Тени

– Друг Елпидий, не думаешь ли ты, что это золото принесло бы больше пользы оставшимся в Афинах беднякам, чем тебе в настоящую минуту?

– Это ты говоришь, признайся, из зависти, – возразил Елпидий с горечью. – Мне жаль тебя, несчастный Сократ, хотя, между нами сказать, ты действительно заслужил свою участь… Не раз в кругу своей семьи я сам говаривал, что давно бы пора прекратить рассеиваемое тобою нечестие, ибо…

– Постой, друг. Кажется, ты имел в виду какое-то заключение, и я боюсь, что ты свернул с прямого пути. Скажи, добрый человек, куда клонится твоя нетвердая мысль?

– Я хотел сказать, что, по своей доброте, я все-таки тебя жалею. Месяц назад я и сам немало кричал в собрании, но поистине никто из нас, кричавших, не желал для тебя такой крупной неприятности. Теперь тем более, поверь, мне жаль тебя, несчастный философ!..

– Благодарю тебя. Однако, товарищ, скажи: в глазах твоих светло?

– О нет, передо мной такая тьма, что я спрашиваю себя: не это ли туманные области Орка?^[11]

– Значит, для тебя путь этот так же темен, как и для меня.

– Это верно.

– Если не ошибаюсь, ты даже держишься за полу моего плаща?

– И это правда.

– Но тогда мы оба в одинаковом положении… Ты видишь, предки не спешат насладиться рассказом о твоем похоронном, торжестве, а боги, за которых ты на меня так сердился, думают о тебе так же мало, как и обо мне. Где же разница между нами, мой добрый товарищ?

– Но, Сократ, неужели боги помрачили твой рассудок настолько, что тебе не ясна эта разница?

– Друг, если тебе твое положение яснее, тогда дай мне руку и веди меня, ибо, клянусь собакой^[12], ты предоставляешь именно мне идти вперед в этой тьме…

– Оставь шутки, Сократ! Оставь твои шутки и не равняй себя (потому что ведь ты безбожник) с человеком, умершим на своей собственной постели…

– А, кажется, я начинаю понимать тебя… Скажи мне, однако, Елпидий: надеешься ли ты, что будешь пользоваться твоею постелью еще когда-либо?

– Увы! не думаю.

– И было такое время, когда ты не спал на ней?

– Было… до того самого дня, когда я купил ее у Агезилая за половинную цену. Вот видишь ли… Этот Агезилай, хоть и порядочный мошенник…

– Оставим! Агезилая. Быть может, он торгует ее теперь у твоей вдовы за четверть цены. Не прав ли я, однако, когда говорю, что эта постель находилась лишь во временном твоем владении?

– Согласен.

– Но ведь и та постель, на которой я умер, тоже находилась в моем временном владении. Ее дал мне на время добрый Протис, тюремный сторож.

– А! если б я знал, к чему ты склоняешь речь, я не стал бы отвечать на твои коварные вопросы. Ну, слыхано ли, о Геракл, подобное нечестие: он равняет себя со мною! Но ведь я мог бы уничтожить тебя, если на то пошло, двумя словами…

– Произноси их, Елпидий, произноси без страха. Едва ли можно уничтожить меня словами больше, чем это сделала цикута…

– Ну вот! Это-то я и хотел сказать. Несчастный, ты умер по приговору суда, от цикуты!

– Друг! Я это знал с самого дня смерти и даже значительно ранее. А ты, о счастливый Елпидий, скажи мне, отчего ты умер?

– О, я совсем другое дело! У меня, видишь ли, сделалась водянка в животе. Был позван дорогой врач из Коринфа, который взялся вылечить меня за две мины и половину получил в задаток… Боюсь, что, по неопытности в этих делах, Ларисса, пожалуй, отдаст ему и другую половину…

– Судя по тому, что я вижу, врач из Коринфа не сдержал своего обещания?

– Это правда.

– И ты умер именно от водянки?

– Ах, Сократ, поверишь ли: она принималась душить меня три раза, пока не залила, наконец, огонь моей жизни!..

– Скажи же мне: смерть от водянки доставила тебе большое наслаждение?

– О, злой Сократ, не смейся надо мной! Говорю же тебе: она принималась душить меня три раза… Я кричал, как бык под ножом мясника, и молил Парку^[13] поскорее перерезать нить, связывающую меня с жизнью…

– Это меня не удивляет. Но тогда, добрый Елпидий, откуда ты заключаешь, что водянка сделала свое дело лучше, чем цикута, которая покончила со мной в один раз?

– Вижу, что опять попался в твою западню, лукавый нечестивец! Не стану больше гневить богов, разговаривая с тобою, нарушителем священных обычаев.

И оба замолчали, и было тихо. Но, спустя немного, Елпидий заговорил первый:

– Что же ты смолк, добрый Сократ?

– Друг, не ты ли сам настойчиво просил об этом?

– Я не горд и умею относиться снисходительно к людям хуже меня. Оставим ссору!

– Я не ссорился с тобою, друг Елпидий, и, поверь, не хотел сказать тебе ничего неприятного. Я привык только познавать вещи посредством сравнения. Мне неясно мое положение. Свое ты считаешь лучшим, и я был бы рад узнать почему. В свою очередь и тебе, быть может, не лишне было бы узнать истину, какова бы она ни была.

– Ну-ну, оставим это!.. Скажи, ты не боишься?

– Не думаю, чтобы чувство, которое я теперь испытываю, следовало назвать страхом. – А я чувствую именно страх, хотя, сказать по правде, у меня меньше поводов к ссоре с богами, чем у тебя. Не кажется ли тебе, однако, что, оставляя нас здесь, на волю хаоса и собственных усилий, боги обманули наши ожидания?

– Это зависит от того, каковы были ожидания… Чего же ты ждал от богов, друг Елпидий?

– Чего ждал, чего ждал!.. Странные вопросы предлагаешь ты, Сократ!.. Если человек приносит в течение своей жизни жертвы, умирает в благочестии своею смертию, если его хоронят со всеми обрядами, то можно бы, кажется, послать кого-нибудь ему навстречу… Если уж Гермес занят чем-нибудь более важным, – то хоть какого-нибудь из незначительных богов, для указания пути… Правда, совесть указывает мне на одно обстоятельство… Видишь ли: много раз обещал я Гермесу тельцов, прося удачи в торговле кожами, и…

– Удачи тебе не было?

– Удача была, добрый Сократ, но…

– Понимаю, – не оказалось теленка.

– Ах, Сократ, ну, могло ли не быть какого-нибудь теленка у богатого кожевника?

– Теперь я понимаю: была и удача, и теленок, но ты оставлял их себе, Герму же не досталось ничего.

– Ты умный человек, я это говорил много раз… Увы, свои обеты я исполнял не более трех раз из десяти и с другими богами поступал не лучше, чем с Гермесом. Если и с тобой, как я думаю, случалось что-либо подобное, то не в этом ли причина, что мы теперь оставлены оба?.. Правда, я приказал Лариссе принести после моей смерти целую гекатомбу…^[14]

– Но ведь это уже Ларисса, друг Елпидий, а обещание дано тобою.

– Это правда, это правда… Ну, а ты, добрый Сократ? Неужели ты, безбожник, поступал в отношении богов лучше меня, богобоязненного кожевника?

– Друг! не знаю, лучше ли я поступал или хуже. Прежде я приносил жертвы, не давая обетов, а в последние годы я не давал ни тельцов, ни обещаний…

– Как, несчастный, ни одного теленка?

– Да, друг, если бы Герму пришлось питаться одними моими приношениями, боюсь, он бы сильно отощал…

– Понимаю! Ты не занимался торговлей скотом и приносил ему от предметов другого промысла. Может быть, мину, другую из платы твоих учеников?

– Друг, ты знаешь, что я не брал платы с учеников, а промысла едва хватало на собственное прокормление. Если бы боги рассчитывали на остатки от моей суровой трапезы, они сильно обманулись бы в расчетах.

– О нечестивец! Перед тобой и я могу похвалиться святостью. Посмотрите, боги, на этого человека! Правда, я иногда обманывал вас, но порой все-таки делился с вами излишками удачной торговли. Дает много дающий что-нибудь в сравнении с нечестивцем, который не дает ничего! Знаешь что: ступай себе один. Боюсь, как бы общество подобного тебе безбожника не повредило мне во мнении богов.

– Как хочешь, добрый Елпидий. Клянусь собакой, никто не должен насильно навязывать свое общество другим. Отпусти полу моего плаща и прощай. Я пойду один.

И Сократ пошел вперед, все так же твердо, хотя и исследуя на каждом шагу почву. Но Елпидий тотчас же закричал ему вслед:

– Погоди, погоди, мой добрый согражданин, и не оставляй афинянина одного в таком ужасном месте! Я только пошутил, прими мои слова в шутку и перестань торопиться. Я удивляюсь, как можешь ты видеть что-нибудь в такой кромешной тьме.

– Друг, я приучил свои глаза.

– Это хорошо. Однако я не могу похвалить тебя за то, что ты не приносил жертвы богам. Нет, не могу, бедный Сократ, не могу! Наверное, почтенный Софролиск не тому учил тебя смолоду, и ты сам, я видел это, прежде участвовал в молениях.

– Да. Но я привык исследовать разные основания и принимать только те, которые, после исследования, оказывались разумными… Итак, пришел день, в который я сказал себе: Сократ, вот ты поклоняешься олимпийцам. За что же именно ты им поклоняешься?

Елпидий засмеялся.

– Вот это так! Право, вы, философы, не находите порой ответов на самые простые вопросы. А вот я, простой кожевник, никогда в жизни не занимавшийся софистикой… и, однако, я знаю, почему следует почитать олимпийцев.

– Скажи же, друг, поскорее, пусть и я узнаю от тебя – почему?

– Почему? Ха-ха-ха! Но ведь это так просто, мудрый Сократ.

– Чем проще, тем лучше. Но только не скрывай от меня твоего знания. Итак, почему следует чтить богов?

– Почему?.. Да ведь все делают это…

– Друг! ты знаешь хорошо, что не все. Не вернее ли сказать: многие?

– Ну, пусть многие…

– Но скажи мне, не большее ли количество людей делают зло, чем добро?

– Думаю, что это правда: зло встречается чаще.

– Итак, надлежит делать зло, а не добро, следуя за большинством?