Пингвин – птица нелетающая, или Записи-ком Силыча и Когана

Меняла Зяма тем годом на Бабешке объявился поздней осенью – в неурочное для навигации время. Урожай трёх колхозов месяц как уже был вывезен с острова, так что посещение планировалось одного только Отрадного. Чему и сокрушался приятель Хлеба, ему весь обратный путь в ЗемМарию плыть с голодающей командой парусника не светило. Ветролётоносец пристал к причалу колхоза «Отрадный» (сооружён в бухточке в стороне от причала колхоза «Мирный»), когда колхозникам, зима ещё не наступила, холодно и голодно было. Душу грело, и тело питало ожидание выдачи со дня на день рыбацких сапог, с весны ходили босиком. Ну, а ужин, по случаю чествования гостей обильный «от пуза» – праздник для желудка. За столом Франц Аскольдович и Зяма «ударили по рукам»: договорились обменять семьдесят шесть мешков топинамбура на канистру бензина. Мужики и хлопцы услышали, обрадовались – дружно хлопали в ладоши, прекратив даже выдавливать и высасывать из дарственных тюбиков тушёнку. Зажигалки у всех были почти пусты.

После затянувшегося глубоко за полночь ужина патрон Зяма с командой парусника ушли спать к себе на судно, полеводы готовились к предстоящей СВО. Председатель привёл звено Селезня к амбару. Проверил печать на воротах. Замок амбарный вместе с проушинами в дверных петлях пираты посбивали и спёрли, так Батя нашёл выход: опечатывал припасы отпечатком подошвы своей прогары в смесовой лепёшке из китовой ворвани с мелко порубленными усами оскоминицы. Председатель в тёплые месяцы на острове боты не носил, сдавал кладовщику, то бишь мне, на хранение, но ходил не босиком, обутым в прогары, подаренные ему одному – «Уважаемому компаньону» – менялой Зямой. Разорвав надвое лепёшку, Батя распахнул створы ворот и пропустил вперёд полеводов. Распорядился вынести из выгородки к порогу семьдесят шесть мешков с топинамбуром. Звеньевой поправил, напомнив, что надо семьдесят пять, семьдесят шестой будет со спрятанным в «земляной груше» чучелом вахтенного боцмана, притащат в амбар по подземному ходу. То, что в этих семидесяти пяти мешках спрятаны самогонка и варенье, ни Селезень с командой, ни сотоварищи коллективного хозяйства «Отрадный», разумеется, не знали. Знали компаньоны по бизнесу: я – «гонщик»; кашевар Хлеб – «разливщик»; Батя – «укладчик»; Зяма – «приёмщик и перевозчик». Конечно, знал бы и Коган, но ко времени как «замутили» бизнес бывший зампотылу майор Каганович и заслуженный деятель культуры Пруссии Коган свои обязанности заведующего хозяйством колхоза «Отрадный» передал мне и отбыл в ЗемМарию на лечение. А сбежал из-под скальпеля тамошнего светилы от хирургии, вернулся на Бабешку, Батя наказал в дело его не посвящать, повременить. Как в воду смотрел: Коган в скорости снова убыл на лечение – мог ведь сболтнуть в альянсе о нашем промысле. А бизнес, какой мы вчетвером наладили на острове, в Пруссии слыл сомнительным, в Америке и на Руси был не в почёте (в Твердыне, надо заметить, очень оказался прибыльном), а в Аладде так и вообще противозаконным.

Пока подчинённые Селезня распределяли мешки «четвёрками» в ряд, выстраивая их строем от порога амбара к плацу, Франц Аскольдович посматривал на ветролёт и прикидывал чем и как, там, в гондоле, можно поживиться. Сразу как парусник прибыл на Бабешку он приметил, что каргоофицеры ему незнакомы, значит, на острове раньше не бывали и им здесь всё в новинку. Главное, оба спеца не сведущи в повадках некоторых особей из аборигенов, конкретно, из числа колхозников хозяйства «Отрадный», в частности колхозного Главы. Потому за идеей плана предстоящей специальной операции Батя в карман не полез – ему не впервой.

Гондола висела по центру бывшей деревенской площади, на которой в былом стояла под сводом купола «миски» ратуша, в нашествие на Бабешку пиратов ими разобранная и увезённая. Осталась одна стена фундамента из валунов и скальных камней, скреплённых цементным раствором. В кругу останков незамысловатой в плане постройки (круг) копилась от центра куча мусора и хлама – чумы деревенские старые, не жилые, с годами ветшали и рушились. Сюда же сваливали солому, ботву корнеплодов и усы оскоминицы. Подножье кучи подпирал общественный нужник – будка, перемещаемая время от времени (по мере заполнения отхожей ямы и прироста свалки) на все четыре стороны, всё ближе и ближе к фундаменту. За стеной которого – плац, в плане «бублик» выложенный булыжником. После побудки до завтрака на нём физзарядку делали, строевой подготовкой занимались, «рукопашкой» баловались – чтоб не растерять вконец спецназовской выучки. С годами, правда, всё реже и реже этим занимались, а последним летом только, когда Франц Аскольдович пребывал не в духе – гонял бывших десантников по «бублику» до упаду.

Затягиваясь «крепостной», Батя, морщился от жуткого запаха и невыносимой крепости табака, дым пускал колечками. Старался забрать в разраставшееся дымное кольцо силуэт гондолы – зловеще чёрный на фоне ночного с кровавым полумесяцем неба. Луну на половину закрывал Зямин ветролёт, севший на макушку «миски». Гондолу боцман спустил на тросах через приоткрытую маковку купола и зафиксировал над кучей свалки носовым, кормовым и бортовыми якорями. Без использования сходней на борт не попасть.

Батя курил и размышлял: строил план «тихого» отъёма припасов у прижимистого Зямы, в каждую навигацию объегоривавшего его в меновых сделках; что признавал, к чести сказать, в читке годового отчёта на общем собрании коллективных хозяйственников (переизбирали председателем правления, место это занять никому не хотелось). В Отрадное за грузом на ветролёте прибыло трое, в гондоле на тросах спустились боцман, корабельный кок и молодой оф-карго-трюмный.

– Леготня. Облегчим Зяму. Кашевар покручинится за кока-приятеля, разве что, – отщёлкнул Батя на плац окурок, – Ну, а тебя, младший лейтенант – спишь у сходней, сосунок – выбираю, прости великодушно, жертвой аферы для личного прибытка.

Амбар Батя не опечатал – пуст. Селезню наказал передать завхозу убраться в столовке, пол свечными огарками навощить, начать сервировку стола к завтраку перед приходом к отвальной трапезе команды Патрона Зямы. И оповестить старшего бригадира Кабзона просьбой явиться через час в председательский закуток. В роте старший сержант Ираклий Кобзон не слыл оперативником выдающимся в составе младшего комсостава, зато был щепетильно исполнительным, результата в поручениях враз – с кулаками-то размером с гирю пудовую (не применял, ему их только показать) – добивался. Майор Каганович оперативником был ещё худшим или таковым прикидывался, поэтому начальником штаба предстоящей специальной операции решил назначить Кобзона. Отправив звено Селезня и притушив каблуком прогары «крепостную», Батя направился ко мне в продсклад, где я спал пока обутым. Что ж, этим разом за мою бацулу мне привалило: отстегнул с барского плеча аж кулёк с кило сигарет «Крепостные» – отравы хроновой.

Менять самогонку и варенье в ЗемМарии Зяма попробовал прошлым годом. В Твердыне и Форте (варенье влёт шло) оказалось делом очень прибыльным, этим неурочным посещением Бабешки наведался специально за большой партией. Меняле подобный промысел – дело привычное, а Бате – офицеру, полковнику – претил. Держался, пока жизнь не принудила сдаться. Всё ждал, что его беглый взвод заберут с Бабешки и роту опальную вернут в полк на Марс, и потерял всякую надежду, получив приказ ещё несколько лет оставаться на острове с задачей поднять-таки колхоз. Вот тогда-то «председатель» задвинул в душе «полковника», и Батя пустился во все тяжкие. Нет, он старался возродить колхоз «Отрадный», но полеводов из десантуры сделать ни как не удавалось.

2

Я язвенник, как полеводы набрасываются на стряпню колхозного кашевара, лицезреть не могу, поэтому в часы трапез в столовке подменяю часового на сторожевой вышке. Частенько отмечал, ужин ещё не заканчивался, Франц Аскольдович, председатель колхоза, спешил уединиться на Дальнем поле. С высоты башни водокачки видел, как тот усаживался на краю у грядок.

Живности на острове – название ему Бабешка, в четырёх тысячах миль от ЗемМарии в Антарктиде – ни какой нет, как впрочем и природной растительности. Не поохотишься, стало быть. Да и нечем. Из оружия прихватить с собой, когда бежали из ЗемМарии, удалось только полковничий нож, да и то потому только, что был дохронным, за артефакт числился и хранился в ротном походном сейфе, который в арест при командире оставили. Вскрыть в смотровой гауптвахты не позволил потому, что в нём хранились ротная документация, секретные комлоги-ком и «свечи» (респираторные фильтры). И рыбу в океане не половишь: не потопаешь со «свечами» в носу девять километров к берегу Быкова. Да и круча у посёлка – не добраться до воды. Пойти ловить к берегу Мирного, – там по берегу мелководье – как мирняне на то посмотрят? Помню, с какой неприязнью те взирали, когда десантников со школьными ранцами, ещё первым разом, Франц Аскольдович привёл в деревню за дарственным жмыхом. Жён, девушек, даже детишек в чумах позакрывали. А и хорошо: позора нашего не видели: полковник к тому дню ещё не распорядился выдать с хранения зипуны, бушлаты и сапоги. В шеренге стояли «футболистами»: в трусах и тельняшках, но без бутс – босыми, с ранцами в руках перед собой открытыми.

Да и ловить рыбу всё равно нечем – снастей нет. А на сейнеры мирнянские наняться, кто ж возьмёт – их два из четырёх на плаву осталось, команды тех, что на приколе, в очереди стоят поработать на подхвате. Ну ещё на четырёх рыболовецких шаландах по акватории острова промышляли. На плаву осталось и китобойное судно, в океане месяцами пропадало, далеко уходило китов и акул бить, на борт посторонних не брали. Китобои, надо отметить, – элита мирнянских рыбаков. Как же, у них наши комлоги, которые выменяли у нас за семена и химудобрения.

К слову сказать, на Бабешке ещё оставались три грунто-отвозные шаланды с земснарядом, а в бухте по берегу с Мирным бетонозаводик. До возникновения государства Пруссия (в результате забастовок, а после и революции) на острове осуществлялась Русью стройка, грандиозная как испокон веков водилось, а бежали строители от революции в ЗемМарию, земснаряд, шаланды и бетонозаводик бросили. Оставшиеся на острове рабочие – под красными знамёнами и лозунгами из кумача – в революционном кураже всё и разграбили. Завод по кирпичику разнесли. Земснаряд со дна поднять пытались, но не справились, только затопили с концами. С шаланд посвинтили всё что можно, обшивку листовую из металла содрали, соляру всю и масло из механизмов слили, до моторных отсеков, было, добрались, но двери и люки сваркой заваренными оказались. Судам «голеньким» сдуру открыли кингстоны – утопили. Отрадновцы в революционном порыве до материальных благ бесхозных непредприимчивыми оказались – всё пропагандой, да агитацией занимались. Досталось им мало чего, да и то пираты в свой набег на остров экспроприировали.

Рыбаки Мирного, те в забастовки и в революцию далече в океане рыбачили, на всех тогда четырёх сейнерах, китобойном судне и шаландах – потому ни кому из них смыться в ЗемМарию не удалось. Мужики из инженерно-технического персонала стройки, кое-что стащили в деревню, но мало, больше – в очках-то – стеснялись. Зато, как проявилось, не стеснялись в другом. Мужики-отрадновцы из земляков как-то в зиму голодную попытались наняться батраками в колхоз «Мирный», но мирнянские рыбаки воспротивились, особенно китобои женатые, чуть до драки у ратуши не дошло. Тамошний председатель колхоза упредил: выставил «на бочку» пару дюжин бутылок рома и столько же отборных шматков китовой ворвани на закуску. Но как не остерегались рыбаки и не противились китобои, в Мирное отрадновцы всё же похаживали – тайком, и мужики, и хлопцы. Кто к марухе на свиданку в сопки, кто к девчонке на завалинку, а кто «кроликом подопытным» наняться. Уходили полеводы на огороды, рыбаки в море, в Мирном оставалась одна интеллигенция: учёные и инженеры разного толка. От безделья (полеводы их на прополку не звали, рыбаки в промысел не брали, женщины к хозяйственным делам не допускали) научные исследования и опытны проводили. Из нанявшихся «кроликами» особый интерес у очкариков вызывали небёны – скромные, наивные юноши-марсиане. Франца Аскольдовича и своего председателя колхоза заверяли, что в свободное от опытов время только в шашки и шахматы режутся.

В общем, колхозники Отрадного в межсезонье бедствовали. Одни я, Силыч, Кабзон да Камса в масле катались: сколотили концертную труппу и гастролировали по острову. В само Быково не приглашали, на их угодьях, на полях прямо представления давали. И в Мирное под «миску» не звали, у причала отрадновского рыбаки с китобоями, прокопав ступенями (скамьи) слежалый песок, соорудили что-то вроде амфитеатра с ареной, на которой квартет и демонстрировал своё искусство. В чём оно заключалось? Силыч случайно нашёл в одном из пустующих чумов два по три с половиной «пудовика» – гири спортивные. «Игрушки» неподъёмные, но только не для кладовщика. Ночью тайком приволок на продсклад и показал мне, Хлебу и Кабзону, заверял, что гири не просто чугунные, а с секретом. Верхние половинки с ручкой-дужкой свинчивались по резьбе с нижних половинок, в полостях которых лежали по стальному шару, завёрнутому в силиконовую обкладку, чтоб не гремел внутри. Кабзон, в былом цирковой артист-жанглёр, те шары назвал «шарами Дикуля», по сорок пять кило каждый. Поднять и выжать удалось только ему, да кладовщику. Я, ушлый не в пример кашевару, прежде чем подойти к весу, потребовал «чугун» освободить от балласта. Поднял к плечу: «навскидку килограмм одиннадцать-двенадцать». Выжал. Хлеб от второго подхода, чтоб реабилитироваться, отказался. Репризу придумал я, да и все другие номера представления продюсировал и режиссировал. Начинался концерт выступлением «хора мальчиков», солировал звеньевой Хромой, дирижировал бухгалтер Батюшка. Пели русские народные. Овации срывали «катюша», «дубинушка» и «на земле будут яблони цвести». Мужик Селезень читал рэп, тоже не без оваций. Ну, и я с Камсой разыгрывали сценку «русский солдат готовит суп из топора» – очень успешно. Хлебу пришла идея готовить суп не в кастрюле, а в металлической бочке с крышкой. Воду, топор, крупу, мясо и лавровый лист исполнителям предоставлял устроитель концерта – это коллеги мои, завхозы колхозов «Мирный» в Мирном и «Звёздный путь» в Быково. Финальный номер зрителей сводил с ума, репризу с гирями приходилось повторять на бис и браво. После как уносили бочку с супом, тушили и разносили кострище, четыре пары хлопцев выходили на арену и выстраивались по кругу, в руках держали по две трубы, обёрнутые в полотнища из парусины. Затем Силыч и Кабзон выносили в центр площадки импровизированный помост, приспособленный из ящика два на два метра, невысокого. На помост водружали гири. Зрителям предлагали любому попробовать поднять «пудовик». Находились смельчаки, изъявляли желание, первыми были мирнянский боцман с сейнера, да Зямин шкипер. Подняли, но после попытки выжать, попробовали вытолкнуть – обломались. Камса, выступавший в представлении «ковёрным», в шутку перед подходом к весу всякому надевал на голову балаклаву задом-наперёд с объяснением «честнОму народу»: «чтоб глаза не повылазили». По моему указанию действовал: втирал честному народу. Опасался я, что заметят невзначай в гирях разъём двух их половинок. После тщетных попыток поднять «пудовики» зрителями представление начиналось. Силыч и Кабзон, стоя поначалу друг от друга на приличном расстоянии, жонглировали гирями – перебрасывали друг дружке «игрушки» по пятьдесят шесть, как заявлялось ковёрным «честнОму народу», килограмм весу каждая. По команде начинали сходиться и, уже на ближнем друг от друга расстоянии, снаряды не перебрасывали, а подбрасывали, да высоко так, что, пока те в воздухе кувыркались, успевали перебежать – поменяться местами. После хлопцы, а росту они за два метра, подняв над собой и раскрутив трубы с парусиной (по типу свитка), сходились ближе к помосту. Окружат, – спрячут силачей за импровизированной ширмой. С этого момента броски гирь в высоту «затухали», пока не прекращались вовсе. И тут разнорабочий Тона начинал кухонными черпаками отбивать по крышке от бочки с супом «тревожную дробь»… тогда на арену выходил маэстро – я, ваш покорный слуга завхоз Коган, в былом замкомроты по тылу майор Каганович. Сбросив с себя всё одеяние, оставшись в одной «борцовке», я, вальяжно переступая в спецназовских берцах, разминался в проходке. Поводя плечами, приостанавливаясь и чуть приседая на ходу, переносил своё тщедушное, малого росточка тельце к ширме; скрывался за ней под вежливые реверансы (с налётом подобострастия учеников перед гуру) обоих атлетов. Напомню, я, как и Силыч, мехом по всему телом не зарастал, мои дряблые мышцы не выдавались и не перекатывались буграми, как у бодибилдеров, у тех же борцов римского стиля или у цирковых силовых жонглёров (Кабзон не в пример: высок, худ, жилист). Но вышагивал я по арене, что тот олимпийский чемпион неоднократный. Правда, восторг у публики вызывал не я собственно, а спецназовская обувка на ногах. Подошвы берцов «щучья пасть» я заправлял зелёной краской, которая в поступи проливалась в зубьях протектора, оставляя по арене флуоресцентные следы. И что – хлопцы ширму убирали – вытворял! Гири ввысь подбрасывал чаще и выше, чем это получалось у бригадира с кладовщиком. Зрителям невдомёк, что летали те гири полыми: «шары Дикуля» в мой чемпионский выход за ширмой вынимались и прятались в помост-ящик силачами «пожиже». «Браво» и «биз» не утихали.

Сваренный топор устроителю возвращали, а суп в бочке уносили в отрадновскую столовку на кухню – неделю кашевар полеводов первым кормил.

Известными наши концерты скоро стали на всю округу, на Бабешку валом наведывались парусники менял, проходящие мимо острова по меняльному пути. Пираты напрашивались, обещали тихо-мирно повисеть в гондолах шаров над ареной. Я не позволил, потому, как могли сверху над ширмой усмотреть аферу – разборку гирь и заныканье под помост «шаров Дикуля», разоблачить. Пускали на скамьях посидеть. Безоружными, конечно, и с дарами (по бутылке рома) в оплату за входной билет. Устроитель на «джентльменах удачи» все затраты отбивал – с прибылью.

Но когда-нибудь конец удачам да приходит.

Меня измучила язва. Не выдержав болей, написал и передал Зямой письмо Главному хирургу Рабата, в каком просил извинения за свою трусость – отказ лечь на операцию. Слёзно умолял прооперировать-таки. Хирург, араб, великодушный человек, лично прилетел на Бабешку и забрал меня мученика. В благодарность ему я прихватил на вертолёт – втихаря от Силыча, Кабзона и Камсы – знаменитую «гирю на винте». Ушлый, я сразу, только приподняв освобождённый от «шара Дикуля» «пудовик», смекнул, что не из чугуна та «оболочка», из золота, по весу тянула на одиннадцать кило. Распечатана на 3D-принтере с малой плотностью слоёв в толщинах стенок – облегчённых таким образом. Напарникам о том не рассказал, скрыл, предвкушая своё, придёт время, триумфальное: «Пилите, Шурики, – гири золотые». Сматываясь с острова, передал «ковёрному» записку с признанием и просьбой простить. Что ж, с одной теперь гирей показывала, теперь уже не полная, труппа репризу. Попробовали Камсой меня заменить, но фельдшер в первую же репетицию «убился» «игрушкой». Бухгалтера Батюшку, исполнявшего в колхозе и функцию священника, было привлекли, но оказалось «не тот компот»: мужик, подбросив гирю, прежде чем её поймать, осенял себя «крестом» – только улюлюканье и смех этим вызывал. Так что, финальным номером в представлении теперь ставили выступление «хора мальчиков» с песней «дубинушка». Зрителей из островитян поубавилось, на скамьях амфитеатра больше пиратов сидело – их то прибывало и прибывало. Для них, одним теперь приносившим доход устроителям, хор «на посошок» в программе концерта исполнял номер вне репертуара: пели «жил да был чёрный кот за углом». В конце концов, джентльмены удачи потребовали все репризы из программы исключить, оставить только «дубинушку» и «кота» – «по кругу крутить». И сколько бы так продолжалось и к чему бы привело можно только догадываться, пока однажды концерт не посетил председатель колхоза «Мирный». Пришёл и что увидел – скамьи в амфитеатре заняты сплошь пиратами. Указом Президента Пруссии «лавочку» прикрыли. В утешение мне, вернувшемуся на Бабешку после успешной в Рабате операции, указом президента было присвоено звание «Заслуженный деятель культуры Пруссии». Чтобы упредить моё рвение к художественному творчеству, по указанию президента председатель колхоза «Мирный» каждым днём засылал ко мне кого из «очкариков» в шахматы порезаться. С шахматами тот приносил бидончик козьего молока. С детства молоко не выносил, но с подсыпаемой в миску ягоды-оскомины, пошло. Черпал ложкой – вновь язву прободил.

От безделья, болей и зуда к творчеству заслуженного деятеля культуры на пенсии я предложил помощь Хлебу, скрытно сопровождавшему Франца Аскольдовича на Дальнее поле. Кашевар рассказал, что здоровье у председателя подкачало, два раза случался микроинсульт, откачивал. И я сам у Бати в последнее время отмечал подавленность, хандру и забывчивость. Сторожил его, лёжа между грядками из зарослей всходов и тихонько подкапывал детским совочком молодой топинамбур с корнями оскомины – «смотрел Москву». Но кислая ягода, как ни странно, боль в желудке притупляла.

Как-то в ужин подменял на вышке часового, Хлеб с Дальнего поля жестами позвал сменить его. Дождавшись часового, я поспешил к кашевару и Председателю.

Хлеб предупредил: «Прикорнул Батя».