Триптих второй: Любовь

Стань моим Каином

От выдоха поднялось облако пара, заплясало в свете несущихся навстречу фар, запуталось в бороде, оставив после себя белые следы. Словно седина в черных, как уголь волосах. Седина, сотканная из сотен шипастых, угловатых кристалликов. Ладонь в тонкой вязаной перчатке привычным жестом разгладила бороду. Изморозь белой крошкой прицепилась к шерстинкам, пар-выдох отразился от пальцев и попал на очки, на секунду сделав мир мутным и блеклым. Потом растаял, оставив узорчатые, морозные паутинки, блестящие в искусственном свете.

Черная борода, шерстяные перчатки и узкие прямоугольные очки в толстой черной оправе принадлежали парню лет двадцати пяти, высокому в оранжевой куртке, черных джинсах и замшевых серых кроссовках на рыжем меху. Парня звали Андреем, но все называли его Ежом – кличка из фамилии, пристала еще в школе. Еж широким, уверенным шагом двигался по тротуару нечетной стороны проспекта Революции, и могло показаться, что он точно знает, куда идет. Это было ошибочное впечатление. Несмотря на собранность и целеустремленность, двигался Еж совершенно бесцельно.

Декабрьская ночь, переполненная электрическим светом и человеческой суетой, беспокоила и пугала. Праздничная иллюминация фасадов слепила яркими, противоестественными цветами, люди вокруг сновали слишком быстро и слишком беспорядочно. Ежу было некомфортно здесь, а домой идти он не хотел. Монотонное, сосредоточенное движение спасало, успокаивало. В примитивной механике ходьбы можно было отстраниться, растворить мысли и чувства.

Кафе «Ампир» вынырнуло из-за темных свечей-кипарисов, ограждавших вход. Музыка – лаунж или дрим-поп – медленная, ритмичная пульсация, глубокие синтетические гармоники – забралась под кожу, завибрировала в костях, почти до боли, до судорог. На тонированных стеклах фасада мороз уже разрисовал края ломаной паутиной узоров. В ядовитом, цвета Блю Кюрасао, свете неоновой трубки, идущей под стеклом, от тротуара поднимались клубы пара. Снег, щедро посыпанный дорожной солью, таял, белой дымкой поднимаясь в промерзлом воздухе.

Еж посмотрел на свое отражение в тонированном стекле. Отражение было бледным, полупрозрачным – свет из зала пробивался сквозь него и за своим силуэтом Еж видел посетителей кафе. У самого крайнего столика, боком к стеклу, сидела девушка. Еж смотрел на нее снизу вверх – пол «Ампира» был на метр выше тротуара. Сначала тонкие, как спички ноги в высоких черных сапогах на шнуровке, белые шерстяные бриджи, талия перетянутая черным корсетом. Он замер, не решаясь смотреть выше. Он уже узнал, но боялся подтвердить, доказать себе это узнавание.

– Женька, – имя вылетело с облаком пара, запуталось в бороде, спустя мгновение белым пятнышком проступив на стекле витрины.

Когда он вернулся, ему сказали, что Жени больше нет. Именно так. Не «умерла», не «погибла». По ее телефону отвечала мама, аккаунты в соцсетях с ноября висели без обновлений. Подружки не отвечали на звонки и письма. Ее не стало, но это не было похоже на смерть. Смерть оставляет слишком очевидные следы, их нельзя спрятать, невозможно игнорировать. Нет, Женька просто исчезла, превратилась в слепое пятно в чужих взглядах, в чужих словах. В чужих мыслях.

Еж поднимает голову, чтобы посмотреть ей в глаза.

Это она. Жека Ворона, с худым, бледным лицом, темно-карими глазами и черными, жесткими от краски, волосами. Ее длинный, заостренный нос, тонкие губы – ее, такую, всегда было немного неудобно целовать. Привычные тени и тушь, отчего большие, темные глаза кажутся еще больше и еще темнее. Она смотрит прямо на Ежа, смотрит не отрываясь.

Еж срывается с места, в три длинных шага оказывается у входа, поднимается по ступеням, рывком раскрывает дверь, игнорируя пластиковую скороговорку хостесс, проходит в залу – прямо в куртке и шапке, с липкими хлопьями талого, соленого снега на кроссовках. Ему ото входа хорошо виден столик, за которым сидит Женька. Пустой столик. Еж замирает, сбитый с толку, ошарашенный, машинально отвечает что-то подоспевшему администратору, дежурно, нужным набором штампованных фраз, потом стягивает с коротко стриженого черепа шапку и проходит к столику. Он касается столешницы там, где лежали Женькины ладони. Винил холодный и гладкий, прикосновение пахнет пустотой. Подходит официант, выкладывает меню. Кожаный переплет, миллиметровый пластик страниц, кричаще, яркие фото.

– Рутрекер таки заблочили, – говорит за соседним столиком паренек лет восемнадцати. Его приятель прячет ладони в рукавах тонкого свитера, так что только пальцы торчат. В ладонях он сжимает большую кружку какао с зефиром. Кажется, что проблемы Роскомнадзора его не беспокоят. А еще Ежу кажется, что подросток – гомо. Сережка со стразом, подцвеченная красным челка.

– Это, конечно, пофиг, – продолжает парень. – Могли бы таким бесполезняком вообще не париться.

– Угу, – отвечает приятель, отпивая из кружки. Еж думает, что может все-таки это девочка. Угловатая девочка лет пятнадцати. С расцарапанным прыщем на скуле. Отвратительным, как и красный лак на коротких, обкусанных ногтях.

Закрыв меню, Еж поднимается и выходит из зала. Находиться здесь для него неприятно. Он видит, как дрожит ладонь, поднимаясь к ручке двери.

Снова ночь, мороз и режуще-белый ксенон фар. «Ампир» остается позади, длинный ряд витрин скользит вдоль левого плеча, впереди – площадь, многолюдная, шумная, ритмично вздрагивающая в такт ломаным басовым линиям брейк-степа. Еж вклинивается в толпу, тонет в ней, идет на дно медленно, как песчинка, покорный хаотичным потокам. Табачный ларек проступает справа, горит вертикальными рядами белых светодиодов, парных по четыре в каждом. По краям стекла – серебристые пятнышки-паучки изморози, искрящиеся от проходящего сквозь них света.

– Синий «Некст», пожалуйста, – кричит в слепой квадратик окошка, перекрывая вибрирующий эмбиент площади. Лезет в карман, доставая смятые купюры. Они липнут к шерсти перчаток, не хотят ложиться на вогнутую плексигласовую линзу кассы. Морщинистая женская рука забирает их, взамен выдав блестящий белый параллелепипед. Еж отходит на шаг в сторону, зубами снимает перчатку, распаковывает сигареты.

– Привет, – раздается из-за спины тихо, почти неразличимо в общем гудении. Он поднимает взгляд, через отражение в витрине посмотрев себе за плечо. Женька. Она стоит прямо за ним, так близко, что должна почти касаться его. – Я скучала.

Еж не оборачивается. Паника охватывает его, сдавливает внутренности, отдается звоном в ушах, бешеной скачкой пульса. Если он обернется, она исчезнет. Точно исчезнет.

– Я видел тебя в «Ампире» – говорит он. – Минут пять назад. Через витрину.

– Ты видел меня в витрине, – поправляет Ворона. – Это такая фишка. Витрина – большая видео-панель. На нее идет картинка с камеры, только с опозданием на несколько минут. Ты выходишь из кафе, а видишь себя еще за столиком. Как будто путешествие во времени.

– Круто, – произносит Еж тупо. Теперь он вспоминает, что не видел в стекле мальчика-девочку, хотя оно должно было сидеть спина к спине с Женькой.

– Как прошло лечение? – спрашивает Ворона. Еж пожимает плечами:

– Еще не прошло. Отпустили домой ненадолго.

– На праздники?

– Типа того. А ты? Куда ты пропала? Я тебя искал.

Женька молчала. Ее отражение… оно стало совсем прозрачным, сквозь него можно было рассмотреть суету прохожих, огоньки гирлянд. От тахикардии стало трудно дышать. Еж обернулся – больше не мог стерпеть. Пусть она исчезнет, но он должен посмотреть ей в глаза.

Ворона стояла перед ним, немного сутулясь и поджав тонкие губы. Мохнатые наушники, петля клетчатого черно-белого шарфа. Иней на ресницах.

– Ты не там меня ищешь, – сказала она тихо. – Это все из-за тебя. Не перекладывай на других.

Горло Ежа сдавило спазмом, в глазах потемнело. Как обычно бывало с ним в клинике, злость накатила болезненным приступом, захлестнула полностью, выдавив и исказив мысли. Мышцы свело до тремора.

– Я… не виноват, – выдавил он из себя. – Я тебе ничего плохого… не сделал!!!

Последнее слово он выкрикнул, так, что сразу человек десять обернулось к нему. Движение вокруг замерло, чужие взгляды навалились, стали давить со всех сторон.

– Эй, бро, ты че?

– Бухой? Не, упоротый.

– Жмых…

Еж завертел головой, стараясь пересечься взглядом с каждым, кто пялился на него. Это был его метод, секретное оружие. Парировать взгляд можно только взглядом. «Нормальным» всегда тяжело смотреть в глаза Ежу. Или таким как Еж. Им страшно, хоть сами они и не понимают, что их так пугает.

– Андрюха! Ежик! – голос из толпы, уже возобновившей свое броуновское движение, вырывался и ударил по ушам, заставив вздрогнуть. Рядом материализовался Вирус, один из старых приятелей, хромой понторез и клептоман.

– Колючий еж! – завопил он, хлопнув Ежа ладонью в плечо. – Ты как че? Сто лет тебя не видел? Уже дома? Вылечился?

Вирус не входил в круг тех, кто должен знать о клинике и о лечении. Но знал. В этом не было ничего удивительного – Вирус знался с кучей народу, постоянно крутился в разных тусовках, при этом ни с кем по-настоящему не сходясь. Знал все новости, слухи, сам разносил их, как и полагалось по кличке. Еж кивнул ему – ни на что другое он не был способен. Злоба и паника отступили, в голове стало пусто и холодно. Он обернулся к Женьке, ему очень хотелось взять ее за руку, почувствовать ее ладонь, пусть даже через перчатки.

Женьки не было. Ему показалось, что он видит, как она ускользает, растворяясь в людском потоке. Догонять теперь бесполезно.

– Я сейчас по лазертагу, – тем временем рассыпался Вирус. – На снайперке. Отлична тема. Стартанули, команда пошла вперед, а я – в сторону, ползком, по кустам. Только датчики подключаются – я уже одного выцепил, вижу – высунулся. Я его со ста метров снял…

– Ты когда Жеку последний раз видел? – перебил Еж. Вирус умолк, приподняв бровь и поджав губы.

– Ворону? – спросил он, играя под дурачка. – Давно. Месяца два назад. А что?

– А ничего, – качнул головой Еж. – Ладно, рад был видеть. Мне пора.

– Нету Вороны, – быстро сказал Вирус, отведя взгляд. – Говорят, уехала из города. Или даже из страны. Совсем уехала.

– Я только что с ней разговаривал, – нахмурился Еж, с трудом сглатывая комок, подступивший к горлу. – Ты разве не видел ее?

– Когда я подошел, ты один стоял.

– Она тут была! – Еж зло ткнул носком кроссовка в снежную кашу перед собой. Там должны были остаться ее следы… Нет, уже затоптали, ничего не разобрать.

– Андрюха, ты один стоял, – упрямо повторил Вирус. Еж посмотрел на него, чувствуя, как приятель напрягается, подбирается. Драться с ним Еж не собирался. Вирус не тот человек, с кем стоит драться. Против кулака тот не парясь достанет травмат, нож или баллон – что-то такое у него всегда с собой.

– Пока, Вирус, – не протягивая руки, Еж развернулся и ушел. Достал, наконец, сигарету, поискал по карманам зажигалку – не нашел. Дома забыл или выпала. Пришлось завернуть к еще одному ларьку, на окошке которого болтался токсично-зеленый силиконовый паучок. В клинике сигареты не запрещались, но это не помогало – уходило по две пачки в день и все равно курить хотелось неимоверно. Теперь, когда вышел, доза сама собой уменьшилась – пачки хватало на день, а иногда даже больше.

В морозном воздухе дым становится густым и вязким, таким, что можно почувствовать, как он касается кожи лица. Его завитки висят перед глазами, извиваясь медленно и лениво.

«Это все из-за тебя».

Холод окончательно высосал остатки тепла из-под одежды. Стопы и кисти стали болезненно деревянными, онемели нос и губы. Пора домой.

Женька, Женька, что с тобой случилось? Почему все говорят, что тебя нет?

Еж на самом деле понимал, что это как-то связано с ним, с его двумя месяцами в клинике, месяцами, в которые он просто исключил себя из жизни, позволил времени и миру течь мимо. Чем могли эти месяцы повредить Вороне? На что могли спровоцировать ее?

В квартире темно и пахнет канализацией. Тусклый, серебристый свет телеэкрана пробивается сквозь сатиновое стекло дверей. Не включая свет, Еж раздевается и идет на кухню. Там, под куцей, подслеповатой подсветкой неуклюже возится с кофеваркой.