Прачка

5

В дверь постучались!

– Да, да…! Войдите! – громко произнёс Шуйский, как вдруг по спине неожиданно пробежал холодок, внутри всё напряглось, сердце застучало и заколотило по рёбрам. Он посмотрел на часы, стрелки показывали начало десятого!

– Ну как же она не кстати, ну совершенно не вовремя и не забыла ведь? – кто сейчас войдёт, он уже знал! Дверь открылась, и в проём начала протискиваться огромная баба-айсберг. Это была Семёновна – женщина небывалых габаритов, такие как она, на холодном Севере, редко дорастают до таких размеров.

Не поднимаясь с табуретки, что было абсолютно не свойственно его воспитанию в присутствии дам, Аркадий Петрович уставился глазами в пол, медленно двигая ими к дверям, и остановился на тапочках вошедшей. Эти тапочки, скорее всего, нельзя было назвать тапочками, так как они имели размер, далеко за сороковой, и отличались от мужских лишь пришитыми красными шерстяными-шарами.

Это была типичная фигура японского борца – древней, японской борьбы «Сумо!» Круглое со всех сторон тело с круглой головой и чёрными волосами, зачёсанными назад и туго собранными в узел-ватрушку, просто впечатляли! С её появлением, возникло острое ощущение тесноты и нехватки кислорода. Она стояла у двери в застиранном, старом платье с короткими, надрезанными рукавами, которые плотно облегали её толстые руки. На шее висел лёгкий, кухонный передник с большим карманом посредине, из которого торчала рабочая тряпка, видимо, только что отжатая. Запах жареного мяса и лука быстро долетел до носа Шуйского.

– «Картошку тушёную готовила с мясом! Вероятность большая, что угадал, по этой части, дай бог каждому так…!» – глотая слюни, Аркадий Петрович угадал верно – она, действительно, полчаса назад выключила примус, с приготовленной тушёной картошкой и мясом. Волчий голод и страх, все разом, вселялись в ещё не совсем протрезвевшего стахановца!

– Ну здравствуй, что ль, Петрович…, Аркадий! – низким, негромким голосом поздоровалась Семёновна. Аркадий Петрович переместил глаза от шариков на тапках, на её шерстяные носки, потом на чулки, прошёлся по переднику и, наконец, уставился в её круглое лицо. Лицо её не выражало абсолютно ничего!

«Вот оно, то самое…! Вот это страшно, когда ничего не читается на лице, как у медведя – никогда не определишь, что он сейчас замышляет? Боже, расшифруй, читай…, что в них – в глазах её затаилось? Дай скоренько сигнал, шепни что делать мне…? Тебе же ничего не стоит…, ты букашку любую, клопа прочтёшь! А я вижу в этих глазах, что мне – „хана!“ Подскажи же, пока с места она не сдвинулась.» Наверху молчали, никто не шепнул ему в ухо!

«Ну как же я так, ну почему не подумал, ну почему с утра сценку дешёвую не придумал, легенду какую? Врасплох же взяла, голенького! Ой..ёй… ёй…, и даже бутылки не спрятал! Ну всё…!» – его уже трясло, пока ещё только изнутри.

«Сочиняй…! Думай же, думай Шуйский, шкуру спасай, соломину ищи, иначе…! Всё… – нету времени! Больше текста давай…, только не молчи!»

– И Вам, дня доброго желаю, уважаемая Аграфена Семёновна! – в широкой улыбке, не скрывая «радости» от встречи, громко произнёс Аркадий Петрович. Он встал, выпрямился и глухо щёлкнул босыми пятками, производя резкий кивок головы, в общем по-гусарски, как и положено в общении с дамами! Продолжая широко улыбаться, изящным движением головы закинул высохшие волосы назад и, приложив узкие ладони к вискам, протянул ими по волосам к затылку.

– Не правда ли, какая замечательная погода, Аграфена Семёновна? А каков блин аппетитный вооон там…, на горизонте, за окном! Право, восхитительно прямо, скажу Вам! Скорее бы «Масленица», я, непременно, научусь к масленице жарить их и первый же блин Вам и, естественно, с икоркой красной! – он тихо засмеялся, издавая приятный и мягкий грудной звук, выразив этим самым, взаимное утреннее приветствие и большое уважение к Аграфене Семёновне.

Левым глазом Шуйский косил в окно на круглый диск Солнца, а правым не терял из поля зрения Семёновну. Каменное, с отрешённым взглядом лицо её, холодными, стеклянными глазами смотрело на трясущуюся немецкую невидаль.

«Может эта чудо-машина потрясёт её, и она расслабится…?» – Шуйский ловил на её лице каждое малейшее изменение. Но напрасно – каменное лицо отвернулось от чудо-машины, глаза её начали неторопливо гулять по полу, споткнулись о лежащие бутылки, пошарили по разбросанному белью и остановились. Семёновна и Шуйский, будто сговорившись, смотрели в одну точку – в плотно набитый не развязанный мешок под номером три! По её лицу без ошибки можно было определить, что она узнала исподнее своего мужа – чёрные портянки и две пары кальсон валялись рядом. Семёновна шумно втянула носом воздух и направила взор в то место, где две минуты назад сидел Шуйский. Возле подпиленной толстой ножки табуретки, из стеклянной пепельницы торчала гаванская сигара, напоминающая чугунный ствол только что выстрелившей пушки и коптила, словно паровоз углём.

Шуйский смотрел на безмолвную Семёновну и почувствовал, как страх и тревога, словно крепкий мороз, начали сковывать его тело. Ему стало вдруг холодно в одной майке, а рубаху он так и не нашёл до прихода суровой соседки.

6

Больше всего он боялся её молчания. Она слова ни проронила, как перешагнула его порог, разве что, как-то невежливо, не по-женски поздоровалась. Сейчас он всерьёз почувствовал от неё исходящую угрозу.

«Физически, я думаю, смогу противостоять ей, но не более минуты, ну а дальше-то, что…? Если же она двинется в мою сторону, а сложившаяся ситуация обернётся физическим соприкосновением, то я вскоре окажусь под необъятным телом её, которое явно тяжелее моего в два раза – это факт! И чего дальше ожидать…? А дальше, Аркадий Петрович, ты лепёшка, если она вдруг начнёт тереться о тебя. И хана тебе, артисту, так славно начавшему путь в великое искусство!»

В одуревшую голову после ночной стирки не лез никакой план спасения. Было нестерпимое желание тотчас применить таран – прямо в дверь. Но на пути стояла она! А её таким тараном или насмешишь, или разозлишь. Пауза долгого молчания с обеих сторон затянулась, и Шуйскому ничего не оставалось, как тут же заговорить. Говорить без умолку, нести всякую ересь, но только говорить и говорить…! И он понёс, что только в голову лезло, в эту страшную минуту.

– А распирает-то как, Аграфена Семёновна! Радость, радость необыкновенная грудь так и распирает, так и распирает…! Как чудно устроена Вселенная, и не менее чуден в ней и человек – существо довольно высокого разума, замешанное словно тесто на сложнейших субстанциях, формула которого выведена величайшим и недосягаемым, единственным и совершенным разумом, обладателем миллиардов галактик, собранных воедино, и имя владыки этого галактического бесконечного богатства – Всевышний наш! А как великолепно созданы мы с вами— целовеки! Именно так, Аграфена Семёновна! Ибо он, то бишь человек, способен в этой вечной мерзлоте, где мы с Вами пребываем сейчас, отковырять, нет-нет, не кость, как собака в помойной яме, а дарёные Господом нашим, разум нам и приросшие к нему эмоции! Собаке эмоции не присущи, её эмоции – это кость, обглоданная человеком, и вся радость в ней и только, в кости этой. Для нас же с Вами, присутствующие эти самые эмоции, это торжество радости, в той или иной интерпретации, смысл которых мы выражаем на своих лицах, в движениях своих и в выражениях, обратно как, и горе наше человеческое. Вот Вы стоите, а эмоциональный мускул лица Вашего, прямо скажу Вам – недоразвит! Он синхронен с застылой неподвижностью Вашей, что совершенно мне не понятен застой этих членов Ваших и, даже, тревожит отчасти…? В отличии от Вас, индивидуальность моего характера склонна торжествовать малейшие перемены происходящего…! Вот осмельтесь, да и бросьте свой взгляд в окошко, улыбнитесь, и Вам захочется прыгать, поверьте, Вы, как и я, не лишены их! Эмоции – это тонкое восприятие пробуждающейся природы, которое сейчас наглядно демонстрирует вот этот гигантский блин, то бишь ярило наше небесное! Собственно говоря, я имею ввиду конечно же Солнце наше родимое, мурманское! Вот оно, день за днём – всё выше, выше и выше…! Право, я бы Вам вот сию же минуту, вот на этом самом ме…, – Шуйского прервал громкий сигнал машины и какое-то непонятное и резкое слово, прилетевшее от дверей. Он расслышал только окончание его – «…ткнись!». Аграфена Семёновна одним словом заткнула шумную машину и рот хозяина.

– Как же ж ты зассал мне глазы, прохвост эдакий! —только сейчас, услышал Аркадий Петрович сильный, властный голос «немой» соседки. Первые же слова поразили его тональностью женской речи. То, что она произнесла, никак не укладывалось в его голове, ведь их же произнесла сама женщина! Но это было только начало, теперь настала очередь говорить Аграфене Семёновне. И она заговорила!

– Ща ты у меня заговоришь по-другому! Сюда смотри, а не в окно на блинное ярило своё. В глаза, в глаза мне…! Пудель косматый, кобель длиннолоконный!

– Ну почему же сразу кобель…? – перебил её Шуйский. – Извините, я не привык так, да я и не достоин по воспитанию своему званий таких и, тем более, оскорбл…

– Захлопни губы, морда…! – голос её был угрожающ. Эти слова, хотя и крепко задели самолюбие Шуйского, но команду он исполнил тут же, мгновенно закрыв рот. Не слыханные никогда в его адрес такие оскорбления, коликами заиграли в животе, как при расстройстве желудка, а выпученные, изумлённые глаза, уставились на Семёновну.

– А теперь ответь-ка, милок, вот зачем тебе наперёд я деньги дала, зачем поднесла тебе…, да ещё с огурчиком зелёным? – и она рявкнула так, что Шуйский почувствовал неизбежность тарана, что надо прорваться к дверям и стрелой нестись по коридору в туалет, если успеет. Его удержало от прорыва то, что немолодая уже Семёновна взяла вдруг паузу, чтобы перевести дух и сделала шаг назад. Не двигаясь с места, будто наперёд зная, что замышляет этот заселившейся проходимец, она с новой негодующей силой обрушилась на бледного Аркадия Петровича.

– А знаешь ли ты паршивец кудлатый, что я мужа свого сегодня в своих рейтузах на работу отправила, руду добывати, ковыряти землю благословенну нашу? А сама я не вышла – не в чем, последние сняла…! Он бедный маетси поди, на стуже-то! Да тебе и не поняти, ты с голой жопой не ходил, и откуда ты только взялси? А я то, дура, Аркашенькой тебя ещё вчера звала, лаской наделила, рюмашку налила. Да я в жисть мужа свово, лаской такой не крыла! Я ведь слов слюнявых не люблю, я другим словам обучена…! Ты их щас услышишь, ты у меня щас и глухим и немым станешь враз! Стоять…! Не то на пол положу! – ей вдруг показалось, что Шуйский собрался бежать к дверям. На самом же деле, Аркадия Петровича просто трясло от холода, несмотря на то, что в комнате было довольно жарко. – А теперь докладай мне, ударник коммунистического труда, где мой заказ, который ты вчера божился к семи утра принесть? Я по мягкотелости своей не стала дверь твою ломать, думаю, пусть поспит ещё малость, умаялся за ночь-то, поди! – Семёновна совсем не шутила, глаза её, полные обиды злобно смотрели на молча стоящего Шуйского. Его опущенная голова, белые плечи и руки, плетьми висящие, создали правдивый образ просящего пощады.

– Тебя сразу бить начать, иль оправдание какое нашёл, шельмец эдакий? – низким голосом произнесла Аграфена Семёновна.

Только многолетний опыт игры на сцене, помог Аркадию Петровичу продержаться все эти минуты и остаться ещё не битым. Эти ужасные для него грозные минуты, дали хорошую встряску и покололи всё его тело. Он уже начал что-то набрасывать в виде плана для своего спасения.

«Соберись, актёр! Главное – это правильно начать! Необходимо найти короткий путь, пока бока не намяла, и, с полной реализма игрою, осторожно идти по тонким нитям души этой властной и суровой женщины. Ведь они же есть, эти нити! Они у каждой женщины есть, потому, что такого не может быть, чтобы их не было? По природе не может быть, тем более у женщины! Вот только с чего начать…? Если жить хочется – тогда на сцену и немедля, прямо сейчас! Ну, а дальше-то, что…? А дальше уж как пойдёт, больше реализма и без комедии только – она погубит тебя! На сцену давай лезь и нужную фактуру морде придай, про слезу, про слезу не забудь!» – усилием воли, Шуйский начал выходить из создавшегося угрожающего положения. Он сосредоточился и поднял полные тревоги, смятения и боли глаза!

7

– Видите ли, уважаемая Аграфена Семёновна, только прошу Вас выслушать меня и очень внимательно…, очень прошу! И тогда Вы поймёте меня, как человека, поймёте, как женщина и как мать в конце-то концов…! – не сдержавшись, голос Шуйского выплюнул высокую ноту раздражения и оскорблённого самолюбия. Семёновна медленно сделала шаг от двери.

– Тебя как, прям щас в машину засунуть барабаны крутить? Бельчонок лохматый! Скалишься, щенок…!

– Тпррууу…! – губы его задребезжали и забрызгали слюной. Он слышал о соседке, что слово держать она умеет и исполняет его добросовестно! Семёновна, вроде как, среагировала на лошадиную команду и остановилась. Шуйский ловил каждое движение её рта и, как ему показалось, говорить ещё она не собиралась.

Воспользовавшись паузой, он кинулся к тазику – в нём лежало не развешанное бельё! Вывалив его на пол, он вытащил злополучный фартук с наклеенной белой акулой. Как первомайский транспарант, Аркадий Петрович держал перед собою страшное изображение на нём! Не давая открыть рот Семёновне, он громко заговорил:

– Вам будет трудно представить, Аграфена Семёновна, какой со мною ужасный случай приключился этой ночью. Это была ночь кошмаров, уж поверьте мне! Клянусь Вам всеми-всеми…! – Семёновна пока ещё молчала, разглядывая свой фартук.

– С Вашего позволения, я сяду, и Вы, будьте так любезны, присаживайтесь, в ногах ведь правды нет. Не так ли? – он бросился в угол комнаты, раскидал в стороны мешки и вытащил, крепко сбитую, армейскую табуретку. Открыто стоящий у стола единственный стул, он не рискнул предложить.

– Ну, с позволения Вашего, я таки присяду, а…? – он кивнул головой в сторону своей табуретки, с короткими ногами.

– Садись, правды в ногах твоих не найдёшь. Так и быть, послушаю тебя с твоей табуретки! Но учти, с тобой я шутить не стану, огорчение ты мне нанёс, душу уязвил, срамник болтливый, – пригрозила Семёновна и долго устраивалась на тяжёлой табуретке.

– А фартук мой чего в руках держал, будто тарадор с тряпкой красной? Я чё, бык тебе? Это у вас рога растут, а я безрогая, я больше копытом! Гляди, наврёшь, лежать долго будешь и показала большой, круглый кулак.

– Какая ночь, какая ужасная ночь…! – глянув на пухлый, внушительный кулак, громко прошептал Шуйский, осторожно придвинул к стене табуретку, взял со стола пепельницу и сел.

– Ужасаться будешь потом, Аркашка! Говорить начинай, а то я чую, что у меня приступ нетерпения закипает!

– Ну что ж, извольте Аграфена Семёновна! – Аркадий Петрович закинул ногу на ногу, прижался спиной к стене, сунул в рот потухшую сигару и долго прикуривал. Клуб дыма, а за ним выпущенное кольцо плавно поплыли к дверям, прямо на голову Семёновны.

Шуйский закрыл глаза на несколько секунд и сосредоточился на придуманном на спех образе – процесс перевоплощения начался!

«На выход актёр, время не ждёт, если жизнью дорожишь!» – он медленно открывал печальные, наполненные слезами глаза, которые вот-вот скинут слезу, а то и две.

– Эта трагическая история, Аграфена Семёновна, преследует меня всю жизнь, а случилось это очень, очень давно. На берегу Чёрного моря у нас был домик, очень маленький домик. Я ведь, уважаемая Аграфена Семёновна, родился в Одессе, в этой каштановой красавице! Вы не представляете, какой это город, а море…! Чёрное море моё…! Как романтично поёт о нём наш Утёсов! Это море, свидетель невероятных исторических событий, процессов, ужасных и величавых, которые до сих пор воспевают наши поэты, писатели и композиторы. Да что тебе говорить…, тебе же всё до фе…., – и тут Шуйский чуть было открыто не зажал себе рот пятернёй.

– Как же я так! Э-э-э! – он посмотрел на Семёновну, – кажется не дошло, выдохнул взволнованный Шуйский! Семёновна крякнула и заёрзала на табуретке, деревянные, толстые ножки заскрипели – Шуйский успел опередить её.

– Извольте не гневаться, что утомил вступительной частью, иначе история эта не будет иметь под собою подоплеку, и я перехожу к главному и самому ужасному! – пыхнув сигарой, он понял, что вступительная часть исчерпана! Настал переход к главной части трагедии и её действующим лицам.

– Я, худенький мальчик двенадцати лет, рождённый на морском берегу под колыбель плещущихся волн Чёрного моря, до последнего вздоха, отведённого мне Господом нашим, не забуду зрелища, более чем ужасного и неподвластного воображению человеческому! – тут он сделал паузу и глубоко втянул дым от сигары, подавился и очень громко и долго раскашливался. Этого времени хватило, чтобы дальше продумать и продвинуть ужасный сценарий трагического повествования. До чего же это трудно, захлёбываясь в кашле, неимоверно напрягая мозг, выдумывать на ходу! И всего лишь для одного зрителя, который не хочет тебе верить. А его надо заставить поверить, так учил великий Станиславский!

Семёновна молча приподняла левую половину могучей задницы, потом правую.

«Засиделась, но долго, думаю молчать не будет, как бы не испортила всё? Тогда точно – хана мне! Пора, пожалуй, кульминацию трагедии подавать, только бы поверила, только бы поверила!» – заволновался Шуйский. Семёновна уставилась на сидящего Аркадия Петровича, который откашлялся и принял позу расслабившегося, независимого аристократа. Посмотрев на неё, Шуйский быстро сообразил, что ей не нравится, как он сидит и тут же сменил позу. Момент кульминации настал!

– И вот однажды, в жаркий летний день, к нам приехал погостить на недельку мой дядя. Мы часами не выходили из моря, а потом загорали. Дядя за неделю хорошо загорел и был счастлив, что стал как бронза. Он плавал как-то по- особому, потому что был очень толстым и круглым, вроде рыбацкого поплавка. Эта чудовищная трагедия случилась за день до отъезда дядюшки. Я помню, как в этот день мы заплыли очень далеко. В свои двенадцать, я плавал как дельфин! Вот мне бы жабры, Аграфена Семёновна, да я бы со дна морского не поднимался, до чего же оно великолепно, таинственно и полно нераскрытых загадок, таинств! Это великолепие, уважаемая Аграфена Семёновна, ни какими словами невозможно обрисовать и описать, потому как оно не доступно и, смело могу сказать, не доступно даже лучшим поэтам мира – оно им просто не под силу! Вот оно, великолепие-то какое на дне морском бывает, уважаемая Аграфена Семёновна!

Шуйский глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым. Глаза его начали округляться, а рука неожиданно схватила полную серого пепла пепельницу, и Шуйский дал старт – его понесло! Страшной силы удар обрушился стеклянной пепельницей по столу! Он уже стоял в полный рост и орал во всю глотку!

– Ягодица, левая ягодица…! Моего дяди, ягодица левая! Боже ты мой, ой-ой-ой…! Хрясь, и нет полбатона! – он бросил на пол дымящий обрубок сигары и заорал с ещё большей силой, раскинув широко руки с растопыренными пальцами.

– Замолчь…! – зычный окрик долетел до ушей орущего, – ты чего мелешь…, дряни обкурился от кадила свого дымящегося? – Семёновна кивком указывала на окурок сигары, подала тело вперёд и упёрлась руками в колени.

– Отнюдь…! – Шуйский протянул в сторону Семёновны правую руку и стал водить указательным пальцем. – Отнюдь…! – слова угрозы Семёновны уже влетели в его уши, и он насторожился!

– Ты про что это…? Про какие, такие ягоди…, птьфу-у…, – она плюнула и так далеко, что плевок накрыл мешок заказчика, стоящий в трёх метрах от дверей.

– Толком мне плети историю свою, чтоб слов не нашенских не пхал мне в уши, не то…, – и она снова пригрозила сжатым кулаком! И не ори мне здеся, ишь, кадык его разлаялся!

– Извольте! – Шуйский начал захлёбываться от скорострельности собственных слов, он уже был там, в тёплых волнах Чёрного моря.

– Мы не спеша гребли руками и разговаривали, вдруг, впереди на гребне волны, появился огромный плавник, исчез на какое-то время, и вновь вылез, совсем рядом.

– Да это дельфин резвится! – сказал спокойно дядя, и продолжил грести.

– Нет! Я всё-таки нырну и посмотрю, кто к нам плывёт. – сказал я дяде и скрылся под водой.

– Боже ж ты мой…! – закричал Шуйский, но Семёновна на этот раз не остановила его, дала волю проораться – её насторожило продолжение этого рассказа!

– Это была белая акула! Мы внезапно встретились глазами. Она, эта белая скотина улыбалась! Вы представляете, эта тварь умеет смеяться! Она смеялась мне в лицо, её треугольные в два ряда зубы сверкали! Мне казалось, что она специально надраила их зубным порошком, перед свиданием с нами.

– Как это ужасно, ужасно как…! – снова орал Шуйский. Семёновну всю передёрнуло, но она промолчала, ожидая продолжения страшного повествования.

– Когда её пасть оказалась у моей головы, я дельфином ушёл под её брюхо, и она с разгона врезалась…. О-о-о… Господи! – Шуйский метался возле своей стенки: приседал, поднимался, изгибался и грёб руками по прокуренной комнате. Он был снова там, в водовороте морского ада! Голос его дрожал, выпученные глаза с расширенными зрачками были страшны, а с трясущегося подбородка каплями стекал пот.

– Дайте сделать вздох…, прошу одну минуту, чтобы я помолчал! Ах, как мне необходим воздух, грудь моя просит его, иначе я не способен излить до конца эту чудовищную, нелепую историю! – и он тихо присел на свою табуретку. Семёновна не проронила ни одного слова, она, как показалось Аркадию Петровичу, уже была под глубоким впечатлением! Прошла минута и не одна…!