Сашок

Заполучив обещание, отремонтировать квартиру и лестничную площадку заодно, он, опрокинув очередную «чашку чая», посетовал:

– Старею я, Василий Николаевич. Совсем сбросил со счетов, что сойдут с твоего поезда на станции от силы пять-шесть человек, и те офицеры и служивые пятидесятого полка. Тоже, как мой пятьдесят седьмой, вывели из дивизии, но оставили на месте, теперь уже в составе бригады. Их досы, помнишь, на отшибе городка, у берега озера Велье. Да-аа. Я ведь после Афганистана здесь дослуживал, тогда с поездов дальнего следования офицеры сходили и шли от станции по полкам табунами. Да-аа. Ну, давай, отсёрбнем «чайку» ещё по чуть-чуть, и похромаю я до дому, к жёнушке своей ненаглядной, Афган снёсшей, будь он неладен. Сына пришлю, свезёт в деревню и утром завтра за родителями.

За дверью на лестничной площадке сокрушённо произнёс:

– А может, и не старею, просто тупею – от перестройки такой.

С шоссе на просёлочную дорогу не свернули – разбита тракторами, «ауди» не пройти. Выйдя из машины и поблагодарив сына подполковника, справившись по мобильнику, как отец с матерью переночевали у тёти Лиды, предупредив, что приезд за ними переносится на завтрашнее утро, Паранин пошёл напрямки по тропке через поле с озимыми. Миновал нежилые с заколоченными окнами хаты, пустовавшие подворья, давно заросшие расплодившимися ягодными кустами и диким малинником в бурьяне. Минуя растасканное до фундамента подворье бабушкиной хаты, вспомнил случай из далёкого детства. Бабушка Вера – без единой слезинки, с уголком платка у рта – наблюдала за дядькой Сашком. Тот орудовал топором – вырубал под корень яблони. Нахимов, обессиливший с похмелья, сидел поодаль на завалинке, растирал ладонями культяпку пристроенную на снятом протезе и выкрикивал: «Якорь тому лысому в дыхало! Верка! Стерлядь такая, дай, чем швартануться. Нет мочи».

Пересёк, теперь уже, должно быть, и в весну сухое, русло речки Сойки. Брёвна моста заменены железобетонными плитами. Ограждение из трубных стоек и перил местами срезано. Натаха писала, участковый Кораткевич застал ворьё за делом, бросился их гнать, но – без табельного пистолета тогда – был исполосован ножовками по металлу, от потери крови скончался. Уже тогда многие подворья в Голубицах пустовали, да и случилось всё поздней ночью, потому ни кто в деревне не услышал. Были бы у кого собаки, так их нет: Дед Лухмей после как забили его Дружка, в маразм впадая, всех потравил. Сестра переживала, после Вована Короткевич занял её сердце, но безответно. На Натаху милиционер не заглядывался, молодой, видный в Бельском районе жених, он всё мыкался не решаясь какую из двух Клавок, известных на районе красавиц, певунь и танцорок, взять в жёны. Нахимов звал и обращался к младшему лейтенанту не иначе как: «Эй. Одна звезда, и та не во лбу». Короткевич обижался, грозился привлечь «за оскорбление при исполнении», но не привлекал, хотя задиристость инвалиду с рук не сошла: за брагу и выгон самогона штрафовал. И надо же случиться, получив наконец звание лейтенанта, Короткевич, добавив на погоны ещё по одной звёздочки, вёз в Голубицы Нахимову очередную повестку… смерть, нелепая на мосту, остановила. Хорошим Кораткевич был парнем, все на районе уважали и любили. Нахимов рыдал на его похоронах и поминках, до кончины своей ухаживал за могилой.

Поднялся в гору. Здесь от руин молокозавода ничего не осталось. На вершине стоит теперь часовня. Небольшая, одноглавая. Ещё в лесах по фасаду. Сквозь вязь жердин и вагонки отблёскивает сусальным золотом купол. На крыльце трое пацанов под команды подвыпившего, видать, старика с орденом и медалями на телогрейке, ставят кумачовую растяжку «60 ЛЕТ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ».