По широкому стеклу окна, обозначавшему границу между томным светом зала в меру пафосной кафешки и тьмой позднего ноябрьского вечера, сбегали унылые струйки моросящего дождя, поблескивающие в свете фар проезжающих машин. Я сидел у окна и наблюдал, как змеящиеся струйки налипшие на стекло копили воду и, накопив наконец, по очереди сбегали вниз. Конечно, по очереди, потому что любой хаос скрывает неочевидный порядок.

За окном было темно, холодно и сыро. В кафешке, где праздновался день рождения моего давнего знакомца Славика, поблескивавшего во главе ряда из нескольких составленных столов не так давно пробившейся лысинкой, было тепло и даже уютно. Славика пасла заботливая и милая супруга Людочка, поэтому он никак не мог догнать своих гостей и был печален, словно Демон Сидящий на картине художника Врубеля.

Мероприятие с претензий на юбилей, ввиду сложившейся симметрии цифр, уже вошло в стадию, делающую его неотличимой, скажем, от поминок, когда подвыпившие гости сбиваются в стайки по интересам, позабыв о поводе собрания, чтобы погалдеть в каждой стайке своё под приятную – респект жокею – ненавязчивую музычку. Я перевёл взгляд от окна к столу с начавшими подсыхать остатками закусок, початыми бутылками и прочей снедью. Ни к одной стайке я так и не прибился, выпивать мне больше не хотелось, и я налил себе минералки, потому что расположившийся по правую от меня руку человек в серо-синем официальном костюме, по имени Николай, вдруг вспомнил о виновнике торжества… ну, или приличиях.

Николаю было лет под пятьдесят, и трудился он, кажется, в каком-то ведомстве по линии министерства культуры чиновником… средней руки. Я был ему когда-то, по случаю, представлен виновником торжества, но поскольку эта самая линия меня никогда особо не интересовала, знакомство так и осталось формальным. Поддержав славословие Николая минералкой, я отщипнул виноградину от поредевшей кисти, сиротливо валявшейся на полупустом блюде из-под фруктов, отправил её в рот и прислушался к оживлённой речи сидевшего напротив в компании сверстников парня лет тридцати пяти, в черном свитере, худого и длинного, с длинными же тёмными волосами, стянутыми на макушке резинкой в шишку, похожую на ручку от крышечки заварочного чайника. Наверное, университетский, подумал я, потому что сын Славика писал диссертацию в университете, на какой-то там кафедре.

– Слушайте, это потрясающе, – горячо говорил парень, явно воодушевлённый вниманием симпатичной брюнетки с яркими, парадоксально синими глазами, глядевшей ему прямо в рот, – они сравнили структуру нейронных сетей мозга с сетью галактик вселенной.

Я вяло подумал, что было бы органично, если бы сейчас из-под крышечки на макушке парня повалил пар.

– Представляете, разница масштаба мозга и вселенной – двадцать семь порядков, и при этом… Мозг наш – это нейронная сеть из семидесяти миллиардов нейронов. Наблюдаемая вселенная – это порядка ста миллиардов галактик. И мозг, и вселенная имеют структуру из длинных нитей и узлов, и это около тридцати процентов массы каждой системы, а семьдесят процентов приходятся на среду, играющую… условно, конечно… пассивную роль – воду в мозге и темную энергию во вселенной… Представляете, что там творится, на стыке наук?

– А откуда сведения-то? – неожиданно поинтересовался Николай, до этого пытавшийся насадить на зуб своей вилки горошину от давно съеденного оливье, – «дзен»?

– Да нет, – вежливо и немного обиженно ответил парень, – «Фронтирс физэйкс», журнал такой… Итальянцев статья. Серьёзно ребята поработали – спектрометрия, морфология…

– Главное, что не английские учёные… А вы физик, да?

– Ну, типа того…

– И что, по-вашему, всё это означает?

– Ну… Там много ещё чего… Извините, а ваша специальность… А то, умничать ещё начну…

– Далеко от физики. Этномузыкология, если что-то говорит…

– А… – опешил длинный физик, не забыв, впрочем, мельком улыбнуться своей даме – ну, там много ещё чего. Главное, пожалуй… Вот смотрите. Эволюция таких, вроде, принципиально разных систем, имеет общие физические принципы… Здесь может быть очень много удивительных следствий…

– Нда… – задумчиво пробурчал Николай, – четвёртый век до нашей эры…

– Что-что? – не понял Физик.

– Да так… Платон, «Тимей»… Человек создан по подобию вселенной. Причем, для Платона человек – это именно что голова, а все его остальные части – ручки, ножки, огуречек там – так, подпорки для головы, – улыбнулся Николай.

Я посмотрел на него с уважением: неожиданно для чиновника – этномузыколога изложил… Правда, на чиновника не сильно и похож – простецкое круглое полноватое лицо без следов загара, вздёрнутый широкий короткий нос, тонкие губы, мягкие светлые волосы, светлые серые небольшие глаза в обрамлении белесых ресниц… На этномузыколога? На Сократа похож, решил я, имея в виду общеизвестный бюст философа и лихую ссылку на Платона. Между тем Физик, покосившись на синеглазую брюнетку, решился постоять за точные науки, а я тем временем предположил про себя, что таких синих глаз не бывает, и это, наверное, у брюнетки линзы.

– Какой?.. – то ли не расслышал, из-за пронзительно вдруг расхохотавшихся по известному лишь им поводу двух дам, сидевших слева наискосок, то ли обиделся Физик, и продолжил язвительно, – а-а… Ну да, Платон… Что он, этот Платон, в виду имел, и что толкователи за тыщу лет сверху понакрутили? Ну так, в плане транспарентности… Подобие… Мы-то, конечно, со своею физикой – детский сад, малышковая группа… Подобие…

Хорошо, прокомментировал сам себе я, этномузыкологию не помянул. Молодец, сдержался.

– За две с хвостиком, – поправил Физика Николай.

– Что?

– Тысячи лет… Эх, ребята… Вы бы русским языком больше излагали, чем туману напускать. Транспаре-ентность… Вот бабушка моя, колхозница… село Татарники, двести километров от облцентра, лесостепь, семь классов образования… Царствие ей небесное… Так она цитировала в переводе, как минимум, с греческого, но, однако ж, на русский: – «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…». Скажет, и вздохнёт – задумчиво так. Впрочем, я, конечно, не против физики, я за. Стройте, конечно стройте свою башню, Бог вам в помощь, только о фундаменте не забывайте, а то получится опять – Вавилонская…

Физик уже остыл и явно потерял к теме интерес, сосредоточившись на своей брюнетке, я же заинтересовался ещё больше. Правда, не чудесами науки – конечно же удивительными, и всё такое – а предполагаемым адресом бабушки соседа, потому что у моей был, похоже, тот же адрес. Хотя, вряд ли бабушки наши были подругами – моя-то была неграмотной, от того, несомненно, что существенно старше.

– Николай… Извините, как вас по отчеству? – спросил я.

– Да ладно, можно даже Коля, чай не в офисе…

– Хорошо, Николай, воля ваша… Татарники – это не те, что на юге области?

– Ну да, те… За Острожском.

– Тогда получается, что мы, в известном смысле, земляки. У меня там родня была – бабушка, тётки, брат двоюродный… Матушка оттуда…

– Была?

– Ну да. К сожалению. Кто помер, кто уехал…

– А я родился там, – оживился Николай, – и среднюю школу закончил… В семнадцать лет… тоже уехал, в институт культуры поступать.

– На этномузыко… ведение!

– …Логию, да. Так-то, на баян собирался, но не прошёл. Что там за школа, в нашем клубе… Но играл хорошо, да и сейчас могу, не забыл! Потом-то я ещё учился, но представляться этномузыкологом люблю. Народ зависает.

– Ну да, я заметил. Так у вас же там ещё известный ансамбль был кажется, этнографический… забыл…

– Получается, что у нас, всё-таки?.. «Рябинушка». Участвовал в нём, в старших классах, на баяне наяривал… Только он и сейчас есть! Присматриваю за ним.

– По линии минкультуры?

– Ну да, – улыбнулся Коля по-доброму так, душевно, – искусство – штука такая, требует присмотра… В хорошем смысле, конечно. А может, по рюмочке, за земляков? Вон, коньячок неплохой вроде…

Бутылка была ближе ко мне, и я плеснул в рюмки. Выпив, мы помолчали.

– А вот как вы там, на своей линии, определяете, где искусство, за которым надо присматривать, а где не поймёшь, что – во мне, неожиданно для себя самого, вдруг реализовалась всенародная подозрительность к государевым людям, – а то, что-то, этого не поймёшь чего – немерено…

– Линии – это в Питере. В Москве улицы, а у нас… – засмеялся Николай.

– Порядки, – поддержал я, – помню, помню! Мне всегда эти названия нравились – Гулидовка, Барнаул, Пятилетка… Ну, Пятилетка – понятно, а почему такой порядок – Барнаул?

– А вот не знаю. Барнаул и Барнаул. Что до искусства… У меня есть своя мерка. Дело безусловно тёмное, но, дополнительно к известным определениям, я думаю, что искусство – это то, что не поддаётся тиражированию.

– Как так? А кино?

– Не в этом смысле. Кино сразу делается в расчете на множество равноценных копий, в этом его смысл, как искусства. И при этом, не каждое кино искусство, а только то, которое нельзя повторить – приёмы, ракурсы, идеи, работа актеров, ритм, печать времени – много чего. Вот ремейки в кино – это тиражирование. Технология. Нравятся ремейки?

– Не-а…

– Во-от… Это сразу чувствуется. Или на живом концерте – каждый раз что-то по-другому. Нельзя повторить. Звук, голос, настроение, реакция зала, реакция музыкантов на реакцию зала… А под фанеру – тираж, не искусство. И ещё, пожалуй. Может быть даже главнее, но совсем непонятно, как это ухватить… Вот, ребята, – он показал взглядом на компанию Физика, – башню свою строят. И мне понятно, что нельзя по-другому, чтобы всех живущих одеть и накормить. Они её по правилам строят, по технологии – научный метод называется. Согласно методу, нужно всё время эту стройку поверять. Если вдруг при поверке окажется, что дважды два – четыре и одна сотая, то это ошибка, и надо разбирать кусок возведённой кладки, и складывать по-другому. Технология в общем, что значит – умножение, тираж. Потому что любая технология предполагает возможность успешного повторения результата в любом количестве. Тираж – он и есть материальный прогресс, к которому все привыкли, и от которого никто уже не откажется – до последнего. Ни я не откажусь, ни вы. А в искусстве – тут ты просто чувствуешь, что вот так правильно, а так – ложь, потому что резонанс возникает с чем-то важным, что внутри тебя самого, от природы твоей. Наверное, как раз потому, что созданы мы по подобию вселенной. Так вот мне и кажется, что башню свою они не построят, если не будут ещё и с этим резонансом сверяться, потому что однажды та самая одна сотая пролетит незамеченной, а опереться уже не на что будет. Может быть, эта сотая уже лежит в самом фундаменте, никем не замеченная, и расползается ржавым пятном. Только не до того им, как думаете? Как в Бога, в методу свою верят. Страшно. Вавилон, Гоморра, Содом… И Рим ещё… «…Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Это я бабушкиного Екклесиаста процитировал. Ладно… Так где там родня ваша жила, в Татарниках?

Я не сразу понял, что можно не комментировать неожиданное рассуждение о технологиях и искусстве, требующее, конечно, осмысления, поэтому возникла короткая пауза, заполненная разноголосой речью, звоном стекла и какой-то негромкой джазовой композицией с нарочито вытянутыми низами.

– Да я даже… На Городском, кажется… Что я там знал – по малолетству наезжал с родителями, вишни трескал, да молочком запивал. Чудная смесь! Место знаю, названия слышал, а названия к месту применить… Вот старший брат жил там лет десять, тот всё знал – да только не спросить уже…

– А я на Поляне, это от Городского недалеко, та же сторона. Помянем ушедших?

Мы выпили ещё, и я почувствовал, что мне хватит. По крайней мере, нужен перерыв.

– А кто же родня? – продолжил расспросы Николай.

– Бабушка – Матрёна Фёдоровна Дегальцева, дочь её – тётя Люба моя, Карпелянская. У них хаты были через три двора по улице… По порядку, то есть.

– О! Так у тёти Любы сын не Санька ли был? Я его знаю, баянист хороший. Две дочки у него ещё были, постарше меня. Пил, помню, Санька… сильно. Давно помер уже…

– Было такое, – согласился я.

– Матрёна… Матрёна. Точно. А ведь прабабушка моя кумою ей была. Я прабабушку свою, правда, не застал, но на могилку её с бабушкою ходил. Так там, недалеко совсем, видел Матрёны памятник – пирамидка такая деревянная со звездой, и к ней мраморная доска, не маленькая, пошире пирамидки, приделана была, с фотографией. У бабушки моей память хорошая была, Екклесиаста вон чуть не наизусть помнила. Да… Так она могилку Матрёны вашей мне показала, и даже целую легенду о ней рассказывала, и не раз – как на Пасху на погост ходили. Думаю, ей самой эта легенда нравилась… Может, покурить выйдем? Что-то уже… проветриться хочется.

Я согласился, хотя и не курю. Сидеть на месте надоело, да и про легенду заинтриговало, и даже польстило – всё-таки приятно, и даже волнует, что близкого тебе человека, спустя много лет – да что уж там, много больше сорока прошло – помнят, и даже легенды про него слагают.

Мы протиснулись между столиками, миновали невеликий хоровод вяло движущихся в ритме звучащего блюза томных дам, устроенный на единственном свободном месте у входа, отыскали в тесной гардеробной свои куртки и вышли на крыльцо, укрытое нешироким козырьком. Влажный прохладный воздух, ещё хранящий терпкий аромат недавно опавших листьев, проник в лёгкие. Тёмные силуэты лип, выстроившихся вдоль улицы, были тщательно прорисованы, будто искусным гравёром, красноватым светом фонарей, подсвечивающим низкие тяжёлые облака. Ноябрьская ночь, подобно текстам Екклесиаста, щедро дарила ощущение печали и даже безысходности.

– Угощайтесь…

– Я не курю.

– Правильно. А я вот – никак…

Между глубокими затяжками Николай держал сигарету над стоящей у входа урной, аккуратно и своевременно стряхивая пепел на стальную решётку, словно извиняясь за такое своё слабоволие.

Дождь к ночи явно усилился. Метрах в шести от нас на дороге накопилась солидная лужа, и проезжающие изредка машины каждый раз поднимали искрящийся в свете фар фонтан брызг, не рискуя приблизиться к сплошной осевой. Брызги опасно летели в нашу сторону и разбивались о тротуар совсем близко. Поначалу мы каждый раз с тревогой поглядывали на дорогу и, при приближении автомобиля, отступали на полшага к стене, но вскоре убедились в безопасности происходящего.

– Так что там за легенда? – наконец напомнил я взглянув на Николая, задумчиво глядящего куда-то совсем уж далеко.

– Что? Ах, да… Бабушка так рассказывала. Матрёна сама не из Татарников была, а из Кержинки, это километрах в четырёх… Там у нас интересно всё, вперемешку. Скажем, Татарники москальские, а Кержинка хохляцкая. И по всей округе так. Но ничего, дружно жили…

– Да-да, я знаю…

– Мужа её Иваном звали, и вот тётя Люба ваша, она не от Ивана, а от первого мужа Матрёны была. А от Ивана, в Кержинке, две младшие дочки родились, ещё задолго до войны. Если правильно помню, Шура и Клава…

– Правильно, – с удовольствием подтвердил я благодарно улыбнувшись, заметив, что Николаю тоже было приятно, что он так хорошо угадывает.

– А потом, как коллективизация началась, Ивана по доносу в Сибирь сослали, где он и помер, а Матрёна с маленькими дочерями в Татарники перебралась… Кержинка-то так, хутор, а Татарники – село большое, прокормиться легче… А может, и другие какие причины, тут не знаю… Жили, понятно, тяжело. Матрёна в колхозе трудилась, но даже и на заработки, на Донбасс ходила, а дочки маленькие здесь оставались. Возможно, и у прабабушки моей – не зря ведь кумой названа… Здесь не знаю, врать не буду. Наверное, были добрые люди. А уж как она это дело оформляла по тем временам… Говорят ведь, что паспортов у селян не было. Тут тоже не знаю. Тогда, я слышал, многие из наших мест на Донбасс как-то ходили – голодно было… Да. Только дочек, в итоге, Матрёна всё же подняла. Старшая, вроде, ещё до войны техникум в Острожске закончила, на учительницу выучилась, а младшая, хоть и болела долго, уже после войны – на зоотехника. В общем, не так плоха Советская власть оказалась…

Николай замолчал, вновь задумавшись.

– Что же, и вся легенда? – огорчённо спросил я спустя минуту, отметив впрочем про себя, что начал мой собеседник вполне складно, и даже в эдакой былинной стилистике, не предполагающей скорое завершение рассказа.

Ну нет, – встрепенулся Николай, и продолжил с прежним воодушевлением, – это только присказка, увертюра, введение, историческая справка… потому что не может легенда существовать в безвоздушном пространстве. Помните, как сказки начинаются? «…В некотором царстве, в некотором государстве, за морями, за долами, жил царь – государь, и было у него три сына…». Ну, или три дочери. А там уж, у каждой сказки – своё продолжение. Заметьте, что у Матрёны в нашей легенде именно три дочери.

– И правда, – подтвердил я, – довольно эпично. И при этом чистая правда, хоть и говорят, что сказка – ложь.

– Настоящая сказка – не ложь вовсе, а уменьшительная форма от слова «сказание». Эпос, говоря высокопарно.

– Наверное, сказки ложью с намёком стали только лет двести назад, когда литераторы подключились, а народ рассказывает из того, что было, то, что помнит, разве только пробелы фантазией восполняет – для целостности сюжета. Ну, и счастливый конец желателен.

– Точно. А легенда такая. Закончила Шура свой техникум, и только начала трудиться учительницей, как война началась. А как фашисты к Татарникам подошли уже совсем близко, ушла она из села, чтобы под немцем не остаться, и шла, шла прочь от фронта, пока не повстречалась на той войне с лётчиком…

2.Шура. Октябрь, 1942

– Вот дура ты, Катька, – с неподдельною обидой в голосе проговорила Шура не открывая глаз, будто в надежде вернуть ускользавшее уже видение – мне мама снилась…

Шура ещё помнила свой сон… Они с мамою сидят на лавке, у длинного стола из тёплых струганых досок, мама крепко обнимает её, прижимая к груди, плачет и говорит: « – Йды, йды Шурка. Нам з Клавкою ничого не зроблять, а з тобою або снасыльнычают, або в Нимеччына выкрадуть…». Терпко пахнет свежесобранная целебная трава, пучки которой, подвешенные к потолочной жерди, сохнут, дожидаясь зимы. Косой луч света, в котором парят пылинки, искрящиеся и не поддающиеся счёту как звёзды на ночном небе, пробившийся через маленькое окошко из четырёх стёклышек, разделённых переплётом, в белой бугристой мазаной мелом стене, нарисовал сияющий крест на тёмном земляном полу… То ли сон, то ли память. Тогда, в июле, через Татарники прошли на Дон военные с пушкой, и заночевали у них на дворе, а когда на утро уходили, старший сказал матери, будто извиняясь, что немец будет через неделю, самое большее, через две, и что до Дона, наверное, уже не остановят его… Они говорили, сидя за этим столом из струганых досок. На столе лежали несколько варёных картофелин, Шура стояла у двери в сени, а скособоченная некрасивым горбом Клавушка, успевшая уже натерпеться за свою коротенькую жизнь, сидела на лавке в уголочке и глядела на всех испуганно… За день тогда собрали котомку с вещами, бумажками с важными подписями и с фиолетовыми печатями, а на другой день они с Катькою дошли до райцентра. Только райком комсомола уже готовился к эвакуации, поэтому секретарь добавил к их бумажкам ещё какие-то справки и сказал, что надо добираться в Михайловку, за Дон, ну, а там следует идти в военкомат, и уже в военкомате скажут, что делать… Тогда они прибились к веренице беженцев, что тянулась к переправе через Дон. Успели…

Когда Шура всё-таки открыла глаза, смирившись с неизбежностью, оказалось, что Катька стоит на самом верху рва, который через несколько дней, сомкнувшись в непрерывную линию, должен был стать противотанковым, и виден был лишь её тёмный силуэт на фоне блёклого октябрьского неба, с которого не торопясь опускались редкие снежинки чтобы, коснувшись земли, обратиться в холодную влагу. Правда, голова Катьки была повёрнута в профиль – она смотрела в сторону Дона, от которого было всего-то дня четыре пешего ходу до Татарников, если бы не разделившая их жизнь на «до» и «после» линия фронта – и поэтому можно было рассмотреть её курносый нос и пухлые губы.

– Не слышишь, что ли, – не обратила внимания на обидное определение в свой адрес Катька, потому что они с Шуркою друг на дружку уже очень давно не обижались, пожалуй, что с ещё совсем недавнего детства, – летят, гады! А нам к дяде Ване идти сегодня, забыла, да? Дрыхнешь тут… на работе, между прочим.

Шура, одетая в серый подпоясанный верёвкой ватник, такой же, как у Катьки, только великий для неё на два размера, свернулась калачиком на роскошном ложе из мелкого белого песка, открывшегося часа два назад под слоем противной неподатливой глины, и не слышала, потому что до дна рва унылый гул авиадвигателей пока не добрался. Она расположилась по-домашнему уютно, подложив под покрытую серым шерстяным платком голову перепачканные ладошки, едва видные из рукавов, и спрятала ноги под непомерно длинные полы ватника словно под одеяло.

– Ну вот какой он тебе дядя, Кать? Иван Дмитриевич он, товарищ капитан!

Военком Иван Дмитриевич был замотанным хромоногим мужчиной лет под пятьдесят, с красным обветренным морщинистым лицом и всегда усталыми голубыми глазами, с тростью в левой руке и одинокими золотыми прямоугольничками на красных петлицах.

– О-ох, учителька, тоже мне. Поучи! Дя-деч-ка Ва-неч-ка он! Ты только не рассказывай никому, а то у него пистолет в кобуре и палка, рассердится ещё, – совсем развеселилась Катька, – а я тогда не расскажу, что ты дрыхнешь.

– Ну и дрыхну – потому, что так есть меньше хочется. А норму мы уже выполнили, и бригадир записал… Летят они… Что же нам, что летят? – ответила она равнодушно, очень правильно выговаривая слова, – они элеватор опять бомбить будут… Или станцию… Ты лучше ко мне спускайся, от греха, всё равно теперь идти нельзя… Пристраивайся рядышком, так теплее будет.

Катька сбежала наискосок по откосу рва, плюхнулась за спиною Шуры, обхватила за плечи сильными руками и принялась тормошить.

– Просыпайся, а то так и Царствие Небесное проспишь! Все домой уже ушли!

Сон от такого обращения прошёл окончательно, Шура села, обхватив колени руками, и посмотрела вверх. Прямо над ними, натужно воя моторами, кажется, что не торопясь, аккуратными рядами плыли самолёты с крестами на крыльях. Минуты через две затявкали зенитки, донёсся звук разрывов, и вскоре самолёты, судя по звуку поодиночке и в рассыпную, полетели назад.

– Хоть бы сбили кого, – сердито прокомментировала Катька, – ну что, пойдём? Слушай, подруга, что же ты бледная такая, будто смерть? Замерзла, да? Отощала совсем… Идём скорее, согреемся… Лопату свою не забудь… Надоели уже мне эти лопаты… Хотя бы на этот раз дядя Ваня не обманул.

Когда девушки добрались до райцентра, уже смеркалось. Военкомат располагался в старом купеческом двухэтажном особнячке из красного кирпича, на небольшой пыльной площади рядом со станцией. Суета и движение, захлёстывающие эту площадь с раннего утра, уже отступили. У крыльца, рядом с часовым, опершись обеими руками на трость, одиноко стоял сам военный комиссар Иван Дмитриевич и наблюдал за тем, как метрах в трёхстах от него вокруг одинокого обгоревшего грузового вагона на подъездных путях, словно муравьи вокруг дохлого жука, копошатся рабочие, а маневровый паровоз, суетливо выдыхая клубы пара, отталкивает подальше уцелевшие вагоны.

– Здравствуйте, товарищ капитан, – окликнула Шура.

Иван Дмитриевич оглянулся.

– А… Вы опять, – проговорил он сердито простуженным голосом, – вот что же вы туда рвётесь-то так, а? Нечего там девчонкам делать, уверяю вас.

– А мы, Иван Дмитриевич, имеем право, – бойко зачастила Катя, – нас комсомол направил. Месяц уже к вам ходим, а всё бестолку. Что же нам, жаловаться, что ли? Почему такое отношение?

– Потому что, а ля гер ком а ля гер, – поморщился капитан и кивнул головою в сторону станции, – и здесь крови хватает, даже слишком, знаете ли…

Девушки недоумённо переглянулись.

– Что-что?

– Ничего. Пойдём. Да лопаты-то часовому оставьте, не украдут ваши драгоценности…

В просторном кабинете на втором этаже капитан уселся за свой стол и принялся перебирать какие-то бумаги, небрежно указав девушкам на выстроившийся у стены ряд канцелярских стульев.

– Так… Екатерина Николаевна…

Катя привстала со своего стула.

– Сиди, помню. Ага… Девушка ты, я смотрю, крепкая… Семь классов… Значит так, – капитан вздохнул, помолчал немного и продолжил, – с учётом вашего добровольного обращения и в соответствии с Приказом Народного комиссара обороны Союза ССР товарища Сталина за номером двести двадцать четыре, от двадцать третьего числа сего месяца, сего года, призываю вас к службе в составе зенитной артиллерии, в звании рядового бойца Рабоче-крестьянской Красной армии. Приказываю явиться завтра, в девять часов утра, для оформления документов, получения довольствия и отбытия к месту службы. Служить, наверное, прямо здесь и начнёшь, дочка… Сегодня зенитный расчёт при налёте осколками начисто выбило. На войне, видишь ли, такое бывает… А там… там уже, как война распорядится… Не передумала ли, Катя?

– Нет, – решительно и серьёзно ответила Катька.

– Ладно. Отвечать по уставу командиры научат… А до утра думай. Думай крепко, дочка, потому что потом поздно будет думать!

– А мне с Катею можно? – забеспокоилась Шура.

– Александра Ивановна… Учительница начальной школы, – усмехнулся капитан, – полтора аршина с каблучками… Вот и учила бы детишек!

– Я сильная! А учить не могу. Под фашистом школа моя.

– Верю, что сильная, – вздохнул капитан, опустив глаза, – но на сегодня предложить могу только работу в качестве вольнонаёмного обслуживающего персонала в батальоне аэродромного обслуживания, сокращённо БАО. В общем, лётчикам обеды подавать, что довольно важно для боевого духа войск, рекомендую согласиться. Заодно и подкормишься, а то смотреть больно. Завтра из части машина должна быть, к середине дня, а может и раньше… за текущим довольствием придёт, вот с нею и отправишься. Тут недалече, вёрст сто пятьдесят…

Помолчав секунду, он добавил:

– А там, глядишь, и фашиста из школы твоей выгоним… с такими-то бойцами!

– Хорошо, – нерешительно согласилась Шура.

– Не хорошо, а так точно! Приходи завтра с вещами, вместе с подругой, пораньше, а то разминёшься с машиною, как я тебя потом туда переправлю?

Девушки встали и нерешительно направились к двери.

– До свидания, – сказала Шура.

– Бригадиру доложитесь… И инструмент свой сдайте…

– Хорошо…

– Завтра, чтобы как штык! – услышали они вдогонку, когда уже спускались по скрипучей деревянной лестнице.

На улице было совсем темно ещё и потому, что окна, где мог бы гореть свет, были плотно зашторены так, чтобы ни один лучик не мог пробиться на волю. Со стороны станции протяжно рявкнул гудок, лязгнули вагонные сцепки, в медленно нарастающем темпе застучали колёса вагонов на стыках рельс и неясный отсвет приглушённого паровозного прожектора чиркнул по выщербленным кирпичам стены военкомата.

– Шур, а Шур… Что же, расставаться нам теперь? – вздохнула Катька.

– Свидимся, Катя, не навеки же война… Не надо о плохом думать… Пойдём скорее, пока час не настал, доложимся…

В тесной кабине полуторки, где кроме шофёра с трудом разместился грузный дядька – командир в шинели с синими петлицами и с автоматом, Шуре места не хватило, да и не положено было. Она устроилась между мешками с крупой у переднего борта, подальше от подпрыгивающих на ухабах ящиков, и ей было хорошо и уютно, хотя и тревожно, потому что какое может быть спокойствие посреди совершенной неизвестности…

Вокруг, до самого горизонта, была лишь степь, выстланная бурой засохшей клочковатой травой, разрезанной кое – где тёмными провалами редких овражков, да со случающимися изредка островками какого-то кустарника. Даже ворон, вечно круживших над Михайловкой, не было видно. Назад убегала разбитая скользкая в лужах колея, на обочинах которой порою можно было заметить рваные провалы воронок с опалёнными краями и залитым мутной водой дном, а однажды встретился начисто обгоревший остов, по всему видно, такой же как у них полуторки. Пока Шура устраивалась в кузове, ещё в Михайловке, командир с шофёром курили у борта, и командир, посмотрев на низко стелящиеся облака, заметил удовлетворённо, поправляя шапку:

– Вроде везёт, Петренко… На весь день нелётная погода… Давай, трогай с Богом.

Командир, которому она отдала своё предписание, был доброжелателен, хотя и не удержался, выдавая сухой паёк, от неуместной шутки на счёт её роста и худобы, а шофёр был неразговорчив, и только перед тем как тронуть с Богом, молча бросил ей в кузов замызганный овчинный полушубок.

– Спасибо, у меня ватник тёплый, – застеснялась она.

– Укройся, дурочка. Околеешь на ветру, – пробурчал шофёр и сердито хлопнул дверью.

Часа через три, когда уже стало смеркаться, похолодало и пошёл мелкий, мокрый, противный снег пополам с дождём, Шура укуталась в полушубок до самого подбородка, и теперь ей было видно только серое унылое небо в снежной ряби, слышно только унылое завывание мотора да скрежет изредка переключаемой передачи под аккомпанемент стука неудержимо прыгающих по кузову ящиков. Тогда она закрыла глаза и услышала, как мама говорит ей:

– Шура, донечка, зъиж картопли з молочком… Потим кныжка свойи подывышся…

А потом… потом ей даже и не снилось ничего.

Проснулась Шура от вдруг наступившей тишины, она открыла глаза и увидела… Вернее, ничего не увидела, разве только смутные очертания бортов кузова, потому что было уже совсем темно. Через мгновение хлопнула дверь и раздался зычный голос командира:

– Эй, ты жива ли там… как тебя? Дегальцева, да? По-одъём! Ну, здорова ты, Дегальцева, спать! Два раза останавливались, так хотя бы пошевелилась. Выгружаемся!

Она перебралась через борт, нащупала ногою колесо и спрыгнула на землю.

– Что мне делать, товарищ командир?

– Ничего не делай, без тебя управимся. Значит так, Дегальцева. Я твой непосредственный начальник, старшина Евдокимов. Работать завтра начнёшь, а сейчас… видишь вон ту избу?

Шура осмотрелась. Машина, похоже, стояла на улице, вдоль которой выстроились редкие домики – мазанки, похожие на их с мамою, только крытые камышом, а не соломой. По краям окошек некоторых домов пробивался скудный, колеблющийся свет. Ноги разъезжались по жидкому слою грязи, сдобренной мокрым снегом. Старшина Евдокимов показывал на ближайший домик.