Повесть палёных лет. Короткие повести

7

Унылая прежде жизнь приобретала ныне какой-то новый смысл, и душа Кузьминичны наполнялась тихой радостью при одной лишь мысли о Любе. Теперь старуха знала, что Люба живёт в родном городе, пусть не у неё, но зато она может видеть и общаться с внучкой, что ещё совсем недавно казалось ей таким несбыточным. И у неё стали возникать даже кое-какие планы относительно своего будущего, но делиться ими с близкими людьми Кузьминична пока не спешила.

Она приободрилась, чуток повеселела, а необузданные, чванливые соседи сверху напомнили ей о себе только через неделю, когда затеяли по какому-то поводу гулянку в своей квартире.

Они, уже поздним вечером, устроили вместе с гостями что-то вроде танцев или плясок. Кузьминична терпела до одиннадцати ночи, а затем постучала деревянной скалкой по трубе отопления, как бы предупреждая их, что настала пора им угомониться. Однако эффект от стука по трубе получился для старухи неожиданно противоположным: люди наверху, явно назло ей, начали подпрыгивать и топать ногами ещё чаще и сильнее, словно в отместку Кузьминичне за её оригинальность в борьбе за законную тишину. Это безобразие продолжалось до тех пор, пока у крикливой и пьяной компании не заболели, видимо, пятки. Им надоело дурачиться, и они продолжили свою весёлую попойку.

Кузьминична, перестав стучать по стояку, собралась было к соседям, чтоб как-то устыдить их, но передумала, представив на миг наглого, нетрезвого соседа сверху; пьяненькое, безглазое лицо его пастушки и такие же хмельные, бараньи физиономии их гостей.

Через день Кузьминична вышла во двор, чтоб отнести мешок с мусором. Вороньё, завидев старуху, слетело с мусорных баков, но недалеко. Остался всего лишь один ворон, точнее, молоденький воронёнок, однако выглядел он, как показалось Кузьминичне, смелым не по годам.

Воронёнок прилип на загородке, застыв в надменной позе, и даже не шелохнулся… Ветер обдувал ему чёрно-серую грудку, шевеля перышки, а жёлтые, ехидные глаза воронёнка смотрели на старуху с презрением, и он всем своим видом как бы говорил ей: «Чего уставилась, бабка?!.. Кидай свой мешок да проваливай, откуда припёрлась!»

Кузьминична удивилась этому и махнула на него рукой, но воронёнок не испугался и остался на своем месте, а старухе, сквозь завывания ветра, послышался чей-то недовольный, грубый окрик:

– Проваливай, дура!.. Проваливай!

Услышанное поразило старуху – ей почудилось, что это прокаркал гнусный воронёнок… И она побрела обратно домой в расстроенных чувствах, словно кто-то незаслуженно обидел её или опозорил.

Она медленно поднялась в подъезде до своей квартиры и, остановившись у двери, посмотрела наверх. Там, у распахнутого окна, стоял её сосед. Он лениво повернулся и бросил небрежный взгляд в сторону Кузьминичны. Свет из окна немного слепил её, но она сумела разглядеть самодовольное, злое лицо соседа, которое выражало лишь одно: «Ты ещё не сдохла, старая ведьма?!.. Ещё не сдохла, старая…»

Сосед, прежде чем отвернуться от неё, кажется, усмехнулся, а Кузьминична, пораженная тем, что прочитала в его глазах, замешкалась у двери с ключами и не сразу вошла в свою квартиру.

В прихожей она медленно разулась и, не надевая тапочек, прошла в комнату и в раздумьях уселась в кресло.

– Истинное слово – фашист… – тихо произнесла она и неожиданно удивилась собственным словам, поскольку давно, с далёкой военной поры, не произносила таких слов.

Кузьминична за всю жизнь не видела этих ненавистных извергов живьем, кроме военнопленных, работавших после войны на стройках её города, но тогда они показались ей обычными, несчастными людьми, а вот своего соседа она почему-то представила настоящим фашистом и искренне поверила в это.

Кузьминична, полностью уйдя в себя, просидела какое-то время, поглощённая переживаниями, пока не вспомнила, что собиралась не только вынести мусор, но сделать ещё кое-какие покупки. Однако, после всего увиденного и своих грустных размышлений, решила никуда сегодня не выходить.

На следующий день Кузьминична отправилась в гости к одной старой знакомой. Возвращаясь от неё с хорошим настроением после задушевной беседы, решила пройтись пешком и вышла из автобуса, не доезжая до нужной ей остановки.

Около подземного перехода кто-то её окликнул, она оглянулась по сторонам и увидела Любаню. Внучка подошла, они обнялись и расцеловались.

– А я здесь по делам… в поисках работы, – первой заговорила Люба.

– Ну и как? – спросила Кузьминична. – Что-нибудь присмотрела?

– Ага, – Люба засияла от улыбки, – макаронку… Я, ба, на фабрику макаронную, наверно, устроюсь – она здесь неподалёку.

– Смотри, милая, тебе видней! – ласково сказала Кузьминична и, задержав на внучке заботливый взгляд, добавила с лёгким укором: – А ко мне чего не заглядываешь?

Люба чуть смутилась:

– Да время всё нет… Вот устроюсь, жизнь налажу – тогда другое дело!

– Давай… налаживай… И звони почаще! – советовала бабушка внучке.

Поговорили они недолго и вскоре расстались – Любаня, оказывается, спешила на эту самую макаронку.

Кузьминична неторопливо шла домой и думала о Любе, пока не остановилась, заметив случайно пастушку – соседскую жену. Она, стуча каблуками, направилась в одно заведение, расположенное на первом этаже высотного дома. Кузьминична с любопытством осмотрела то место, куда зашла женщина и обратила внимание на стену здания, где над входом висел большой рекламный щит.

– Салон красоты… ма… макияж… причёски… студия… ног… ногтевого сервиса, – прочитала она и, удивившись вычурному названию, подумала: «Неужели пастушка красоту тут себе наводит?.. Что-то я не приметила в ней особой красоты… А, может, просто здесь работает – кому-то ногти эти… копыта шлифует, а?.. Видать, так и есть!»

Уже около дома Кузьминична окинула взглядом вырубленный палисадник и не увидела знакомого молодого человека, обычно сидевшего там на стуле между кустами. Витя, как звали молодого человека, жил в соседнем подъезде. В детстве он переболел с осложнениями какой-то мудрёной болезнью, которая помешала ему нормально учиться и окончить школу.

Витя много читал и вырос достаточно развитым человеком, однако болезнь не позволяла ему жить обычной для многих жизнью. Став заложником неизлечимого недуга, он, как недееспособный, находился теперь под присмотром родственников.

Жильцы дома видели молодого человека нечасто, обыкновенно летом, когда близкие люди выводили Витю во двор и усаживали в палисаднике на стул. Там, щурясь от солнца, он со сладостью вдыхал живой и непривычный для него воздух улицы.

Здесь он мог подолгу рассуждать вслух, разговаривая не только с самим собой, но и с редкими людьми, кто подходил пообщаться с неунывающим Витей и услышать от него что-нибудь занятное. И со временем среди них у молодого человека появились даже приятели, с которыми он беседовал в ясную летнюю пору.

История умного, но больного мальчика, ставшего уже взрослым человеком, задевала Кузьминичну как некая несправедливость жизни, которая безжалостно обделила Витю и теперь проходит мимо него стороной.

Старуха, оказываясь поблизости или выходя на балкон, не раз слышала разные, непонятные слова из уст молодого человека и непроизвольно их запоминала.

«…Популяция, демократизация, симуляция, сибмуляция… – почти наизусть повторяла она сейчас про себя. – Нет, кажись, не так!.. Не сибмуляция, а… а сублимация… Точно – сублимация!»

Кузьминична даже обрадовалась, что правильно вспомнила учёное слово. Ведь для неё это значило, что никакая она ни ведьма и ни старуха безмозглая, как считают некоторые.

«А где, Витя, интересно? – подумала с тревогой Кузьминична про несчастного молодого человека. – Давненько я здесь его не встречала… Может, что случилось, а?!»

Настроение у неё переменилось, и домой она вернулась уже ни такой весёлой. Чтоб как-то отогнать неприятные мысли старуха завозилась на кухне. Однако мысли не отпускали, и она застывала иногда в задумчивости.

– Живи на яркой стороне, живи большими глотками, – Кузьминична недовольно пробурчала въевшуюся фразу из надоедливой рекламы, а затем, будто подражая кому-то, заговорила с неожиданным ожесточением в голосе: – И хватай всё, выхватывай… Хватай и хапай!.. А подавишься – нам больше достанется… Вот так они и живут – бесы!

Вспыхнувшая у старухи ярость утихла быстро, но рассуждения не прекращались.

– Жизнь прекрасна… Наслаждайся! – язвительно, с усмешкой ворчала Кузьминична, а потом спрашивала сама у себя:

– А ко всем ли она так добра и справедлива… эта жизнь, а?.. К Вите, вот – несправедлива! – и тут же со злостью она вспоминала про своего соседа сверху. – А к этому, наоборот… Только какой от этого толк?!.. Никакого!.. Бес и паразит вырос!

Крохой Дюймовочкой Кузьминична не уродилась, и годы не превратили её в бабу под шесть пудов, однако неженкой она никогда не была. А сейчас, посмотрев на свои морщинистые, крупные руки, которыми в молодости ворочала мешки весом в полцентнера, вдруг почувствовала в них, всего лишь на мгновение, прежнюю, знакомую ей силу и удивилась…

8

Любаня устроилась на макаронку и начала трудиться на новом месте. Работа оказалась не сложной и она быстро освоила особенности своей новой профессии. И теперь, минуя фабричную проходную, стала замечать среди охранников одного молодого мужчину. Этот симпатичный парень с ласковым взглядом, ещё не зная её имени, всегда с ней здоровался, называя Любу то красавицей, то аленьким цветочком.

Люба немного смущалась от такого к себе внимания, однако оно ей льстило. И девушка как-то поинтересовалась про парня у работниц из их бригады.

– На вахте который… Это вохр молодой, что ль?! – спросила её одна, уже пожилая работница, называя охранника по старинке вохром.

Люба застенчиво улыбнулась и кивнула головой.

– Они там часто меняются – не упомнишь! – сказала другая, что была помоложе и по возрасту годилась Любе в матери, но всё ещё смотрелась, как говорят, бабой в соку.

– А чё их запоминать?! – грубовато произнесла пожилая. – Они что – артисты?!.. Этих-то не упомнишь – расплодились, как зараза!

– Зовут его не то Вадик, не то Владик… – посмеиваясь, проговорила баба в соку. – А тебе зачем – приглянулся, да?

– Да, нет… просто так, – ответила Люба, уже жалея, что спросила о молодом охраннике с проходной.

– Воще, мужики нынче все ненадёжные! – уже без усмешки рассуждала баба в соку, а пожилая угрюмо добавила: – А какие щас мужики? – их нет… Одни тунеядцы-пьяницы да эти… вохры остались!

Симпатичный парень, на самом деле, звался ни Вадиком, ни Владиком, а Славиком. Любе он нравился и внушал ей доверие. Однажды, после смены, он встретил её у проходной, познакомился с ней уже как бы официально, предложив для начала отправиться в кафе при кинотеатре, а затем там же посмотреть новый американский фильм.

До кинотеатра они доехали на машине Славика, и Люба удивлялась про себя, как и откуда у простого вохра может быть такая крутая, красивая тачка?.. Впрочем, удивлялась она недолго, поскольку путь до кинотеатра оказался коротким.

Фильм захватил её полностью… И она не заметила, как пролетели два часа в переполненном кинозале. Потом Славик довёз Любу до её дома и с той поры начались их отношения.

Развивались они довольно быстро и уже меньше чем через месяц стали совсем близкими, когда заехав в рощу, Славик раздел Любу и там, на задних сидениях его красивой тачки, они занялись в первый раз любовью.

– Я так ни понарошку… ни для забавы… – шептала Люба, а Славик с жаром клялся ей в любви и торопливо, непонятно зачем, говорил ей про то, что в штатах все девчонки теряют свою невинность в авто именно на задних сиденьях.

Когда самое важное, чего так настойчиво добивался Славик, между ними произошло, и они затихли через несколько минут судорожной близости, то Люба заметила на лице молодого человека лишь опустошенность и нескрываемое разочарование. Она не сразу поняла причину такой перемены в ласковом и добром Славике, а он отвернулся от неё и, не выходя из машины, закурил. Потом отошёл на время в сторонку, а когда вернулся с серьёзным видом, то коротко бросил, не глядя на Любу:

– Собирайся… поедем!

По дороге загрустившая Люба думала про штаты, про их девчонок и про свою невинность, которую подарила одному мальчику из своей школы ещё в десятом классе, будучи в приличном подпитии на одной вечеринке. Так, по дороге домой, она вспомнила наиболее яркие моменты своей ещё короткой жизни от той самой вечеринки до сегодняшнего дня и не заметила, как они подъехали к её дому.

Очнулась она, когда Славик поцеловал её в краешек губ, назвал милой и попрощался. Он, как и прежде, выглядел ласковым и добрым, отчего Люба вновь обрадовалась и тут же успокоилась.

Появление взрослой внучки в родном городе и ещё не совсем прочные с ней отношения, хотя и согревали душу Кузьминичны, однако ощущение одиночества и безысходности никуда не исчезало.

Она уже не искала никаких объяснений такому состоянию своей души, считая, что это неизбежно, как сама старость. А на днях Кузьминична снова застала своего соседа в подъезде – тот курил у раскрытого окна. Она подумала, что, наверное, к нему заехала погостить мамаша, которая не переносила табачный дым и не разрешала сынуле курить при ней даже на балконе.

Сосед, услышав шаги, повернулся к Кузьминичне, и она увидела его лицо, по которому скользнула надменная ухмылка, а весь его облик, как и раньше, настойчиво твердил ей лишь одно: «Ты ещё не сдохла, старая ведьма, а?!.. Ещё не сдохла, старая…»

В этот момент Кузьминична остро почувствовала, что испытывает к этому самодовольному существу с толстыми ляжками и упитанной, злобной физиономией непреодолимую ненависть. Ладони у неё самопроизвольно сжались в кулаки, и она, словно приготовилась к схватке с этим бесчеловечным существом.

Кузьминична вся напряглась, тяжело дыша от волнения, и очнулась лишь тогда, когда вспомнила, зачем она здесь очутилась, увидев перед собой знакомую дверь. Она расслабилась, достала ключ из кармана кофты и, провозившись с дверными замками, вошла затем в квартиру.

С того дня, заслышав громкие крики соседа или его звериный вой с похмелья, Кузьминична каменела лицом и тихо повторяла одну и ту же фразу: «Чтоб глаза мои больше тебя не видели… упыря проклятого!»

Размышляя в такие безрадостные минуты о будущем, Кузьминична представляла его ни как заманчивый и туманный коммунизм, когда-то ей обещанный благодушными лгунами, а очень конкретным и зримым.

…Она уже видела, как со временем их дом и другие дома в округе совсем обветшают, а жители куда-то из них исчезнут. И в этих заброшенных жилищах с чернеющими, разбитыми окнами останутся жить лишь безглазые упыри. Эти жутковатые существа, похожие на людей, станут перебираться толпами из квартиры в квартиру, из дома в дом, гадя и захламляя всё вокруг, а по ночам упыри будут вылазить из домов на улицу со светящимися дырками вместо глаз и, надышавшись вони от своих испражнений, начнут гоготать душераздирающим хохотом…

От этой картины ей становилось не по себе. Всё в Кузьминичне в такие минуты закипало и у неё возникало желание освободить свою душу от этого, похожего на ненависть, нестерпимого чувства, от которого она будто захлебывалась… А Любаню охватило другое, незнакомое ей чувство к вохру Славику – какое-то страстное томление, желание что-то доказать ему и увидеть на его ласковом лице не разочарование, а что-то вроде восторга или радости. И для этого Люба ездила теперь со Славиком на машине в рощу, где они занимались любовью на задних сидениях его красивой тачки цвета «мокрый асфальт».

Так, наверное, продолжалось бы ещё долго, но в одну из поездок ласковый Славик предложил девушке пососать, странно улыбаясь и разглядывая её какими-то ненормальными глазами, как в своё время придурковатый слесарь-механик с кондитерской фабрики. Любаня же просто возмутилась, ни успев еще до конца обидеться или обозлиться на возлюбленного. Вся горя от негодования и не слыша уговоров Славика, быстренько собралась и убежала, оставив своего ухажёра в роще с его любимой тачкой.

Люба сильно переживала о происшедшем в тот летний вечер, а Славик почему-то больше на вахте не появлялся, хотя наступила его смена, и не звонил опечаленной девушке.

Затем неожиданно заболела Кузьминична, но об этом Люба узнала не сразу, поскольку думала тогда больше о себе и своих отношениях со Славиком. Он же на работу не выходил, ни давал о себе знать, а она не хотела напоминать ему о себе первой – терпела и сама не звонила.

Зато вскоре позвонила тётя Валя – младшая дочь Кузьминичны и сообщила ей очень неприятную новость про бабушку: после ультразвукового исследования ей поставили страшный диагноз и жить бабушке, видимо, осталось не так много. Ещё Валя поинтересовалась её делами и предложила встретиться.

Позже они договорились о том, что Люба будет приглядывать за бабушкой по вечерам и оставаться у неё до утра. Так у Любы началась тревожная жизнь, заполненная другими заботами, где для ласкового вохра Славика и переживаниям по нему места почти не осталось. Хотя краешком уха девушка что-то слышала о странной смерти какого-то мужика с их фабрики, но не придала этому никакого значения.

Теперь, после больницы, на квартире за Кузьминичной с утра до вечера ухаживала тётя Валя, а с вечера до утра с бабушкой оставалась Люба.

Незаметно полетели однообразные и уже ни такие беззаботные, как прежде, дни и вечера.

Кузьминична, продолжая болеть, говорила мало и неохотно, но жизнью Любы интересовалась.

– Как с работой… нравится? – спрашивала она внучку.

– Нравится… ничего, – тихо отвечала Люба, вздыхая, – работать можно…

– А как с учёбой, Любаня? – кряхтела, ворочаясь в постели, Кузьминична. – Ничего… ещё ничего не надумала?

Любино личико становилось напряженным и она, продолжая вздыхать, говорила:

– Я, ба, наверное… Я, наверное, в иняз через год пойду.

– В иняз? – будто переспрашивая, произносила Кузьминична. – Иняз… Это ж, Любаня, иностранные языки, так что ль?!

– Да, – печальным голосом отвечала Люба.

– Интересно… – словно спрашивая себя, проговорила бабушка, а затем добавила с едва заметной лукавинкой в оживших глазах: – Замуж… замуж, небось, за… за иностранца собралась, а?

– Да, нет… – отвечала Люба, улыбаясь. – Щас, ба, без языков нельзя – глобализация… А с ними жить проще.

Они обе умолкали, и Кузьминична, спустя время, задумчиво говорила, будто рассуждая вслух:

– Проще… Жить проще… Простой жизни, Любаня, не бывает – тут не рай… Простой жизни нет.

И бабушка была права, особенно, когда Любаня стала подмечать в себе пока ещё не слишком заметные изменения, происходящие с её женским организмом. Она встревожилась и позвонила Славику, но телефон симпатичного вохра не отвечал.

Устав от бесплодных звонков, Люба уже собралась что-нибудь разузнать про него в отделе кадров, но в самый последний момент передумала… А вот перебраться на постоянное жительство из квартиры родителей матери к больной бабушке решилась – и против этого никто не возражал.

9

Этот шаг был необходим и выглядел, в общем-то, закономерным, поскольку каждый вечер после работы Люба приходила к бабушке. Ухаживая за ней, оставалась ночевать, чтоб на следующее утро снова отправиться на работу и, по сути, уже проживала в квартире больной бабушки. К тому же Люба хотела, чтобы родители матери как можно дольше не ведали об изменениях, неумолимо происходящих с ней. И теперь, перебравшись жить в квартиру Кузьминичны, Люба полностью исчезла из-под их присмотра.

Днем Кузьминичну навещала младшая дочь.

Стояла дождливая осень и в минуты отдыха Валя поглядывала на унылую картину за окном. Её взгляд скользил по ржавой балконной ограде, консолям для цветника, по уже давно некрашеным и гниющим от ненастья деревянным перилам, и, замечая эти перемены, говорила каким-то отстраненным голосом, медленно и негромко:

– А балкон надо бы в порядок привести… Всё уже гниёт.

Кузьминична слышала дочь, но молчала, а Валя, будто очнувшись от сна, вдруг ожила и бодро проговорила:

– Следующей весной накажу Николаю, чтоб порядок навёл здесь и всё покрасил… в весёленькие цвета. Чтоб тебе на балконе приятно отдыхалось!

Кузьминична продолжала молчать, было тихо и до них доносился грустный перестук дождевых капель, как простая мелодия из детской, игрушечной шарманки.

– Их ещё Васька красил… – сказала Кузьминична и, взглянув на дочь у окна, сказала с печалью: – Ни Петруши, ни Васьки уже нет, а перила всё живут…

– Сколько лет прошла, а, кажется, вчера… – с тоской произнесла Валя и тут же умолкла, будто сказала что-то невпопад, а Кузьминична, словно не слыша её, повторила:

– Ни Петруши, ни Васьки уже нет, а перила всё живут, – и затем добавила с понятным лишь, наверное, только ей смыслом. – Пускай себе гниют – так справедливей будет…

Притихшая Валя, возможно, поэтому и промолчала, а Кузьминична, обращаясь к ней, сказала слабым, вопрошающим голосом:

– Я, Валя, думаю… Надо бы квартиру мою на Любаню записать, а?.. Как ты?

Валентина задумалась, а потом, пряча за внешним равнодушием некую недосказанность, нехотя ответила:

– Тебе, мам, видней… Только когда Васька помер ни жена его бывшая, ни дочь с ним проститься ни приехали… И, вообще, никого из родни их не было!

Кузьминична почувствовала в словах дочери глухую неодобрительность, но возражать ей не собиралась – она просто искала какие-то оправдательные для себя слова. И они вроде бы нашлись у неё, но старуха не спешила их произносить, а только устало улыбнулась и промолвила:

– Прошлое нынче уже неважно… А Любе жить надо.

– Тебе, мама, видней… – негромко повторила Валя, а затем добавила смиренно: – А мы не против – записывай…

Кузьминична захотела взглянуть на дочь, на её лицо, но та стояла у окна к ней спиной и не спешила оборачиваться, и старуха, устав от ожидания, лишь проговорила с облегчением:

– Вот и славно, что так… Вот и славно.

И хотя Люба теперь проживала у Кузьминичны постоянно, но виделась и общалась с ней не больше, чем с той поры, как стала навещать заболевшую бабушку, ухаживая за ней. Лишь по выходным дням Люба подолгу задерживалась дома и никуда уже не спешила. Выглядела часто задумчивой и не слишком разговорчивой с бабушкой.

Спала она на диване, в проходной комнате, и вечерами, чтоб как-то развеется от невесёлых мыслей, смотрела смешные передачи по телевизору. Но они быстро ей надоедали. Тогда Люба ложилась спать и скоро засыпала.

Иногда ей что-то снилось: мутное, беспорядочное… И утром она не могла ничего вспомнить из увиденного, но сегодня Любе виделся странный сон, который будто врезался в её молодую память.

…Ей снилось, что она осталась совсем одна, без Кузьминичны, однако, прохаживаясь по квартире, стала замечать в комнатах незнакомых ей людей. Любе было непонятно: кто они, как сюда попали и зачем здесь?.. Пришельцы её не замечали, словно девушка превратилась для них в человека-невидимку, и вели себя по-хозяйски, как дома.

Все мужчины были с обнажёнными торсами, на которых виднелись наклейки, что-то вроде бейджиков. А в спальной комнате на широкой кровати лежала голая, чёрноволосая баба с бейджиком на груди.

У этих людей, на бейджиках, вместо имён и фамилий были только цифры, поэтому Люба приняла их за ценники. Она даже запомнила, что у голой бабы с отвисшими титьками цифра на бейджике была четырёхзначной.

Таких людей оказалось много – они располагались везде и не желали никуда уходить… И тогда Люба догадалась, чтоб эти люди оставили её в покое, освободили квартиру и ушли отсюда – им всем надо заплатить, откупиться от них согласно их ценникам.

Люба начала лихорадочно считать откуп, сумма которого быстро росла и становилась огромной. А когда, сбившись со счета, вдруг сообразила, что всё тщетно и ей уже никогда ни откупиться, ни стать свободной от этих, пугающих её людей, то ужаснулась от этой мысли и тут же проснулась, а затем долго приходила в себя…

Серое утро казалось ей недобрым. Настроение становилось мрачным и Люба подумала с тревогой: «А тут совсем не рай… Нет, точно не рай! – за всё надо платить…»

Чтоб отогнать нехорошие мысли, Люба занялась домашними делами, а после обеда, когда погода разгулялась и засветило солнышко, она решила сменить шторы на окнах и начала со спальни.

Люба возилась со шторами, стоя на табуретке, а Кузьминична наблюдала за ней.

Солнце словно ласкало внучку и высвечивало сквозь халатик ладную фигурку Любы, и когда она поворачивалась чуть-чуть боком, то лучи солнца, обрисовывали через прозрачную ткань её гибкое девичье тело и высокую, юную грудь.

Кузьминична, поглядывая в окно, любовалась внучкой, а когда она встала одной ногой на подоконник, то полы коротенького халатика разошлись и взору бабушки предстали женственные бедра и прелестный Любин животик. Кузьминична задержала свой взгляд на почти голом теле внучки и удивилась – ей что-то показалось… И это что-то было не догадкой, а уже уверенностью.

Когда Люба закончила вешать шторы, Кузьминична подозвала внучку. Люба присела на табуретку, а бабушка, едва пряча старческую улыбку, спросила с тревожным любопытством:

– Любаня… внучка… Ты беременна?

Люба резко покраснела, а потом, раскрыв рот, застыла от неожиданности, но уже через секунду вдруг выпалила простодушно:

– А что?.. Что – заметно?!

– Да… – тихо произнесла Кузьминична.

Люба сначала схватилась за лицо, потом встала, засуетилась и, взяв табуретку, поспешно вышла из комнаты, а Кузьминична так и не успела ей ничего больше сказать.

Люба долго не издавала никаких звуков, притаившись после на кухне, где, плотно закрыв дверь, негромко плакала. Затем, успокоившись, она продолжила вешать шторы, уже в своей комнате.

К бабушке она зашла лишь вечером – покормить её ужином. Выглядела Люба расстроенной, молчаливой, и Кузьминична, заметив, что внучка не в духе, решила пока ни о чём её не расспрашивать.

Сделанное сегодня открытие не опечалило Кузьминичну, не обрадовало, а только обеспокоило, и это чувство казалось ей необычным, словно за ним скрывалось что-то еще, может, не совсем доброе… В голову лезли всякие тревожные мысли, а дворовые звуки мешали заснуть больной старухи.

Где-то рядом проезжали и останавливались автомобили, из которых, сотрясая воздух, громко звучала неприятная, точно бухающая по голове, чужая ей музыка; раздавались какие-то непонятные, резкие голоса и крики. Всё это не проходило, а, наоборот, только усиливалось, а за полночь послышался чей-то квакающий, словно с болота, диковатый, идиотский смех, который долго не умолкал.

«Да когда ж они утихнут? – повылазили упыри… – подумала Кузьминична. – Не работают, только пьянствуют да днем отсыпаются… А ночь наступает, так выползают, чтоб пакостить или глумиться над добрыми людьми…»

Прошло время и на улице стало удивительно тихо. И до Кузьминичны доносился лишь отдалённый, но такой знакомый из детства собачий лай с тоскливым завыванием, как бывало ночью, в уже уснувшей деревне. Ей вдруг почудилось, будто лежит она не в своей постели, а на полатях, в родительской избе, и в эти дорогие, щемящие душу мгновения, ей послышался, где-то рядышком, ласковый голос матери: «Поверь мне, милая, поверь… Придёт время, ни дети на свете станут, а бесы, вот те крест!.. Истинное слово – бесы!.. Ещё вспомнишь, помянешь мои слова…»

Кузьминична слабела от усталости и слова матери тонули в глубинах её сознания, но перед тем как погрузиться в сон, старуха успела подумать про внучку: «Любаня у нас ни такая… Она добрая… ласковая… чудная…»