Смех сквозь слёзы. Юморески от Чичера Колымского

Языковой баръер

( случай из практики частного извоза )

Качу я по Рублёвке ни жив, ни мёртв. А тут гаишники подливают масло в огонь: как мне казалось, каждый, при появлении моей машины, судорожно хватался за телефонную трубку. Не иначе, как ведут меня по рации. Где-нибудь в укромном местечке, подальше от свидетелей остановят и крышка. У страха глаза велики! Отчётливо представляю, что ждёт меня впереди и мысленно проклинаю дядю Мишу. который сидит со мной рядом. Семидесятилетний старик – татарин – мой компаньон. Всю жизнь проработал таксистом в Москве. Знал её лучше, чем свои пять пальцев. Ушёл на пенсию. Своей машины не имел, а деньжонки на карманные расходы позарез нужны. На Киевском вокзале он прирабатывал, помогая “щипачам” ( так называли тогда нас, частников) “пробивать” ( подбирать) пассажиров. Делал он это виртуозно: другой за десятку не уговорит, он выцыганит четвертную. Когда я надумал “щипать”, мне посоветовали поработать с ним в паре, пообтереться. Москвы я совершенно не знал, а дядя Миша, наоборот, как у себя на кухне: “тут направо”, “тут налево”, а “тут прямо”. В первом совместном рейсе я не мог сдержать удивления:

–Дядя Миша! Ты по Москве можешь ездить с закрытыми глазами!

–А на хрена мне их закрывать,– я и так ничего не вижу.

Он был почти слеп. С трудом видел контуры отдельных зданий. Как ориентировался, выбирая дорогу, понятия не имею. Деньги и те по причине слепоты определял на ощупь: пропустит купюру меж пальцев, как бы разглаживая её.

На Рублёвском шоссе, с чего начал я свой рассказ, мы очутились вот каким образом.

На Киевском вокзале я отлучился всего на минутку. Подхожу, а дядя Миша уже около машины со своей неизменной тростью с инкрустированным набалдашником, в бежевом плаще и шляпе.

–Где ты шляешься? Пассажир опаздывает,– с досадой упрекнул меня старик, пока я возился с ключом зажигания.– Жмём в Шереметьево. Чтобы сократить дорогу, слушай внимательно мои команды,– мух ловить некогда.

Естественно, я – газушку до пола и вперёд. Дорогомиловская… Кутузовский… Выскакиваем на Рублёвское шоссе. К тому времени я уже знал, что это правительственная трасса и на ней под каждым кустом прячется мент.

Я так был занят дорогой, что не обратил внимания, кого мы везём. Только на Рублёвке в зеркале заднего обозрения, я увидел нашего пассажира: здоровенный негр небрежно развалился на заднем сидении. Рядом с ним стоял “на попа” такой же большой, как и негр, ярко-оранжевый чемодан (потом дядя Миша объяснит мне, что чемодан не уместился в багажнике). И огромные губищи негра (величиной с мой кулак), и упрямые кудряшки, и ярко- жёлтый костюм на нём, и ярко-оранжевый чемодан,– всё это гляделось в моём белом “жигулёнке”, как экзотический экспонат на выставке. И это в то время, когда категорически запрещалось возить иностранцев за пределы Москвы. Мой знакомый таксист повёз, как- то двух негров в сторону Калуги. Долго ехать ему не дали: тут же тормознули и вернули, а утром в автопарке у него отобрали ”мотор” и уволили без права работать таксистом. За работу я не переживал, а вот если отнимут машину…Эта мысль даже в голове у меня не умещалась, -настолько страшна была кара для человека, с таким неимоверным трудом купившего “жигуля” (специально ездил на Колыму, вкалывал, чтобы купить “одиннадцатую” модель). Грезились и другие “брызги” от это-го рейса: например, “пришьют” что-нибудь из области шпионажа. В те времена “пришить” можно было что угодно. Не просто так,– от имени народа!

Короче, качу по Рублёвке ни жив, ни мёртв. Проклинаю дядю Мишу и прошу Господа Бога: “Если в этот раз пронесёт нелёгкая, то частным извозом заниматься больше не буду. Гори они синим пламенем,– всех денег не заработаешь”. За мыслями незаметно докатили до Шереметьева.”Ну,– думаю,– на трассе “не повязали”,– в порту возьмут,– там что не человек, то Ка-Гэ-Бэшник”. Старик-татарин не ведает, что у меня на душе творится, командует:

–Ближе подъезжай! Ближе! Видишь у него чемодан, какой тяжёлый. Кати прямо к входу… вон стеклянные двери… с фотоэлементом…

Вижу, недалеко от тех дверей молодчики стоят. ”Ну,– думаю,– поджидают”. Гладкие, с лоском на щеках, интеллигентного вида. Таких только в КГБ и встретишь. По крайней мере, спутать их с кем-то другими просто невозможно. Увидев мою машину, молодчики толпой кинулись нам наперерез. ”Каюк!”– подумал я и мысленно почувствовал холодную сталь наручников.

Пока они бежали, негр проворно вышел из машины. Стеклянные двери проглотили его вместе с чемоданом.

–Уматывайте отсюда!– в один голос закричали нам молодчики.– Сейчас Нигерийская делегация прибудет,– развернуться негде!

Не веря своим ушам, ловлю ногой газушку и до пола её, ржавую, до пола! – на всех парах делаю тягу! Не верится. что пронесло, сам закипаю от злости, набрасываюсь на старика:

–Хрен ты драный! Не заметил, что чернокожий!… надо было хотя бы ощупать его… На голове у него кудряшки, как у барана…понимаешь?…

–Да я всё понимаю,– стал оправдываться старик.– Нешто я чурбан какой!-дядя Миша тряс перед собою бежевым плащом.-Меня в пути так и подмывало накинуть на него плащ, прикрыть маленько черноту.

И от радости, что пронесло, и от последних слов старика на меня наехал неудержимый хохот. Рулить стало невмоготу. Я- по тормозам. Выскочил из машины, на обочине упал на траву и закатился, аж колёс не видать. Вышел из машины и дядя Миша. Видит, я гогочу, и говорит на полном серьёзе:

– Честное слово я прикрыл бы плащом, будь на его месте русский или наш брат- татарин,– они бы поняли ситуацию. Этот же ни “бе”, ни “ме”, ни “ку-кареку”. Ещё обидится, подумает, что унижаем. Чувствуешь,– расовой дискриминацией попахивает. Это страшнее, чем отобрать машину. Политическая светит! А ты сразу ругаться! Я всё это просчитывал…

– Как же ты его “пробил”, если он по – русски не бельмеса?!– сквозь смех и слёзы спрашиваю старика.

– Иду мимо, он своими губяками шмякает:”Ши-ри-меть-ева”.Я показал ему три пальца, а сам думаю, трёх десяток достаточно, чтобы сгонять в Шереметьево. Он кивнул головой, согласился, значит. И ведь не обманул,– дядя Миша достал из бокового кармана пиджака три зелёных бумажки.

– Ну, ты даешь, дядя Миша! Это же сотенные! Вот где дискриминация: наших пассажиров возишь за десятки рублей, а негров- за сотни долларов!

– Сотенные?!!– дядя Миша хитро ухмыльнулся, пропуская сквозь пальцы купюры. Доллары на ощупь он не различал.– А кто его заставлял столько давать? Просто он не понял мой жест… насчёт трёх десяток… Языковой барьер, брат! Тут ничего не попишешь.

Честные жулики

Июль месяц. Московский аэропорт Домодедово. Необычная для здешних мест тишина. Самолёты не садятся и не взлетают,– с небес льёт, как из ведра. Изредка какая – ни будь женщина под зонтиком торопливо процокает каблучками. Машины на площади уткнулись носами друг к дружке, томятся в ожидании седоков – пассажиров. “Водилы” частного извоза изнывают от безделья. Одни спят прямо за рулём, другие, кучкуясь группами и разложив в салоне сиденья, “режутся” в карты. Двое молодых парней сидят на заднем сидении красного “жигулёнка” пятой модели, подержанной и ржавой машинёнки. Парня в джинсовой куртке зовут Димой. Второй, с рыжей шевелюрой и в цветастом спортивном костюме прозван Какаду. За рулём машины- её хозяин, мужчина пятидесяти лет, по кличке Квадрат (толстый, что поло-жить, что поставить). Сидят, толкуют “про жисть”,– молодость набирается опыта.

– Был у меня курьёзный случай тут, в Домодедово,– рассказывает Квадрат. Маленькие глазки его сужаются, видно, он что- то вспоминает. – На этом пикете дежурил гаишник один. Капитан. Интересный мужик. В любую погоду: в холод ли, в несусветную жару не снимал с рук краги, кожаные длинные по локоть рукавицы. За поясом- обязательно свежие газеты.

– Зачем?– спрашивает Какаду.

– Крагами и газетами подстраховывал себя. Все мы под Богом ходим. Гаишники- тоже смертные. И на них была управа. Правда, делалось это скорее для отвода глаз, народу пыль в глаза пускали, мол, видите, ловим мздоимцев. Но некоторые, бывало, « залетали». Чтобы не попасть впросак, капитан тот придумал уловку: подходишь к нему отстегнуть за проезд двушник, он снимает с правой руки крагу, держит её левой, как кружку, у пояса; правой, как положено, отдаёт тебе честь. Ты незаметно кидаешь двушник в “кружку”, а он суёт тебе свежую газету. Если вдруг ненароком зацукают, и при разбирательстве спросят: ”С какой целью подходил водитель, если не отстегнуть двушник? Вы же его не останавливали”. Капитан бы ответил: ”Попросил газету, я ему и дал”.

– Да-а-ааа!– тянет Димка, удивляясь.– Хитро мудрый гаишник! Даже если рубли были бы “заряжены”,– с капитана, как с гуся вода – отпечатков на них нет.

– Конечно! Не пойман- не вор,– соглашается Квадрат.– Но, надо отдать ему должное, три шкуры с нас, с “щипачей” не драл. Честный был жулик: если у тебя вдруг бензин кончался ( тогда с ним туго было), а пассажиров – тьма-тьмущая,– у него на этот случай сорокалитровая канистра в багажнике “Волги” стояла. Бери, работай. Первый раз я хотел было заплатить ему, а он- кошки в дыбошки: ”Я что бензином торгую что ли?” Обиделся.

– И коню понятно,– встревает в разговор Какаду,-больше ходок ты делаешь, ему больше отстёжки…

– С этим капитаном у меня произошёл курьёзный случай. ”Пробил” я пассажиров до “Внучки” и трогаюсь в путь. До пикета тут с километр будет.

– Чуть поменьше,– поправляет Димка.

– Может меньше, – соглашается Квадрат.– Из разговора пассажиров узнаю, что они из Магадана. Я ведь пятнадцать лет “дальнобойщиком” Колымскую трассу “утюжил”. Разговорились. Тары- бары, растабары…А про пикет я со-всем забыл. Не видел, что “стакан” проплыл мимо, только услышал, как заверещал свисток гаишника. Неписанный закон обязывал меня, “щипача” остановиться, ещё не доезжая “стакана”, подойти к менту и со словами: ”Как сам?” отстегнуть двушник . А я этого не сделал. Пассажиры заволновались, видя, с какой поспешностью я затормозил, стал сдавать назад. Не объясняя им ничего, сломя голову бегу к “стакану”. Обычно капитан весёлый, а тут надулся, как кот на крупу. Я его таким не видел ни разу.

Не дожидаясь, когда я подбегу, капитан развернулся и пошёл к себе в “стакан”. На улице – удивительная тишина. Слышу капитан уже на пороге, вытирая ноги о половичок, говорит сам с собой, но довольно громко, чтобы я слышал: ”Мужик совсем зажрался. Делаешь всё, чтобы ему было хорошо, а он тебя знать не хочет. Придётся проучить разочек”. Вошёл в “стакан”, сел в вертящееся кресло, достал с полки толстенный журнал, стряхнул с него дохлых мух и, усердно сдув порядочный слой пыли, приготовился писать. Я шагнул через порог, как нашкодивший школьник в кабинет директора. В отличие от школьника, незнающего, что ему грозит, я- то хорошо представлял, если гаишник запишет номер моей машины в этот журнал, мне очень и очень долго придётся “отмываться”, в смысле “отмазываться”.

– Уговорить нельзя было?– спрашивает Какаду,– ты ведь мастер на это.

– Что ты, старик! Капитан стал, как каменная глыба,– с места не сдвинешь. Берёт авторучку, открывает журнал и, не глядя на меня, спрашивает: ”Знаешь ли ты, отрок человеческий, что грозит тебе за недозволенный перевоз пассажиров?” О-о-оо! Я хорошо знал, что мне грозит. Пронеси Господь и помилуй. Тогда это считалось преступлением. Как солдат чеканю: ”На первый случай- штраф тридцать рублей, на второй- лишение водительских прав, на третий- конфискация транспортного средства за использование его в целях наживы”. “Слава Богу, хоть это знаешь,– строго буркнул капитан,– а заповедь вора забыл,– тут голос его потёк елеем,– украл- поделись с ближним своим, не жадничай. Ты не делишься,– вот и расхлёбывай. На первый случай гони тридцатник”. Я рад-радёшенек, достаю четвертную и пятёрку, отдаю ему, благодарю Господа, что в журнал меня не записал. Чёрт с ней, с тридцаткой, хотя пассажиров я “пробил” всего за сороковник. Остаётся десятка. Это всё равно что “конём” сходил во “Внучку”, то есть пустым. Сделал круг “Дедово-Внучка- Дедово”, опять “пробил” пассажиров, у пикета останавливаюсь, иду в “стакан”, чтобы отстегнуть за проезд. На дворе уже рассвело и птички во всю наяривают. Капитан весело встречает, как родного. Отмахнулся от предложенного мною двушника, достал из кармана мою тридцатку. Разделил деньги: себе взял пятёрку, мне протянул четвертак: ”Вижу, ты честный жулик, а потому возвращаю тобой заработанные “бабульки”. Урок мой пойдёт тебе на пользу. Запомни, сынок: у нас сажают в тюрьму не за то, что человек ворует, а за то, что не умеет воровать. Вот я и поучил тебя маленько”.

Квадрат умолк, а дождь продолжал лить, словно нанялся- только пузыри по лужам. Ну и жизнь!..

Ещё раз о тёще

(Не к 8-му МАРТА будет сказано)

Мужчины-холостяки, трепещите и завидуйте! Вы не знаете, что такое тёща. О-о-о! Какое блаженство, когда рядом… её нету! А впрочем, тёща в моём рассказе не главный герой, а как бы свидетель происшедшего. Молодым мужьям спешу дать ценный совет: хорошо! даже очень хорошо, когда тёща попросит Вас отвезти её куда-нибудь… подальше… на вокзал, например. Она пообещает заправить Вашу машину 95-м бензином. Не верьте этому,– она тут же сошлётся на склероз, причём преподнесёт это так, будто склероз у Вас, а не у неё. Не жадничайте. Купите ей за четыре тысячи путёвку в санаторий, и пусть она катится к…едрёне фене.

Вы уже догадались, о чём пойдёт речь? Ну, и славненько! Действительно, мы с женой с огромным скрипом собрали четыре тысячи и купили тёще путёвку.

Поезд отходил с Курского вокзала на рассвете. (Мы живём за городом).

Мой «жигулёнок», прослышав, что его хотят заправить 95-м бензином, рванул с места так, что колёс не видать. Газушка аж наружу высунулась сквозь ржавый пол. Дыма из выхлопной трубы совершенно не видно. И это на 92-то бензине! Одним словом, не еду, а лечу «на крыльях счастья завтрашнего дня».

Вдруг вижу в придорожных кустах «канарейку» (милицейская машина с мигалкой). На её капоте прикреплён радар. Мне и в голову не приходило, что в столь ранний час какой-то дурак выйдет пастись на асфальте. Но капитан ГАИ не был дураком. Уловив радаром полёт моего «мустанга», он рванулся из салона «канарейки», споткнулся обо что-то, распластался на пыльной траве, чуть не проглотив свисток. Лёжа заверещал консервной банкой по асфальту.

Я по тормозам. У тёще глаза стали квадратными.

–Что случилось? Что ему нужно?

–Щас узнаем,– сказал я и пошёл к «канарейке». Капитан усердно сбивал фирменной фуражкой пыль с брючин и с гимнастёрки. Затем слегка присел, правильнее сказать, облокотился задом о крыло машины.

–И куда это мы так торопимся, что колёс не видать?– вопрос естественный и не риторический, если учесть, что я, как угорелый, нёсся за сто с лишком км, хотя все знаки вокруг разрешали только 60км.

–Понимаешь,– заблеял я бедным барашком.– Тёщу везу на вокзал… опаздываем к поезду.

Гаишник продолжал сидеть на крыле, положив ногу на ногу. Он спокойно ковырял ногтем мизинца в зубах, внимательно рассматривал содержимое под ногтем, и тут же вытирал его о штанину, и снова ковырял. В общем, был сильно занят. Такое впечатление, как будто он у себя на кухне, а меня рядом и в помине нет.

Я кашлянул в кулачок(тороплюсь же, Боже мой, неужели не понятно!)Кашлянул второй раз. Наконец, капитан раскрыл мои водительские права. Они ему нужны были явно до фонаря, потому как держал их вверх ногами, а сам смотрел куда-то вдаль.

–Ну, так что. Будем спешить или как? Подождём девяти часов, когда откроется сбербанк, чтобы заплатить штраф?

–Понимаете, опаздываем к поезду,– бубнил я одно и тоже. Другие слова не шли на ум.

–Опаздываете??– картинно спрашивает меня капитан.– Ну, так спешите, торопитесь, а то и вправду опоздаете!– не даёт мне рта открыть капитан, а удостоверение не возвращает.– Не вижу, чтобы Вы спешили.

Тут меня осенило. Как в том анекдоте: «Намёк поняла, но не знаю, что такое беседка». Достаю кошелёк. В нём у меня последняя сотенная бумажка лежала. Гаишник выпрямился и замер, как рыбак во время клёва. Робко потянул я сотенную купюру и тут же вспомнил, что у гаишников, как и у попа, сдачи не бывает. Я задёргался. Сотню жалко отдавать,– а жить на что? Задёргался и хотел, было бежать к машине, чтобы у тёщи взять помельче деньги.

Капитан остановил меня, дружески обняв за плечи.

–Милок, стоит ли старого человека беспокоить, расстраивать,– свободной рукой капитан спокойно взял мою сторублёвку и положил себе в карман.– А потом,– он постучал пальцем по циферблату своих часов,– время-яя! Ты же опаздываешь. Гони, что есть духу! Гони, милок, гони! Теперь тебя уже никто не остановит. Сдачу?– он сделал обиженную мину,– Ты ж у меня первый клиент. Были бы деньги, разве я здесь стоял бы в такую рань. А потом, али последний раз видимся?! При случае отдам.

–Чё так долго?– сверкнула треугольными глазами тёща.– Опаздываем же!!

–Часы у него остановились, сверялись по моим,– соврал я, Скажи ей всю правду, она за мою сторублёвку удавилась бы на месте. Жалко… всё-таки четыре тысячи за путёвку… … как кабелю под хвост.

Обратно еле доехал до дома. Конёк мой закапризничал,– стал чихать, икнул пару раз, чхнул и из выхлопной трубы чёрный дым повалил гужом. Уже дома я вздохнул полной грудью. Во- первых, гаишники меня не остановили,– у них как раз пересмена проходила. А во-вторых, тёщу сбагрил! Какое удовольствие!!! …Большие затраты??! Так за удовольствие надо платить. А как вы думали?!! Вот так-то вот, мужички. Привет Вашим тёщам, а я месяц кайфовать буду!

Обмишурился

Первая охота, как первая любовь, неповторима и незабываема. В Магадан я приехал в двадцать семь лет. Колыма не скупилась, щедро дарила свои богатства: ягод и грибов столько, что вообразить трудно, весь мир можно было ими накормить. В магазинах не хватало только птичьего молока. Я застал то время, когда красную икру давали в довесок к питьевому спирту.

Но больше всего меня обрадовали “подъёмные”. К деньжонкам, что мы привезли с собой, добавилась довольно кругленькая сумма, которой нам до селе не приходилось держать в руках, не то, что получать. Всю наличность мы сложили и честно поделили между собой: жена свою половину тратила на обустройство семьи, я всё до копейки пустил на охоту.

Как сейчас помню последнее воскресенье августа. Часов в девять утра, как новенький червонец ( всё аж хрустит! ), вышел из дома в охотничьих доспехах. Лётная куртка меховая, болотные сапоги с отворотами, стёганые брюки на помочах. Но главное – за плечом тулка-курковка шестнадцатого калибра. Так хотелось быстрее уединиться, скрыться за лесок, приложить её к плечу и хотя бы прицелиться. С детства мечтал об охоте, а ружьё заимел почти в тридцать.

Вот и последний дом посёлка, двухэтажное мужское общежитие. В открытую форточку второго этажа кто-то выставил магнитофон, разнося по округе хриплый голос Высоцкого. Северяне обожали Высотского, особенно мы, только что приехавшие на Колыму за “запахом” тайги. Каждый принимал на свой счёт слова Владимира: “Мой друг уехал в Магадан, снимите шляпу!”, хотя, конечно же, мы не были его друзьями. Лично я его мог слушать часами, но в данный момент, когда я искал встречи с одиночеством, голос Высоцкого вызывал досаду. Казалось, вместе с голосом за мной неотступно следуют чьи-то глаза, и мне уж не придётся по-детски наедине порадоваться своей сбывшейся мечтой.

Миновал пустырь, а песня всё слышна, вошёл в лесок, углубился в него, только тогда мелодия преследовавшая меня, отступила на второй план. Здесь была необыкновенная тишина, словно очутился в другом мире: ни машинного гула, ни стука забиваемых строителями бетонных свай, ни того мирского гомона, что неотступно следует за нами в городе или посёлке. Изредка только засвиристит маленькая пташка или застрекочет в траве кузнечик, и всё снова замрёт. Берёзы, тополя, осины уже с пожелтевшими листьями понуро и обречёно ждали осенних неурядиц, когда закружат сумасшедшие ветры, захлещут дожди со снегом и время дня и ночи для деревьев будет одинаково безрадостным. Сейчас ещё тепло, сухо и можно, хотя бы несколько дней спокойно постоять, забыться, вспоминая о весне и лете, пролетевших так незаметно. Грусть деревьев незаметно перелилась в меня, и не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: охота-это не только ружьё с его курками и сизым дымом.

Именно за этим леском постоянно слышалась “канонада”: только приду с работы домой, сяду ужинать, а в открытую форточку с этих мест доносится “ба-бах, ба-бах”.

Лесок кончился, передо мною открылась большая низина, покрытая местами небольшими островками тальника. Низина тянулась далеко на север и терялась на горизонте, соприкасаясь с темнеющим лесом. Справа змейкой вился ручей. Ему, очевидно, страсть как не хотелось бежать на север. Он не раз и не два делал попытку течь в обратном направлении, но какая-то неведомая сила поворачивала его вспять и заставила исчезнуть за горизонтом.

В центре и с права низина пестрела небольшими озёрками. Их я решил дотошно обследовать. То, что не слышно и не видно охотников, мне и горюшка мало. Невдомёк, что днём утку так же трудно найти, как иголку в стоге сена. Возможно, она рядом жирует, затаясь в осоке, меж болотных кочек. Может пулей выскочить из-под ног, метнуться вверх и тут же камнем упасть в низину. Не то что ружьё вскинуть, глазом не успеешь моргнуть, а её уже и след простыл. Тогда я об этом ничего не знал, да и знать не мог. Шёл на охоту, что в магазин: набью сколько нужно дичи – и ешь не хочу.

Крался к каждой воде, к каждой лужице, прятался за кусты, в высокой траве. Иногда на цыпочках, иногда на коленях передвигался, благо болотные сапоги давали такую возможность. На полусогнутых “бороздил” меж кочек у десятка озёр- и всё напрасно. Отдыхая на сухом островке, я не на шутку засомневался в том, что охота на Колыме “до отвала”, как убеждали меня приятели, провожавшие в Магадан. “Но ведь стреляют, -успокаивал я себя, – сам же слышал через форточку”. (Правда, вечерами, но я этому не придавал значения.)      Передохнув маленько, вновь стал “утюжить” кочки. Одно озе-ро, второе, третье. На четвертом – о чудо! – метрах в ста от меня на серебренной глади, напоминавшей до блеска вычищенную сковородку, в углу усыночка около осоки сидели четыре большие утки. Рядом пятая, поменьше этих, метрах в трёх от них. Она как-то неестественно тянула вверх головку, с интересом смотрела на своих больших сородичей и всем видом своим будто говорила: ”Возьмите в компанию.”

При виде птиц мои ноги в коленях подкосились, и я приземлился на кочку. Сердце, как у загнанного зайца, того и гляди выскочит. Душа с телом расстаётся: до того велико желание “добыть ”. А руки, будто я в лихорадке, ходуном ходят. Решил успокоить себя, делая глубокие и редкие вдохи, но выдыхаю тихонечко, – не спугнуть бы птицу. Заодно в уме стал прикидывать, как бы так обстряпать дело, чтобы подстрелить всех уток. Всех никак не получалось. Маленькая далековато сидела, и по ней могу “мазануть”. Утихомирил свою жадность: думаю, четырёх нашей семье на первый случай достаточно. Маленькую уточку я решил не лишать жизни -пусть ещё подрастёт. Больших вполне хватит. Мне, жене и сыну по утке. Четвёртой можно угостить соседа или кого-нибудь на работе. Я вообще-то парень-рубаха. А чего жмотничать? Авось не платил, добыл, считай даром.

Я приподнялся, посмотрел, не спугнул ли птицу каким неосторожным действием. Нет, слава Богу, утки сидят на месте. Теперь надо незаметно подползти, подкрасться на выстрел. Казалось, сама судьба мягко стелила мне дорожку: трава и кусты до озера высокие, можно на корточках передвигаться и быть незамеченным. Метров тридцать, сорок преодолел я не без труда, остановился перевести дух. Трава и кусты перед водой заметно поредели, так что легко просматривался противоположный берег. На той стороне озера, на взгорье в землю вкопан салон от старого автобуса. К озеру обращены два окна-глаза. Один глаз застеклён, другой заслонён то ли грязной фанерой, то ли оргалитом. В целом охотничье укрытие походило на голову адмирала Нельсона: один глаз перетянут тёмной повязкой. Я взвёл курки, начал медленно подниматься, приладив должным образом ружьё к плечу. Руки и ноги подло тряслись, отчего конец ствола с мушкой рисовал в воздухе такую восьмёрку, что описать невозможно. Наконец подвёл мушку под цель, замер и…”ба-бах” с правого. Дробь легла в “кучу” ниже уток, подняв гребнем волну. Ближняя утка опрокинулась на спину, блеснув тёмным брюшком на солнце. Остальные недовольно закачались на взбесившейся волне. Пока утки не упорхнули, поспешно целюсь вторично… Тут скрипнул перевязанный глаз Нельсона: оргалит отслонился. Из окна высунулась заспанная борода. “Мужик! Ты чего, офанарел что ли? По резиновым манкам лупишь…”

Только теперь я понял, что утки эти резиновые. А маленькая уточка никогда не вырастет, ибо она не что иное, как выпиленный неаккуратным образом из фанеры профиль чирка.

Выстрелом напуганный бекас взмыл высоко-высоко в небо. Там, натянув в струнку крылья, камнем упал вниз, издавая при этом звуки, похожие на ржание молодого жеребчика: иго-го-го-го. Казалось, сама природа смеялась надо мной.