На обочине

6

У печки хозяйничала Прасковья. Она достала железный лист, на котором выпекались хлебные булки. Составила их рядком на столе, накрыла чистым полотенцем, которое сразу же стало волглым. Обжигая пальцы, Моисей отломил румяную корочку, подул, чтобы остыла.

– Ну вот, мать, и новый хлебушек пошел у нас.

– Слава богу, – перекрестилась Прасковья. – Да только вряд ли до Рождества дотянем. Вон семья-то растет, – она, улыбаясь, показала пальцем на маленького Ермолая, лежавшего в люльке.

Тихо скрипнула дверь.

– Ты слыхала? – заговорщическим тоном проговорила вошедшая Меланья. – Глафира сказилась!

– Что такое? – удивилась Прасковья.

– Глиняную посуду разбила и чугун с картошкой опрокинула.

– Что, ухват не удержала?

– Кто ее знает, что-то неладное с ней творится.

Прасковья всплеснула руками:

– Это ж на нее порчу навели, не иначе.

– Свят, свят! – закрестилась на образа Меланья. – Не приведи господи.

– Справная баба Глашка, да видать, и на нее проруха нашла, – покачал головой Моисей.

На глаза Прасковьи навернулись слезы:

– Не дай бог, еще помрет, грешная?

– А кто знает? – тяжело вздохнула Меланья. – Это все колдуньи Луаны проделки, больше некому.

– А еще нам надо подати платить, время подошло! – вдруг спохватившись, громко произнес Моисей.

– Давай хоть на базар в Стародуб съездим – мед, молоко да масло продадим, пока коровка еще доится. А то зараз придут и все опишут, – еще не успокоившись, тихо сказала Прасковья.

– И то верно, – согласно кивнул Моисей и продолжал с наслаждением жевать душистую корочку. Но в душу закралась тоска от новых забот, и уже понурый он доедал булку.

Всю неделю Прасковья с Меланьей собирали молоко для торговли, снимали сливки, варили творог. Степан часами сбивал в бочонке масло, семье оставались только сыворотка да пахта.

Мужчины же наделали из ранее заготовленной бересты туеса, которые заполнили медом, творогом и коровьим маслом.

В воскресный день Моисей со Степаном приехали на базар. Чтобы продать побыстрее товар, глава семьи решил воспользоваться старинным купеческим заговором. Горсть муравьев положил в глиняный горшок, а на базаре высыпал их на прилавок со словами:

– Сколько муравьев в этом горшке, столько и людишек сбежится к нам еще.

И вправду, люди подходили, спрашивали: откуда, дескать, приехали, как да что. Моисей любопытствующим бойко отвечал:

– Дареевские мы. Зря хвалиться не стану, самый лучший мед у нас, масло и творог – тоже. Покупайте – не пожалеете.

Со всеми поговорил, посмеялся. Распродав все, Моисей прошелся по рядам, но нигде не задержался, лишь детям гостинцев купил, а там – уселись с сыном на телегу и домой. Понимал, что наторгованных денег на уплату податей все равно не хватит, придется не раз сюда приезжать.

Вот уже и село показалось, на улице темнело. В хатах зажглись лучины. Скрипели ворота, закрывались ставни на окнах. У ворот, словно поджидая его, в старой сермяге стоял Андрей Руденко. Не теряя времени, он открыл ворота, и телега въехала во двор. Моисей натянул вожжи, и лошадь послушно встала.

Тронул за плечо заснувшего сына:

– Степа, вставай, приехали. Беги, сынок, в хату.

Тот протер кулаками глаза, потянулся и легко соскочил с телеги. Поздоровался с дядькой и убежал. Моисей распрямил затекшие ноги и выжидающе смотрел на свояка.

– Был сегодня у меня на кузнице мужик из Лотаков, просил скоб ему изготовить на дом. Так он гуторил, что Ханенко переселяет своих крестьян к винокуренному заводу, чтоб там обживать новые деревни. И мужик тот поехал туда жить, хату стал строить, а скоб в округе шаром покати, все растащили, так он аж сюда приехал.

– Во как! С чего это вдруг? – выжидающе смотрел Моисей.

– Захотелось пану завод на всю катушку раскрутить. А для этого картошки дюже много сажать надо.

– Вон холера какая. Мало людей от водки сошло в могилу, – вдруг Моисей спохватился: – О-о! Так это что получается: новая земля – новая жизнь?

– А я тебе про что гуторю.

Оглянувшись по сторонам, не слушает ли их кто, Андрей почти шепотом стал толковать своему свояку Моисею, чтобы тот попытал счастья со своим семейством на новой земле.

– Так я же свободой своей поплачусь, – опешил Моисей. – В крепость попаду.

– Ну и что, зато земля у тебя будет, нужды ни в чем знать не будешь. А тут что? Батрачишь как проклятый от урожая до урожая, как нищий, куску хлеба радуешься. Хорошо, что меня кузница выручает. Тем более, говорят, что скоро царь-батюшка власть панов над крестьянами отменит, а ты с землей останешься. А здесь тебе не выжить.

– Да думал я об этом, не дай бог, рожь не уродится или бульба сгниет, помрем с голоду, – он в задумчивости почесал голову. – Ну и задал ты мне задачу. А как же дом? Хозяйство?

– Дом оставь брату Ефиму с семьей. Скотину разделите по совести.

– Как же так, я родился и вырос здесь, в этом доме, тут каждый куст меня знает, каждая пядь земли родная, а теперь ехать куда глаза глядят?

– Як на мою думку, – уперся в свояка взглядом Андрей, – семья у тебя большая, все казаки народились, а у Ефима – одни девки. Кто ему земли столько даст? Надо идти к бурмистру в Лотаки, пана-то по таким пустякам ни к чему беспокоить. Времени до утра много, так что подумай.

Моисей стал распрягать лошадь. Подошла Меланья:

– Чего Андрей приходил?

– Взяла бы да и спросила сама, – не прерывая работы, ответил Моисей. – Иди лучше приготовь поесть.

– У тебя жена есть, вот и командуй ей, – фыркнула невестка.

Ужинали молча. Накормив детей, отправили их спать, за столом остались Ефим с женой и Моисей с Прасковьей.

Моисей доел остатки вареной картошки, запил кружкой молока. Задумался, перебирая деревянные, с обкусанными краями ложки. От напряжения сошлись на лице морщины, и он, с трудом справляясь с охватившим его волнением, спокойно рассказал домашним о предложении свояка Андрея.

– Батюшки! – обрадовано воскликнула Меланья. – Неужто земли нам прибудет? Да и в избе просторнее станет.

– Цыц! – сердито оборвал жену Ефим. – Еще никто никуда не уехал, а она уже радуется.

Прасковья, бросив рушник на край печи, скребанула по свояченице сердитым взглядом:

– И впрямь терпежу никакого нету.

– Оно так хорошо было бы, но надо попуститься всем, чем наши отцы жили. Страшно подумать: сняться с насиженного места и в крепость по собственной воле попасть… Жалко трудов своих, да и боязно: как там встретят?

Ефим закряхтел, потупился и угрюмо сказал:

– Не надо жалеть, пропадем мы здесь вместе. А солнце всех греет, и там тебе землю дадут. Живи и радуйся. Только свободы меньше, а мы сейчас здесь на пана работаем не покладая рук. То за покос, то за дрова… Там так же будешь работать, да только одна радость – земли будет вдоволь.

7

Стал Моисей с утра одеваться во что почище. Прасковья достала из сундука старую отцовскую косоворотку, новые лапти и штаны.

– Ну вот, готов, можешь идти, – похлопала нежно по плечу жена.

Вышли во двор. После ночного дождика румяной свежестью начинался новый день. За деревней над дорогой изогнулась разноцветная радуга.

– Это добрый знак, – сказала Прасковья. – С богом!

Забросив котомку с харчами за плечи, в новых лаптях Моисей отправился в путь.

В Лотаках, как и в Дареевске, заметил он, не только кабак есть, но и церковь, и заезжая изба. Как хвастливо объяснил ему проходящий мимо крестьянин, в избе волостное начальство останавливается, когда бывает наездами.

В центре на высоком кирпичном фундаменте стоял дом управляющего помещичьим имением. Это было двухэтажное деревянное строение. Спереди располагался липовый парк, обсаженный березовой двухрядной аллеей. Внутри усадьбы был разбит сад, огород, вырыт пруд, стояли коровник и свинарник.

Во двор вошли крестьянки сдавать оброк. В лукошках несли яйца, в березовых туесах – топленое масло. Под навесом возле амбара два крестьянина разгружали телегу с мешками. Прислуга укладывала мешки в штабеля. В сусеках темнела рожь, золотился овес, а рядом на деревянных прокладках стояли бадейки с маслом, лежали тюки гусиного пера и кучи невыделанных скотинных шкур. Посреди двора за столом, укрывшись от солнца широкой соломенной шляпой, сидел учетчик и аккуратно записывал в тетрадь фамилию крестьянина и количество сдаваемого оброка.

Бурмистр стоял на крыльце – в высоких сапогах, светлой холщовой рубашке, на голове – армейская фуражка, из-под которой выбивались седые пряди волос. Это был рослый человек с круглым обрюзгшим лицом и большим животом. Из-под лохматых бровей он внимательно разглядывал приходивших во двор людей.

– Доброго здравия, Богдан Леонтьевич! – подойдя к крыльцу, поклонился Моисей.

Окинув сердитым взглядом подошедшего, Богдан Ющенок слегка кивнул:

– С чем пожаловал, православный?

– Просьба есть до тебя, – смутился Моисей. – Хочу с Дареевска перебраться в ваши новые деревни, которые возле завода.

Бурмистр с недоумением проворчал:

– Господь с тобой! Ты же казак, зачем тебе переезжать во владельческую деревню?

Разговаривая с Моисеем, он гладил по светлым жиденьким волосам сына, подбежавшего к нему.

– У отца и братьев совсем земли не осталось, всю поделили в семье, – смущенно опустил глаза Моисей.

– А у казачьего старшины чего не просишь?

– Да у них земли нет, вы же сами знаете!

Из-за дверей донеслось:

– Идите за стол!

– Поди, Ванюша, поешь, – ласково произнес Богдан Леонтьевич и, подняв глаза на Харитона, долго рассматривал его желтую застиранную косоворотку, перетянутую опояской, оставшуюся ему от отца. Потом громко кашлянул в кулак и сказал: – Ну-с, семью-то вашу я знаю. Дед твой Иван казаковал, француза бил в лихую годину, да и меня казачьему ремеслу еще мальцом учил. Ну, и отец твой землепашец был дай бог каждому, только вот недоброе дело затеял – бунт учинил в селе. Ну да ладно, кто старое помянет, тому глаз вон. Ежели ты решил добровольно мужиковать, то поселяйся в Морозовке. Там только начали обживаться. Сколько у тебя сынов?

– Казаков трое, да я четвертый.

– А девки?

– Казачки у брата моего Ефима – аж две растут.

Бурмистр засмеялся, оголив широкие зубы, и, кашлянув в кулак, серьезно сказал:

– Хитрый ты. Закон есть закон. Все земельные наделы на мужские души даются. Потому и пришел ко мне ты, а не Ефимка. Ну, тогда слушай, что тебе скажу: две десятины на каждую душу получишь вместе с усадьбой. Но знай: на первый год поблажка тебе от налогов и податей, а после за землю будешь платить деньгами или натуральным оброком, а коли не сможешь, будешь отрабатывать повинности наравне с моими крестьянами. Уразумел?

– Да, да, – обомлел от радости Моисей и согласно закивал головой.

– И еще тебе скажу, что пан наш добрый и грошей дает на обзаведение хозяйством тем, кто перебирается на новое место. Как переберешься в деревню, возьмешь у моего помощника приговор и придешь сюда, получишь гроши у Зиновия, – он кивнул на учетчика. – Пять рублей. Да два мешка ржаной муки, чтоб с голоду не передохли. Перебирайся. Бог в помощь.

– Благодари же, дурак! – толкнул его рукой в спину проходящий мимо учетчик.

– Благодарствую! – Моисей услужливо поклонился бурмистру, исподлобья косясь на спину удаляющегося учетчика.

Словно на крыльях летел домой Моисей. Вместе с Прасковьей пошли к Андрею в хату. Выслушав свояка, тот задумался:

– Добрый пан, даже грошами помогает, только эти гроши потом слезами обернутся всем крестьянам.

– Почему?

– Да потому, своячок, все траты на переезд и обустройство платят крепостные. Так что на всех, не только дареевских, но и других крестьян разбросают эти гроши, – он как бы с упреком посмотрел на Моисея. – А еще есть страх тебе, вольному казаку, в крестьянскую кабалу попасть. Я-то за сестрицу переживаю.

– Ежели по-хозяйски управляться с землей, можно и сводить концы с концами, – подала голос Прасковья. Она еще надеялась на лучшее.

Глава 5

1

Всю ночь напролет продумал Моисей, даже глаз не сомкнул. А утром спозаранку встал, вышел в ограду. Бросил курам зерна, оглядел двор и отправился на берег реки. Кое-где над избами уже клубился дым, окрашенный восходом, за рекою далеко были видны пашни и луга. Утренняя прохлада бодрила тело. Но на душе было тревожно и неспокойно. Шутка ли, дал бог ему родиться и более тридцати лет прожить в этой хате, в этом дворе, на этой реке, а теперь надо все бросить и уехать за десятки километров, чтобы построить новую хату и начать новую жизнь – одному, без братьев, надеясь только на свои силы и подрастающих сыновей.

Вышел Ефим, вывел во двор сонную, с лохматой гривой лошадь, запряг в телегу. И ходил вокруг нее озабоченный, без нужды поправляя то дугу, то чересседельник, выжидая, когда придет брат.

Сборы были недолгими. Загрузили свой домашний скарб и детей на телегу, связали за ноги кур, уложили мешки с мукой, овсом и рожью. Ефим привел из хлева корову и привязал к телеге:

– Нехай, братка, тебе подспорье будет в хозяйстве.

– А вы как же без кормилицы?

– У нас телка большая, следующей весной, даст бог, и молоко будет.

Прасковья зыркнула недобро на свояченицу:

– Лежак тебе освободила, теперь как пани будешь жить.

– Будет тебе старое вспоминать! – улыбнулась Меланья. – Езжайте с богом.

Моисей с Прасковьей подошли к киоту.

– Благослови, Матерь Божия, меня и мою семью на благополучное житье на новом месте, – тихо сказал он и размашисто перекрестился на Ильинско-Черниговскую икону Божьей Матери.

– Спаси господи! – следом перекрестилась Прасковья.

– Не обижайся, брат, но я заберу эту икону с собой, – тихо сказал он Ефиму. – Это родительская икона, она мне дорогой памятью будет.

Прасковья завернула святыню в тряпицу и аккуратно уложила в корзину с бельем.

Перекрестившись на купола церкви и поклонившись отцовскому дому, подался Моисей с женой и тремя сыновьями из Дареевска в Морозовку – пытать крестьянского счастья.

Деревня в это время только заселялась, здесь обживались более двадцати дворов, из них больше половины были бедные, некоторые – безлошадные. Среди переселенцев уже обитал на новом месте шорник Гордей Макаренко. Рядом с ним строил хату Гаврила Мотолыга, крепостной крестьянин из соседней деревни.

Моисей подошел к Гордею и, вглядываясь в его опухшее лицо, протянул руку:

– Как тебе тут живется?

Гордей стоял, опустив глаза, и нервно мял в руках шапку. Моисею показалось, что вся поза собеседника говорила о чем-то недобром.

– У нас все хорошо, надзора особого над нами нет. Видишь, вон за деревней обширные моховые болота, а дальше – трясины с окнами. Только солнце поднимется, как слепни и оводы враз скотину атакуют, а вечером гнус заедает, спасу от него нет никакого, только дымокуром спасаемся… Все лицо вон искусали.

– Да, – покачал головой Моисей, – не все и тут ладно.

Из-за времянки неожиданно показалась Матрена. Поздоровалась. Моисей кивком ответил на приветствие.

– Ты что приехал? – с интересом спросила она.

– Да обживаться здесь буду.

– Как обживаться?

– С позволения бурмистра в Морозовку меня определили. Теперь соседями будем.

– Так ты по своей воле? – взвизгнула Матрена.

– Да, по своей воле, с женой и детьми. Там-то земли совсем нет, а здесь раздолье.

– На черта нужна такая земля! – чуть не плача, закричала Матрена. – Совсем нечисть заела, детям на улицу не выйти. Если бы пан не приказал, в жисть сюда не пришла бы из Дареевска.

Из времянки настороженно выглядывал старший сын Гордея, Игнат, рядом стояли две девочки, одна постарше, а другая – поменьше ростом, но такая же худенькая и прозрачная до синевы. Переступая босыми ногами, они смотрели на него.

– У вас что, еще дочка родилась? – заулыбался Моисей.

– Сиротинка она, – понуро ответил Гордей.

– Чего так?

– Тогда, у шинка, Акима Головкина с жинкой солдаты убили, а дочка осталась. Бурмистр велел нам ее отдать на прокорм и воспитание.

– Да, натворили дел тогда солдаты, все село кровью залили.

Моисей наклонился к девочке:

– Тебя как зовут, красавица?

– Лиза.

Гороху хочешь?

Она вздрогнула от неожиданности:

– Хочу.

Он достал из кармана горсть каленого гороха и громко сказал:

– Подставляйте-ка свои пригоршни.

Лиза вся сжалась и протянула худые ладошки.

– А вы чего стоите?

Игнат и Аленка вопросительно посмотрели на мать. Та согласно кивнула головой. Дети дружно протянули сложенные ладони. Моисей насыпал в них шелестящий, ароматно пахнущий горох.

– Что нужно сказать дядьке Моисею? – строго спросила Матрена.

– Спаси господи! – радостно ответила детвора.

– На здоровье! – ответил Моисей и, повернувшись, пошел к своему хозяйству.

На другой день, когда он шагал по узкой тропе вдоль болота, среди чахлых деревьев выискивая лес для строительства хаты, его нагнал Гаврила Мотолыга. В потертом холщовье, лаптях и старой валенке, внимательно оглядывая Моисея, спросил:

– Говорят, на поселение к нам приехал?

– Да.

– Чудно как-то это выглядит. По своей воле казаку во владельческую деревню переехать…

– А что делать? Я ведь раньше как думал: посеяли, убрали, подати заплатили, зиму пережили – и ладно. А ежели подумать на завтра, то как дети жить будут без земли, когда вырастут?

– Я бы в жисть сюда не пришел. Черт меня попутал на глаза бурмистру попасться.

– Если уже о себе думать, то главное сейчас – хату поставить, пашню распахать да рожь в зиму посеять.

Гаврила нахмурился, потер ладонью подбородок сквозь густую щетину и сказал:

– Лесу тут для строительства особо нет, вон там сосняк редкий стоит, тебе на хату хватит, а вот глину я тебе подскажу где взять. Мы тут с Гордеем место одно нашли по случайности. Так что не переживай, печку быстро сладишь.

Следом за Моисеем в Морозовку пожаловали братья Иван и Ефим. Приехали ненадолго, только для того, чтобы помочь построить ему дом.

Моисей не ждал их и с утра уехал в Лотаки.

– Беда у нас в селе, – потупился Иван.

– Что такое? – насторожилась Прасковья.

– Глафира померла, два дня назад схоронили.

– Говорят, недолго болела, – добавил Ефим.

– Ой-ей! – закачала головой Прасковья. – Это ж надо, колдовством бабу сгубили.

К вечеру вернулся Моисей, радости его не было предела. Он привез от бурмистра обещанные деньги и два мешка муки.

Стены дома соорудили из сосновых бревен, между ними проложили мох. Крышу покрыли прошлогодней ржаной соломой, что осталась после обмолота жита.

Для этого Степан с Андреем навязали небольших снопов и сложили в большую кучу.

– Так, теперь мочите их водой, – скомандовал Моисей.

– Для чего, тятя? – недоумевал Степан.

– Для того, чтобы не ломались, а гнулись, когда станем их к рейкам вязать.

– Да не переживай, Степа! Лей воды больше! – громко сказал Иван. – Не сгниет твоя солома, она на крыше быстро высохнет, и глазом моргнуть не успеешь.

Ефим с Иваном по длинной лестнице залезли на крышу. Степан с Андреем наперегонки стали подносить снопы.

Иван, улыбаясь, весело привязывал снопы к рейкам с одной стороны крыши, Ефим, не отставая от него, – с другой. Моисей, сложив на коленях руки, уселся на чурку, что стояла рядом.

– Отдохни немного, брат, – по-доброму сказал Иван. – Без тебя управимся. Видишь, какие мужики у нас в помощниках.

– Ну, давайте с богом! – устало проговорил Моисей.

Маленький Ермошка то крутился с мужиками на стройке, то бегал к матери в дом.

– Картошка сварилась? – спросил его отец.

– Сейчас узнаю, тятя.

Крутанувшись, он исчез во времянке.

– Тятя спрашивает, скоро ли картошка сварится?

– Скажи, что все готово, пусть моются и идут ужинать, – вытирая о передник руки, сказала Прасковья. – А то совсем заработались, будто завтра дня не будет. Да и гнус сейчас налетит, какая уж там работа.

Все дружно собрались во времянке.

Солнце опустилось за горизонт. Куры забрались на насест. Деревню окутывала вечерняя прохлада.

И сразу в воздухе закружились тучи комаров и мошки. Они забивались в глаза, в нос и уши.

– Сынки! – громко скомандовал Моисей. – Разводите костры. Иначе пропадем, загрызут проклятые.

Хворост и гнилушки, чтобы больше было дыма, ребята приготовили заранее и с наступлением вечера, набрав в чугунок углей из печи, разводили костры.

Прасковья завязала платком лицо так, что была видна только узкая полоска глаз, и с досадой сказала:

– Нет от этого проклятущего гнуса покоя ни вечером, ни ночью, только одно спасение в дымокуре.

– Вы что, так и спите при кострах? – удивился Иван.

– А что делать? – развел руками Моисей. – Так и спим в дыму, прокопченные насквозь, да и то не всегда удается отделаться от мучителей. Скорее бы хату достроить, хоть малое спасение будет.

– Зато когда дождик идет, никаких комаров нет, – бодро проговорил Степан.

– И то верно, сынок, – поддержал Моисей. И, обращаясь к братьям, продолжил: – Мы-то ладно, так ведь скотину заедают, никакого покоя ей нет. Под навесом тоже дымокур жжем.

Ужинали при лучинах, в отблесках огоньков, лизавших стены, сплетенные из кустов тальника. На столе стоял чугун с вареной картошкой. Съев все до крошки, братья не торопились на покой, хотя дремота одолевала их.

– Добро у тебя тут, – заговорил Иван. – Только нечисти возле болота всякой много. А так хорошо.

– Мне тоже по душе Морозовка, – согласился Ефим. – Особенно такой надел земли. Работай и радуйся. А комары со временем пропадут, лес раскорчуете, трясина высохнет, и нечисти меньше станет.

– Может, вы уже подумываете о том, как бы самим сюда перебраться? – удивился Моисей.

– А что, я бы не против, – согласился Иван.

– Какая жалость, что я не могу к вам перебраться, – сверкнул с завистью глазами Ефим.

– Это почему? – нахмурясь, из-под бровей посмотрел на него Моисей.

– А я куда от своей земли пойду? Столько лет мечтал настоящим хозяином стать, вот и сбылось. А ты, братка, переезжай, здесь тебе лучше будет.

– Тогда надо за позволением к бурмистру идти, – отозвался с готовностью Иван. – Пока не опоздали.

– Завтра еще отработаем, и с богом идите, решайте свои семейные дела, – сухо сказал Моисей. – Главное, крыша над головой есть, а мы с сынами остальное сами доделаем. Спасибо вам за все, братья.

Пол в жилище сделали земляной, его разровняли и намазали жидкой глиной вперемешку с коровяком. Печь в доме также сбили из глины. Когда пол высох, его застлали соломой.

– Ну вот, – удовлетворенно оглядывая свое обиталище, с радостью проговорила Прасковья. – А ближе к зиме, когда глина хорошо высохнет, бросим на пол домотканые половики, чтобы ноги не мерзли.

Спустя некоторое время с позволения бурмистра потянулись в Морозовку телеги, груженные домашним скарбом. Приехал брат Иван. Свой надел земли он передал Ефиму. У Ивана подрастали сыновья Калистрат и Константин, и вскоре эта земля им ох как пригодится.