками, все еще не могла сообразить, что произошло. Она пристально поглядела на дочь. Ей стало не по себе. Поежившись, она спросила:

– Ты что, к ведьме ходила?

Татьяна кивнула.

У матери от нахлынувшего волнения вспыхнуло лицо, заколотилось сердце, душу обожгла тревога. Она схватила ухват и решительно двинулась на дочь, собираясь огреть ее.

Та испуганно вскрикнула:

– Матушка, не надо!

В этот миг Матвей твердой рукой схватил ухват и аккуратно забрал из рук жены.

– Я тут голову ломаю, а понять не могу… – недоуменно проговорил он. – Зачем тебе это? Ты молодая, красивая, теперь от нее, окаянной, добра не жди.

– Что ж я делаю? – испуганно спросила себя Ольга. Доброта и материнская любовь победили гнев, она заплакала и худыми руками обняла дочь за плечи: – Ты лучше к Ефросинье сходила бы.

– Я была и у нее.

– И что?

– Молиться отправила меня, – она стояла испуганная, бледная, уставшая от бессонной ночи. – Тятя, мама! – слезно вскрикнула она. – Спасите, оградите меня от этой нечисти, я сама не знаю, зачем это сделала… – из глаз ее полились слезы.

– Беда, дочка! – угрюмо пробурчал Матвей и опустил голову.

– Я, милая, ни умом, ни слухом не ведаю, чем тебе помочь, – глаза Ольги испуганно забегали по стенам хаты, и она торопливо перекрестилась на образа.

– Мама, что есть будем? – не унимался сын.

– Давайте гречку есть! – громко скомандовала мать. – Потом разберемся.

– А про то, что рожь надо жать ехать, уже забыли? – раздался хриплый голос старого казака.

– Какая там рожь, пусть поспит, – рассудила мать.

– Нет! – возмутился дед Василий. – В поле все работать должны в меру своих сил, а кто чем ночью занимался, это уже их дело.