Самоходка по прозвищу «Сука». Прямой наводкой по врагу!

Глава 2
Лейтенант Карелин – командир самоходки

Семья Павла Карелина жила в небольшом поселке Замошье на берегу Волхова. Хоть и река, и железная дорога поблизости, но места считались глухими. Леса, болота, редкие лесные деревни. Север. До Ленинграда почти двести верст, и тридцать до ближайшего городка Волхов, который уже полтора года находится под немцем.

Почти столько же до линии фронта. Бросив основные силы на Ленинград, фрицы застряли в болотах. Можно сказать, повезло селу Замошье. Правда, везением это назвать трудно.

Почти всех мужиков и парней призвали в первые дни войны. С дороги в учебных полках написали домой бодрые письма (другие не пропустят), а затем как в воду канули.

Лишь в конце года и позже, в сорок втором, пошли потоком казенные конверты, а в них бумажки, похожие одна на другую: «Пропал без вести». Куда же столько людей пропасть могло? Ходили слухи, что многие тысячи угодили в плен. И хоть плен приравнивался к предательству, бабы молились – пусть лучше плен, чем где-нибудь в лесу мертвый лежит.

Много шло похоронок. В такие дни по деревне стоял сплошной вой:

– Пропал Коленька-сыночек, не свидимся мы с тобой никогда…

– Убили папку нашего, как жить теперь будем? Подбирали на войну всех подряд: и больных, и тех, кому лишь семнадцать исполнилось. Добровольцы! Они фашисту-гаду покажут.

Агитаторам, которые наезжали особенно часто собирать военные займы, а заодно убеждали сельчан, что немцев бьют и скоро назад погонят, – не верили.

Старики, воевавшие с германцами в ту войну, обсуждали между собой, что немец драться умеет, не зря так быстро продвигается вперед. И тоже удивлялись, куда пропала такая масса служивых. Говорили так:

– Командиры у нас никудышные. Не то что воевать, солдат своих посчитать не могут – всех порастеряли.

Но выговаривали, что на душе накопилось, тихо. Чтобы не вляпаться за вражескую пропаганду. В холодную зиму сорок первого – сорок второго годов много людей, особенно детишек, умерли от простуды, болезней, голодухи.

Сытно на тощих северных землях никогда не жили. Урожаи хилые, скота в колхозах маю, разве что рыбы и грибов в достатке, но ими не прокормишься.

В первые месяцы людей в Замошье худо-бедно хлебом и мукой снабжали, затем все пошло в осажденный Ленинград. Там, по слухам, в зимние месяцы тысячи помирали. Мор сплошной, беда! Только не знали, что эти тысячи гибли от истощения каждый день, а за время блокады умерли сотни тысяч.

Семья Карелиных потеряла отца, утонувшего при бомбежке, – работал механиком на буксире. Умерла малая сестренка от воспаления легких, погибли два двоюродных брата и еще человек шесть из родни. Ждал призыва младший брат, которому недавно исполнилось семнадцать.

Павла спасла отсрочка. Закончив семь классов, пошел работать на лесозаготовку. Закончил заочно два курса техникума, поставили мастером. Корабельный лес считался стратегическим сырьем, поэтому до лета сорок второго получил отсрочку от армии как ценный специалист.

Но в конце августа, когда совсем худо сложились дела на фронте, а немец вышел к Сталинграду, Павла Карелина направили в Саратовское танковое училище.

Сколько-то проучился, готовясь стать командиром знаменитого Т-34. Даже выслал родне фотокарточку. С нее улыбался крепкий в плечах, светловолосый парень в лихо надвинутой пилотке и гимнастерке с танковыми эмблемами.

Такие фотокарточки приятно посылать девушкам. Но подруга Паши, с кем встречались и уже не только дружили, а сблизились и вели разговор о будущей свадьбе, ушла к другому еще год назад.

Паша неделями, а чаще месяцами работал на дальнем лесоучастке. Какая это жизнь? Поскучала, подвернулся лейтенант из военкомата. После свадьбы тот было обиделся, что невеста не сохранила себя для настоящего мужа. Долго зудел, упрекал, вскоре наметился ребенок, и жену военкоматовский лейтенант великодушно простил.

Ну а сержанта Карелина неожиданно перевели во вновь созданный учебный самоходно-артиллерийский батальон. Потрепанную форму оставили туже, лишь танковые эмблемы заменили на артиллерийские – два скрещенных пушечных ствола.

Когда впервые увидел самоходную установку СУ-76, долго, с удивлением рассматривал ее. Танк не танк, а что-то непонятное. Вместо башни массивная, открытая сверху и сзади рубка. Корпус от легкого танка Т-70 с бензиновым двигателем. Броня слабоватая, зато громоздится мощное орудие ЗИС-3. Все вместе получается самоходная пушка на гусеницах.

Те, кто постарше, плевались, жалели, что их не оставили на мощных Т-34 с толстой броней.

– Эту «коломбину» любая пушчонка пробьет, да бензин еще чертов! В секунды вспыхивает.

– Зато выскакивать легко, – смеялись остряки. – Крыша-то брезентовая. А можно и без крыши кататься, с ветерком.

Неофициально СУ-76, первую советскую самоходную установку, прозвали «сушка». А кто-то от злости, что предстоит идти в бой, имея броню тридцать пять миллиметров (а боковая всего шестнадцать!), костерил новую машину:

– Это не «сушка», а сучка. Пни сапогом – развалится.

Кто-то невесело посмеялся, соглашаясь, что долгой жизни на такой штуковине не жди. Командир учебного взвода: Мирон Кашута, воевавший на легких БТ-7, где броня толщиной с палец, обматерил паникера:

– Иди в пехоту! Сегодня же рапорт подпишу. Узнаешь, сколько раз обычный боец в атаку ходит.

– Раза два от силы, – подсказал кто-то.

– Ты сначала на сильные стороны глянь и для чего эту штуковину изобрели. Твой Т-34 почти тридцать тонн весит, и броня его не слишком-то спасает. Прицелы и снаряды у фрицев сильные.

Постепенно собрался в кучку весь взвод. Бывалого танкиста, с рассеченной щекой и сожженными кистями рук, слушали внимательно. Говорил, что думал, и не вешал героические басни, которые любили политработники.

– Орудие помощнее, чем на «тридцатьчетверке», – загибал скрюченные пальцы лейтенант. – Сам Сталин ЗИС-3 хвалил, а конструктора Грабина Государственной премией и орденом наградил. За плохую пушку не наградят. Скорострельность двадцать выстрелов в минуту. Это как?

Махал вторым пальцем, обводя глазами курсантов.

– «Тридцатьчетверки» соляркой заправляются, только горят они не хуже. Насмотрелся под Воронежем и на Дону. А нам тем более подставляться нельзя, «сушку» даже чешская 47-миллиметровка насквозь просадит. Но у нашей самоходки вес десять тонн. Всего-то! И высота два метра. Куда ниже, чем у других танков. В траве, если низинку умно выбрать, спрятаться можно. В атаке машина верткая, а вес такой, что нигде не завязнет, если механик не сапог.

При этих словах все заржали, глядя на курсанта, обещавшего проломить броню самоходки сапогом.

– Орудие сильное, скорострельное, скорость приличная. Эта «сучка», как наш сапог выразился, зубы имеет острые. Кусает по-волчьи, насмерть. Карела, ты грамотный парень, скажи, какую броню пушка ЗИС-3 берет?

Павел Карелин, к тому времени младший сержант, одергивал гимнастерку и перечислял:

– На полкилометра семьдесят миллиметров просадит. Считай, лобовину тяжелого Т-4. Даже на километр шестьдесят миллиметров пробьет.

– Во, – подтверждал лейтенант, дважды горевший и пролежавший в засыпанной воронке полдня под носом у фрицев. – А за полкилометра, и даже ближе, нашу самоходку спрятать очень легко.

– Убегать потом трудно, – все же язвил кто-то, понимая истинное положение дел.

– Трудно, – подтвержал Кашута. – Значит, бей наповал, уходи зигзагами, целься лучше. Эх, чего там рассусоливать! Я на «сорокапятку» под Смоленском молился, а если бы мне ЗИС-3 кто-нибудь дал? Только мечтать о такой пушке могли.

Насчет открытой рубки тоже выразился одобрительно:

– Броню ставили, но задымленность сильная от «трехдюймовок». На Т-34 видимости сквозь щели, считай, никакой нет. С открытыми люками катаются. А здесь обзор на все стороны. Тоже большое преимущество. На секунды фрица раньше заметишь, считай, первый выстрел твой.

Училище Павел Карелин закончил в январе сорок третьего. Тогда уже шел разговор о новых погонах со звездочками. Но погоны только собирались вводить, и Павел получил на петлицы блестящие малиновые кубари – младший лейтенант артиллерии, будущий командир самоходной установки.

Участвовал в нескольких боях, был ранен, сумев выбраться из горевшей самоходки. Привык к этой своеобразной машине и, порой заменяя наводчика, успешно всаживал снаряды в немецкие укрепления, поддерживал в атаках пехоту.

Сталкивался с немецкими танками, один подбил. А в другом бою, расстреливая дзот и вражеские траншеи, получил снаряд в лобовую броню. Сумели выскочить вместе с заряжающим из горящей машины, отлежал неделю в санчасти и снова вернулся в батарею.

За умелые действия в бою (и учитывая образование) повысили до лейтенанта, назначили заместителем командира батареи. И вот сегодня второй круг войны после ранения.

Тяжелый, серьезный бой. И потерь таких раньше не было, сразу две сгоревших машины из пяти и шесть погибших ребят. Тягостно и тоскливо было на душе. Карелин после недолгого перерыва снова привыкал к войне.

В каждой самоходке предусмотрели «НЗ» – неприкосновенный запас: консервы, сухари, немного сахара. Все прибрали, пока стояла непривычная для этого времени весенняя распутица. Тылы отстали, да и где остальные машины самоходно-артиллерийского полка – неясно.

Подполковник Мельников, командир стрелкового полка, хоть и похвалил батарею за смелость в бою и неплохие результаты, однако насчет харчей и махорки не позаботился. Может, и сама пехота бедствовала, а может, не до самоходчиков было.

И ребят хоронили сами. Павел Карелин, сходив к тыловикам, увидел, что перед тем, как уложить в братскую могилу, снимают с убитых шинели, шапки, обувь, даже рваные гимнастерки и штаны в бурых пятнах крови.

Еще тягостнее и противнее стало. Похоронщики, кряхтя, тащили с задубевших тел тряпье, прятали в карманы приглянувшиеся вещички вроде портсигаров, ножей, хороших кисетов с остатками табака.

До того разозлился на сытые тыловые морды, что даже закурить не попросил. Наскреб из кисета остатки махорки пополам с пылью и, вернувшись, рассказал увиденное комбату Ивневу Это в бою они цапнулись, а так отношения были в принципе нормальные. Можно и дружескими назвать. Капитан не в тылу отсиживался, воюет, как все.

Комбат угостил лейтенанта водкой, разломил на двоих сухарь и сказал, что своих похоронят сами. Тем более в одной из сгоревших машин лишь головешки да подошвы от сапог остались.

– Займись, – попросил капитан заместителя. – А мы тут оборону строить будем. Земля мерзлая, капониры поглубже долбить надо. На нашу броню надежда слабая.

Пошел с помощниками выполнять. Трое ребят сохранились более-менее. А троих отскребали лопатами, разделили на равные кучки обгорелые кости, обрывки обуви. По оплавившемуся пистолету определили погибшего командира «сушки».

Впрочем, уже не определишь по костям да обрывкам, где – чьи останки. Все вместе лежать будут под одним могильным холмом и наскоро сколоченной пирамидкой со звездой.

Младший лейтенант Афоня Солодков, министр без портфеля, то бишь командир без машины, вместе с двумя уцелевшими самоходчиками старательно помогал, заглаживая вину. А какая вина? Опыта мало, сунулся слишком резво, и конец машине вместе с механиком-водителем. Мог бы и осторожнее действовать, позади плестись. Тогда бы в трусости обвинили.

– Ладно, Афоня, не горюй, – подбодрил его Карелин. – Сгорела самоходка – другую дадут. А насчет механика… в полку сегодня сотню людей без малого похоронили да целый обоз в санбат отвезли. Тоже не все выживут. Крайних не найдешь, кладем людей сотнями.

Заметил, что оставшийся в одной безрукавке Солодков трясется от холода. Нашли для него телогрейку. Наводчик с заряжающим где-то добыли в придачу к своим фуфайкам еще и шинели.

– Чего о командире не позаботились? – спросил Хижняк.

– Зато он о нас позаботился, – огрызнулся наводчик, когда-то служивший на речном мониторе и сохранивший с тех времен тельняшку. – Был экипаж, была машина, а нынче гоп-компания осталась.

– Смелый парень, – похвалил его Алесь Хижняк. – Сразу видно поплавал в лохани – теперь сам черт не брат. Если начальство командира хает, можно и тебе тявкнуть. «Якало» свое показать.

Бывший моряк Геннадий Кирич, заводила в своей компании, «безлошадного» командира Солодкова за начальника уже не считал, но спорить с Хижняком поостерегся. Тот оттянет так, что мало не покажется. Да еще дружок его Мишка Швецов добавит.

Похоронили ребят, дали три залпа. Сидели у мелких костерков, ждали тыловиков, ремонтников. Пришел Саша Бобич с ординарцем, вещмешком и неизменной полевой сумкой.

Принесли несколько кусков сырой свинины. Поделились с самоходами кусками трофейной туши, вытащенной из подожженного «Бюссинга». Бобич, уже с двумя кубарями на петлицах (лейтенант, командир роты!), достал также буханку хлеба, махорки и бултыхнул флягой.

– Почти полная! Потери большие, а довольствие положено на всю роту.

– А наши чмошники все ползут, – ругнулся Ивнев. – Заблудились в трех соснах. Давай разливай.

Налили командирам машин (Афоня Солодков отказался), старшине. Выпили, занюхали хлебом. Экипажи курили принесенную махорку, с завистью принюхивались, но на всех водки не хватит. Зато через час будет готов наваристый суп со свининой.

Старшина уже развел костер в воронке, раздобыл ведро и с помощниками варил мясо. В темноте отчетливо слышалась ругань. Новый командир дивизиона Раенко костерил комбата, который не смог вытащить из вязкого озерного ила провалившуюся под лед пушку.

Впрягали и шесть, и восемь лошадей, но орудие весило с передком две тонны, и сделать ничего не удалось. Мокрый с ног до головы расчет, дрожа от холода, сушился у костра, а Раенко орал на молодого командира батареи:

– Ты у меня всю ночь вытаскивать свою оглоблю будешь. Мало расчета – возьмешь половину остальных пушкарей.

Неизвестно, сколько бы он еще кричал, но пришел помначштаба полка – и, вникнув в дело, заявил:

– Хватит глотку драть! Ночью все равно ничего не сделаешь. Утром самоходку дадим, ребята помогут выдернуть. Вы хоть передок догадались отцепить, когда вытаскивали?

– Не положено. Там боезапас, тридцать снарядов, принадлежности.

– В нем семьсот килограммов веса. Отцепили бы и пушку выдернули.

Комбат промолчал. Передок запретил отцеплять Раенко, опасаясь, что засосет илом. Помначштаба ситуацию понял:

– Ладно, сушитесь, отдыхайте.

А Юрий Евсеевич Раенко злился не из-за провалившейся под лед пушки. Никуда она из озера не денется. Вытащат утром. Бесило неожиданное понижение в должности. Сказали, что временное, но из линейного полка с передовой в штаб вернуться непросто.

Наверное, кто-то уже занял его место в двухместной землянке с печкой, нарами и даже матрацем. И должность, может, уже забрали, оставив заслуженного капитана в задрипанном пехотном полку командовать двумя батареями «трехдюймовок».

В дивизии без малого сотня орудий да минометы, а он заместитель начальника артиллерии. Теперь вместо сотни пушек дали восемь, да и то одна подо льдом. Злился и на то, что перехватят личную связистку Люсю, на которую многие облизывались, но Раенко держал теплую девку возле себя согласно штатной должности. Уведут, гады!

По-разному складывалась судьба командиров. Комбат Ивнев так и будет командовать батареей, пока не нарвется на снаряд. Потому как ни грамотности, ни подхода к начальству не имеет. И Карелин, его заместитель, заброшен сюда из северной глухомани, где в лаптях до сих пор ходят. Ему тоже высоко не прыгнуть. Сегодня уцелел, повезло, а завтра неизвестно, что будет.

Сам Юрий Евсеевич Раенко окончил училище в тридцать восьмом году. Полноценное, двухгодичное, да еще гаубичные курсы под Москвой. Пришлось, правда, повоевать. Заработал за восемь месяцев две контузии, рану в задницу, едва мужское хозяйство не оторвало. Дали в награду третью звездочку. Вот и вся благодарность. Воюй, пока башку не оторвут.

А потом встретил земляка, тот перетащил его в штаб дивизии. Хоть и тяжелый выдался сорок второй год, но штаб есть штаб. За те же восемь-девять месяцев добился старательностью и услужливостью немалой должности заместителя начальника артиллерии.

В линейном полку, кроме ранений да ругани, ничего не заработал, а в штабе получил вначале одну за другой две медали «За боевые заслуги», а затем, когда добили Паулюса, орден Красной Звезды. Хоть и не имел Раенко отношения к Сталинградской победе, но тогда награждали многих. И «капитана» присвоили – заслужил!

Но судьба играет с человеком как хочет. Кто мог подумать, что рядовая поездка в стрелковый полк закончится встречей с настырным солдафоном, подполковником Мельниковым. Угробил свою артиллерию, теперь хочет выехать на Раенко.

Мрачным и багрово-темным было холодное мартовское небо, закрытое облаками. Такой же мрачный лес вокруг, а в нем тыловые подразделения, штаб полка, санчасть. Они хотя бы под прикрытием деревьев, а боевые подразделения раскиданы на открытом месте, на опушке.

В разных местах взлетали осветительные ракеты. Тени высоких деревьев стремительно надвигались черными полосами, перекрещивались, окружая Раенко темнотой. Редкие орудийные выстрелы звучали с разных сторон. Но больше всего капитана беспокоила стрельба на северо-востоке. Значит, немцы прорвались и полк теперь в окружении?

Вылезать на открытое место к своим батареям Юрию Евсеевичу не хотелось. Верные своей привычке не давать русским покоя и ночью, на опушке изредка взрывались гаубичные снаряды. Иногда раздавался один-другой залп минометной батареи. Немцы стреляли по принципу «на кого Бог пошлет». Это держало бойцов в напряжении, особенно молодняк.

Дождавшись, когда сверкнули вспышки очередного минометного залпа (значит, следующий будет не скоро), Раенко обошел все семь своих орудий. Расчеты спали. Бодрствовали лишь дежурные и командиры взводов. Эти примитивные люди в потрепанных шинелях и несуразных ботинках с обмотками были ему бесконечно далеки, но и шататься одному не хотелось. Отвык от передовой, мерещилась всякая чертовщина.

– Потерь нет? – спросил Раенко.

– Нет, – оживленно ответили сразу несколько голосов. – Немец пугает больше.

– Пугает не пугает, а фугас в траншею боевого охранения закатили. Какого-то лейтенанта наповал убило, и контуженые есть.

– Это далеко от нас, – успокоили Раенко. – В километре. Здесь пока спокойно.

Штабной капитан нервно зевнул. Пальнули по охранению – жди залпа и по орудийным позициям. Небось фрицы разглядели, как батарейцы окопы копали. Помялся, выкурил папиросу, никого не угостив, – всего неполная пачка осталась.

Долг свой выполнил, позицию проверил, можно возвращаться в лес и отдохнуть. Для Раенко саперы соорудили небольшую землянку. Дрянь, а не укрытие! Два бревенчатых наката, земля, нары, самодельный стол, даже печки нет. Юрий Евсеевич потребовал установить печку и положить третий бревенчатый накат.

Но старшина-сапер, собирая свое отделение, лишь буркнул в ответ:

– Как было приказано, так и сделали. А печку в лесу, да еще ночью, я вам не найду.

Неподалеку ахнул взрыв. Морозный ветерок принес кислый дух сгоревшей взрывчатки. По звуку Раенко догадался, что стреляли из «стопятки». Такой снаряд вдребезги его землянку разнесет.

– Делайте третий накат и земли подсыпьте, – властным голосом дивизионного штабиста приказал капитан. – Выполнять немедленно!

Но отделение уже уходило. Лишь старшина в бушлате, с топором за поясом, ответил, обернувшись на секунду:

– Нам еще заграждения натягивать. До утра провозимся. А два или три наката – разницы нет. Снаряд «стопятки» пуд весит. Он и четыре наката просадит, все в щепки разнесет.

Наглость старшины капитан взбесила, он даже крикнул вслед:

– А ну стоять!

Но замотанные бессонницей саперы даже не обернулись. Капризного начальства, требующего персональные блиндажи, нагляделись досыта. А этот артиллерийский капитан им не указ, у них свой командир есть. Раенко приказал старшине принести брезент и пару шинелей.

Сам он опять пошел в своим батареям. В лесу, где беспробудно спали уставшие за день бойцы и командиры, было тоскливо да и, откровенно сказать, страшновато. Снова мелькали черные тени, чудились глаза вражеских разведчиков, высматривающих добычу. Лучше уж в капонире приткнуться – в землянке не теплее.

Обстановка в тот период складывалась тяжелая. Сталинградская битва закончилась. В Германии провели траур по тремстам тысячам сгинувших германских воинов. Сам факт, что немцы признали поражение, говорил о том, что они продолжают не сомневаться в силе вермахта и не собираются засекречивать свое поражение.

Да, мы открыто скорбим по своим героям, но пусть русские не думают, что это останется без последствий! А тем временем по всем странам гуляли многочисленные копии документального фильма о Сталинградской битве. Дальновидно поступил товарищ Сталин. Одно дело – слова и сообщения в газетах, а другое – вот она, картина разгрома.

Заснеженная российская степь, тысячи присыпанных неглубоким снегом трупов, груды исковерканной немецкой техники. Вместо города – развалины, и снова замерзшие, скрюченные тела солдат и офицеров вермахта. Распахнутые в жутком оскале мертвые рты, раздавленные гусеницами танков тела, разорванные взрывами русских снарядов расчеты возле смятых пушек. Дорого обошелся Германии этот поход на Волгу.

Через огромную замерзшую реку и по холмам двигались бесконечные колонны пленных, закутанных в тряпье, в растоптанных соломенных калошах, вялые и равнодушные ко всему. Но этот крепкий удар было рано называть катастрофой немецкой армии.

Убедив Сталина, что после такого мощного удара вермахт уже не очухается, маршалы и генералы с сытыми загривками, увешанные звездами и орденами, выкладывали наспех разработанные планы, один грандиознее другого. Красные стрелы еще более мощных ударов пронзали немецкие укрепления.

Снова, как год назад, после битвы под Москвой, уверенно доказывали, что можно к концу сорок третьего года дойти до Берлина. Верховный задумчиво ходил по кабинету со своей знаменитой трубкой, размышлял, взвешивая силы.

Но даже те, кто понимали реальное положение дел, знали цифры наших огромных потерь в людях и технике, согласно кивали: «А что? Дойдем и разгромим!» Народу в России хватит.

О том, что под Сталинградом погибли 550 тысяч наших солдат, нигде не упоминалось. Цифры вырвались наружу лишь спустя полвека.

А тогда, в январе-феврале сорок третьего года, катились лавиной на запад части Красной Армии, освобождая город за городом. О масштабах мощного удара можно было судить по датам взятия крупных городов. Только с 12 по 16 февраля были освобождены Ростов, Харьков, Шахты, Сталино (ныне Донецк), сотни населенных пунктов.

Об этом не уставая трубили газеты и радио. Тон статей и передач был излишне самоуверен, а слово «катастрофа» выносило преждевременный приговор еще мощной, далеко не сломленной немецкой армии. Передовые части Красной Армии непрерывно наступали, несли потери, отрывались от баз снабжения. Но слово «вперед» и команды из Москвы безоговорочно толкали ослабевшие дивизии и бригады снова в наступление.

Фельдмаршал Манштейн, чутко державший руку на пульсе Юго-Западного фронта, поймал нужный момент и 19 февраля 1943 года нанес мощный контрудар.

В считаные дни был прорван фронт. Немецкие танки вышли к Северскому Донцу, овладели крупной узловой станцией Лозовая и, развивая наступление, двигались к Харькову, второму по величине городу Украины. Манштейн намеревался взять реванш за Сталинград, нанося новые удары.

Седьмого марта, поддерживая наступающие немецкие войска, вступил в действие мощный армейский корпус «Раус». В шеститомнике «История Великой Отечественной войны» приводятся такие цифры: в период контрудара немцы превосходили нас вдвое в живой силе, в два с половиной раза – в танках, артиллерии и в три раза – в авиации.

Верится в это с трудом, ведь лишь недавно вела наступления наша мощнейшая группировка под Сталинградом. Битва закончилась второго февраля. Куда делись за две недели все эти силы?

Еще большее недоверие вызывают в серьезном (хоть и не слишком правдивом историческом труде) сказочные истории, вроде подвига взвода лейтенанта Широнина. 25 человек с единственной противотанковой пушкой пять дней без устали молотили наступающие немецкие части и уничтожили 30 танков, штурмовых орудий и бронемашин. Для кого сочинялись подобные истории, если любой солдат сразу видел неприкрытую ложь?

Лейтенант Широнин и его бойцы были отважными, смелыми людьми, но их реальные боевые дела были превращены в очередную лживую агитационную листовку.

Как бы то ни было, но наши части сражались самоотверженно, и путь на Харьков, освобожденный совсем недавно (16 февраля 1943 года) превратился для немецких войск в череду тяжелых боев и немалых потерь.

И все же вермахт продвигался вперед. Поэтому так тревожно было в лесу, где готовился к обороне, а возможно, и к контрудару, стрелковый полк подполковника Мельникова.

Ночь поспать толком не удалось. Немцы вели хоть и не слишком частый, но постоянный артобстрел, унесший к утру еще несколько жизней.

На рассвете прибыла наконец колонна с боеприпасами и продовольствием, гаубицы, батарея противотанковых «сорокапяток». Раенко получил недостающую батарею трехдюймовых орудий ЗИС-3 и стал командиром полноценного дивизиона. Батарею самоходных установок тоже пополнили двумя машинами.

Лейтенант Карелин, возившийся с ремонтниками, с удивлением смотрел на маршевиков. Его не удивляли прожженные, залатанные шинели третьего срока, стоптанные ботинки, снятые, видимо, снабженцами с погибших. Прибыло большое количество совсем зеленых бойцов, которые, судя по всему, даже не прошли первоначальную подготовку.

Сбившиеся обмотки, перепоясанные кое-как шинели, смесь шапок и преждевременно выданных пилоток. Их натягивали на уши, чтобы защититься от мороза. Снаряжение составляли в основном противогазы и фляжки (чаще стеклянные). Правда, винтовки имелись почти у всех. Редкие ручные пулеметы, кое-где торчали длинные стволы противотанковых ружей.

Странное выражение на лице Карелина заметил замполит.

– Вот это подкрепление! Теперь можно и наступать. Сил хватит.

Лейтенант ничего не ответил. Подозвал худого мальчишку, растерянно вертевшего головой. Ему было лет семнадцать, не больше. Видимо, он натер ноги и стоял босой ступней на смятом кирзовом ботинке. Карелин окликнул лейтенанта Бобича, который тоже получал людей для своей роты:

– Саша, возьми к себе вон того парнишку.

– Что, земляк?

– Он самый. – И подмигнул Бобичу.

Тот вымученно улыбнулся в ответ. Командовать ротой, когда он едва справлялся со взводом, казалось лейтенанту делом совершенно непостижимым. Его во взводе за спиной порой «бобиком» называли, когда он требовал дисциплины, а тут рота. Правда, неполная, насчитывающая вместе с вновь прибывшими человек восемьдесят.

Но отношение к лейтенанту после вчерашнего дня резко изменилось. Он этого и сам не успел заметить. Просто люди видели, что он, единственный из всех, схватился в самый трудный момент за оружие. Пусть бесполезный, да еще пустой ручной пулемет. Но собирался воевать всерьез, давая возможность спастись хоть малой части взвода.

– Александр Сергеевич, чего киснешь? – протянул ему кисет Карелин. – Весна на дворе, скоро травка зазеленеет. Как там твой тезка-поэт про весну писал?

– Пушкин больше осень любил.

– Глянь, танки подтянулись. Не иначе, наступать будем.

Действительно, прибыла рота «тридцатьчетверок» в количестве десяти машин. Судя по всему, готовилось наступление. Мимо проследовала одна из самоходок. Ивнев по приказу командира полка выделил машину и на рассвете все же вытащил завязшую в озере «трехдюймовку».

Напрягая не слишком великие лошадиные силы, машина Захара Чурюмова тащила облепленное илом орудие. Следом подпрыгивал на кочках передок со свернутым колесом. Видимо, его вытаскивали отдельно. Отцепляя пушку, Чурюмов напомнил Раенко:

– Литр спирта, как договаривались. У меня двигун едва не заклинило, пока я твою оглоблю тащил.

– Командир батареи принесет, – отмахнулся орденоносец Раенко. – Я снова в дивизию отбываю.

Видя, как скапливаются танки, артиллерия, капитан также не сомневался, что готовится наступление и его отзовут опять в штаб.

– Я за своим законным литром бегать не собираюсь, – надвинулся на Раенко потомственный забайкальский охотник и рыбак Захар Чурюмов, которому плевать было на чьи-то должности. – Чтобы литруха здесь через десять минут была!

Сгреб промасленной пятерней воротник штабного полушубка и встряхнул капитана. Три награды и по четыре звездочки на погонях, а болтается как говно в проруби – в тыл рвется.

«Я с тобой еще рассчитаюсь», – матерился в душе Юрий Евсеевич, направляясь к командиру полка Мельникову. Вокруг него толпились офицеры, что-то обсуждали. Когда Раенко все же пробился к подполковнику, тот отмахнулся:

– Какой штаб? Не видишь, что творится? Наступление на носу. А у тебя орудийный дивизион под командой. Снарядов тройную норму завезли, укрепления прорывать будешь. И за свою прежнюю должность не переживай. Ночью немецкая колонна едва ваш штаб не передавила. Повезло, что «тридцатьчетверки» выручили. Все, шагай, командуй дивизионом.

Манштейн стремился замкнуть кольцо вокруг Харькова. Кое-где наши войска, лишенные информации, продолжали наступать. В других местах становились в оборону и наносили контрудары. По-прежнему действовал жесткий приказ Сталина № 227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад».

Полк Мельникова торопился закрепиться на возвышенности, откуда планировалось нанести контрудар. Пока в пределах видимости на невысокой, поросшей редким лесом плоской высоте находилась лишь передовая немецкая группа: небольшое количество танков, штурмовые орудия, несколько полевых пушек, минометов и пулеметные гнезда.

Ивневу приказали взять на броню роту Бобича и, форсировав замерзшую речушку, ударить с левого фланга. К комбату подбежал Афоня Солодков и растерянно спросил:

– А мне что делать?

Рядом с ним стояли наводчик и заряжающий. Наводчик был из старых опытных бойцов, и комбат, не раздумывая, приказал ему занять место наводчика на одной из вновь прибывших самоходок. Тот весело козырнул и побежал исполнять приказ.

Конечно, ничего веселого в предстоящей атаке нет, но это лучше, чем болтаться неприкаянным. Чурюмов решил проявить великодушие и хотел было взять Солодкова в качестве пулеметчика. Но младший лейтенант в новом немецком МГ-42 не разбирался. Там имелись свои хитрости: умение быстро сменить перегревшийся ствол или затвор, выправить ленту.

– Я смогу – вызвался заряжающий. Афанасий Солодков остался и без машины, и без экипажа. Непонятно, почему старательного, хоть и неопытного командира проигнорировал капитан Ивнев. Была у него нехорошая привычка принизить подчиненных, допустивших оплошность.