Однако разглядывая из угла комнаты старые фотографии на стене, убедилась – дела со зрением у неё не так уж плохи, а странное лицо соседки, увиденное сейчас в подъезде, похоже, всего лишь зрительный обман от причудливой игры света.

Кузьминична немного успокоилась. На неприветливую пастушку, потерявшую собственное лицо, не обиделась, а, наоборот, стала жалеть её ещё больше.

«Да на ней лица нет!.. Ей просто стыдно – отсюда и лицо такое, – переживала старуха за пастушку. – Она прибитая жизнью… нечеловеческой… с этим упырём!»

Тот случай Кузьминична запомнила ещё и потому, что через день нашла Ваську – бездомного кота, которого потом приютила.

Она возвращалась с покупками из магазина и увидела кота дымчатого цвета. Застенчивый котик, с хрустом вращая своей головкой, несколько раз чихнул и внимательно посмотрел в её сторону. По его заинтересованному и трогательному взгляду становилось ясно, что он одинок и ищет друга на предстоящую осень и зиму.

– Вася… Вася! – непроизвольно вырвалось у Кузьминичны, и котик подбежал к ней.

Что-то защемило от жалости в душе у Кузьминичны и она, погладив котика, сказала:

– Пойдём, милый… Пойдём со мной, Вася!

И котик, изредка мяукая, отправился за ней следом; сначала шел до самого дома, а у подъезда остановился в нерешительности.

«Что про людей говорить?!.. Коты и те разные: один вежливый – никому дорогу не перебежит, другой вроде ноль внимания, а близко подойдёшь, так и норовит, как назло, перед носом твоим проскочить!.. И неприятно, если он чёрный, – рассуждала Кузьминична, стоя у двери. – А этот котик воспитанный!.. Вася… Василёк!»

Кузьминична ласково поманила котика. Он юркнул в подъезд за старухой следом и с того дня стал у неё жить.

Младшая дочь, услышав впервые, как мать кличет котика, с удивлением взглянула на Кузьминичну и спросила:

– А ты чего так его назвала?

– Что – плохо?! – ответила она, поглаживая котика.

– Да как-то… не очень… – неуверенно произнесла дочь – ей вдруг показалось, что имя умершего брата не совсем подходит для домашнего кота. Кузьминична догадалась, о чём могла сейчас думать её дочь и, тяжело вздохнув, выпустила котика из рук, приговаривая:

– Иди, Вася… гуляй, милый!

После этого она замолчала, будто задумалась о чем-то своем, а затем произнесла тихим, чуть виноватым голосом:

– Для меня сызмальства все коты Васьками были… А этого я на улице… нечаянно так кликнула – он отозвался… И приглянулся мне. Что ж делать, видно, судьба так теперь его кликать.

– Да ничего… – ободрила Кузьминичну дочь. – Всё нормально, мама. Если откликается, так и называй!

Кузьминична продолжала звать дымчатого кота Васькой, а он стал у неё настоящим любимцем и скрашивал ей не слишком радостную жизнь.

Васька оказался самостоятельным котом. Кузьминична выпускала его с весны по осень на улицу, иногда даже на ночь. Утром или в полдень она выходила на балкон, медленно и протяжно его окликая:

– Ва-ся… Ва-ся… Ва-ся…

Дисциплинированный кот появлялся чаще из подвала. Тогда Кузьминична спускалась во двор и там, рядышком с Васькой, отдыхала на скамеечке, а после возвращалась с ним домой.

В одну ночь шёл дождь. Гулко постукивали капли по карнизам и отливам, где-то рядом жалобно мяукал котёнок, часто и настойчиво. Послышались соседские шаги над головой. Кузьминична ещё не спала, поэтому заволновалась, но вспомнив, что Васька остался дома, успокоилась.

Дождь стучал монотонно, а котёнок продолжал мяучить, почти без пауз.

С верхнего балкона раздался грубый мужской голос:

– Пошел на хер!.. Будешь мне мя́укать!

Ругань соседа Кузьминичну не удивила, зато последнее слово, произнесённое с ударением на первом слоге, прозвучало для неё непривычно.

Ночной дождь не утихал и старухе не спалось. Поблизости, с резким шумом от тормозов, остановились автомобили; захлопали двери, загалдели молодые голоса и в них потонули все прежние звуки, включая монотонный перестук дождя и мяуканье котёнка. Галдели долго и непонятно о чем, мешая ругань с придурковатым смехом. Звучащие в ночи голоса казались Кузьминичне громкими и неприятными.

«Когда-то люди здесь по ночам пели, – вспоминала старуха, – а сейчас один мат да визг стоит…»

Незаметно стало стихать и Кузьминична заснула.

Погасли ночные фонари – приближался рассвет; где-то прошла пьяная компания, пытаясь затянуть какую-то песенку, однако сил на неё уже, видимо, не оставалось – она у них заглохла и вскоре настала предрассветная тишина, которая успокоила улицы, бродячих пьяных и бездомного, продрогшего от дождя котёнка.

Проснулась Кузьминична от шума. Сверху доносилось топанье ног от беготни по комнатам и раздавались голоса. Она быстро смекнула, что там происходит: сосед громко домогался пастушки, а та ему не давалась.

– Тьфу, вас к бесу!.. Спать старухи не дают!.. Уж не знаю, куда от вас скрыться… – ворчала она, вынужденная выслушивать сумеречные приставания соседа к жене.

И Кузьминична вдруг вспомнила как сосед, ещё не так давно, громко беседуя по телефону с мамашей-торговкой, упрашивал её с мольбой в голосе прихватить с собой что-нибудь вкусненького: «Мам, колбаски хочу… Колбаски!.. Привези хорошей колбаски, мамуля!»

«Паскудник!.. Колбасу у мамаши с лаской просил, – подумала Кузьминична, – а с женой, как с потаскухой обращается…»

– Дай… дай сиську!.. Так не хочешь?! – слышался голос соседа. – Дай, кому говорю… Сиську хочу!.. В грудь, сука!

Соседская парочка ещё некоторое время бегала по квартире и шумно возилась, а затем всё-таки утихомирилась на брачном ложе. Кузьминична вздохнула с облегчением, но сон расстроился, и она бормотала, ворочаясь в постели:

– Истинное слово – распутник… скотина…

Так Кузьминична и жила, слыша надоедливый топот соседских ног, брань и ссоры, где водка и интим были главными катализаторами бурных семейных процессов.

– Весь в папу пошёл… – обычно говорила в таких случаях Кузьминична, вспоминая слова своего сына. – Одно на уме – нажраться, а с похмелья над пастушкой поизмываться да понасильничать.

Иногда становилось тихо – соседи, словно куда-то исчезали, но таких дней, когда она могла отдохнуть от шума, было не так много.

Телевизор Кузьминичне разонравился, а когда-то любимые сериалы давно её не привлекали.

– Одни хихоньки да хаханьки кругом, – недовольно замечала она. – Только глаза устают и душа стынет от убийств этих… и срамоты одной!

Теперь она больше любила своего Ваську и радовалась, что у неё есть такой умный и ласковый кот. Но однажды весной, после прогулки, кот не вернулся домой и Кузьминична забеспокоилась: «Неужто сбёг?!.. Не может быть – Васька у меня ни такой!.. А, может, кака сладка кошечка его к себе приманила, а?»

Прошёл ещё день, но кот всё не появлялся. И Кузьминична уже устала звать его, уныло повторяя с балкона:

– Ва-ся… Ва-ся… Ва-ся…

А ближе к вечеру, выйдя во двор, узнала от знакомой тётки, что в соседнем дворе лежит мёртвый котик. Кузьминична тут же отправилась на то место и обнаружила там своего пропавшего Ваську с пробитой головой.

Погоревала она по погибшему котика, а затем положила его в пакет и отнесла к себе домой. Там Кузьминична нашла большую картонную коробку из-под обуви, уложила в неё Ваську, перевязала коробку лентой и собралась хоронить любимого кота.

Она позвонила младшей дочери и попросила внучка занести ей небольшую лопатку.

Внук принёс детскую металлическую лопатку, которая хранилась у них дома со времен его недалёкого и беззаботного детства.

– Бабуля, ты, что в детский сад собралась?! – пытался подшутить над ней внучок. – В песочнице поиграть захотелось?

У дочерей Кузьминичны были только сыновья. Этот, самый молодой её внук, вниманием бабушку не баловал, впрочем, как и остальные. Навещал бабушку редко и ей бы радоваться, что он к ней заглянул, но старуха выглядела насупленной.

– Кота собралась хоронить, – сурово проговорила Кузьминична.

– Какого кота?! – с улыбкой спросил внучок.

– Кота моего – Ваську… Забыл, что ль?! – пробурчала старуха. – Вон, в коробке лежит!

– Сдох?!

– Убили, убили котика… радость мою… Негодники! – жалостливо и одновременно с недовольством произнесла Кузьминична, а затем спросила внучка: – Пойдёшь со мной котика хоронить?

– А чего его хоронить?! – удивился внучок. – Взяла да отнесла на мусорку… Хочешь, я коробку прихвачу?

Кузьминична обиделась на внучка, но вида не показала, лишь проговорив:

– Ладно, иди уж… Без вас справлюсь.

– А лопата зачем? – непонимающе спросил внучок.

– Зачем… зачем, – продолжала бурчать Кузьминична с серьёзным выражением на лице. – Червей копать… На рыбалку собралась – вот зачем!

Внучок юмор понял, но только скривил губы и ушёл.

– Правильно старики говорили – дай, Бог, детей да в них толк!.. А толку нет – не жди ничего хорошего! – произнесла она, когда внучок удалился.

После этих слов Кузьминична умолкла. Она присела и о чем-то задумалась, но размышляла недолго. Перед тем как встать с кресла, усмехаясь, сказала невесело:

– Разболталась ты сегодня, старуха… Разошлась… разошлась, будто молодуха!

5

Когда Кузьминична только перебралась на другую квартиру в их же доме, то не предполагала, что там будет более шумно, чем на старом месте.

Под окнами у неё располагался тенистый палисадник из уже разросшихся деревьев и кустов. А жильцы дома хотели больше солнца, поэтому по их требованию оградку у палисадника снесли, кусты выстригли, деревья спилили, оставив для красоты лишь одну сиротливую берёзку.

Стало светлей, зато шум теперь проникал не только из своего, но ещё из ближних дворов. И Кузьминична очутилась, таким образом, в эпицентре дворового шума, где слышались громкие людские голоса, непотребные выкрики, надоедливое чавканье проезжающих автомашин и прочие раздражающие звуки.

Когда всю скамеечку у подъезда занимали пожилые тётки и старухи, то Кузьминична во двор не выходила, а сидела на балконе и до неё доносились их разговоры.

Через двор, мимо женщин, прошли две молоденькие особы, и тётки, провожая девушек заинтересованными взглядами, сейчас их обсуждали.

– А эти… прынцессы… откуда? – спросила одна из них, самая молодая.

– С нашего дому… с крайнего подъезда, – проговорила старуха из соседнего дома, – студенточки, кажись…

Она хихикнула – усталые от жизни глаза у неё ожили, и старуха, улыбаясь, заговорила слегка приглушённым голосом:

– Видала этих девок… недавно в аптеке. Плизервативы покупали… ароматные… с душком банана и клубники – цельными пачками… Всё скупили, что там было!

– А куда им столь?

– Как куда?! – не стирать же их…

– Всю стипендию на них, чай, потратили… Да, нынче жизнь другая!.. А жить-то сладко хочется, вот и прихватывают, чем могут!

– Ишь, вырядились… соски! Всё задрали… До самых пупков – прости, господи!

– У них там притон, что ли? – спросила та, что помоложе.

– Изба-читальня, – засмеялась старуха, стыдливо прикрывая рот, – кажду ночь почитатели на машинах приезжают – шум-гам один… Спать не дают!

– Да… дела, – строго произнесла молодая тетка, видимо, самая авторитетная, а остальные, разом умолкнув, приуныли.

В глубине двора, вокруг стола, где раньше забивали «козла» мужики, нынче уже усопшие, собралась весёлая компания далеко не юных жителей из ближних домов, похоже, безработные.

«Алкаши, кажись…» – вглядываясь в ту сторону, подумала Кузьминична.

Компашка что-то шумно обсуждала, иногда взрываясь смехом.

Старухе было непонятно, чему они радуются. Редкие, человеческие слова тонули в мате, и среди этого гвалта она уловила лишь упоминание о каком-то Андрюхи. Потом послышалось что-то более членораздельное, и Кузьминична догадалась, что они выясняют, у кого из них высшее образование – оказалось, что у половины.

Особенно громко, с каким-то радостным надрывом, словно желая известить об этом всю округу, кричала молодая на вид особа – единственная женщина в этой странной компании.

«И сколько их… вот таких… в эти часы? – со вздохом подумала Кузьминична. – И не только здесь, а у нас – повсюду!»

И ей почему-то стало страшно… Кузьминичне почудилось, что когда-нибудь такие вот люди неожиданно нагрянут со всех сторон, ворвутся не только в её квартиру, их дом, но заполонят собой всё вокруг… И начнут что-то требовать, и угрожать!.. Кузьминична перепугалась от этих мыслей и убралась с балкона, чтоб ничего больше не видеть и успокоиться.

На балкон она вернулась, когда противная компашка куда-то исчезла; пожилые тётки у подъезда разошлись, и на скамеечке расположился старичок. Однако в одиночестве он прибывал недолго. Скоро к нему подсел бритоголовый, подпитой парень хулиганистого вида. Он, испытывая потребность в собеседнике, начал что-то рассказывать старичку про свою жизнь, размахивая руками и беспрестанно при этом ругаясь.

Благообразный старичок, который годился ему в дедушки, молчал и внимательно слушал матерщинника. Кузьминична, напротив, не могла разобраться в потоке брани, но по выражению лица старика ей показалось, что тот, не в пример ей, всё прекрасно понимает и даже сочувствует бритоголовому. Она удивилась этому, как некому нелепому видению, и замахала руками, будто отгоняя что-то нехорошее от себя.

– Небось, такой же… страшилище бритоголовое… убил моего Ваську, а я тут их ещё слушаю, – проговорила Кузьминична.

Обозлившись, она удалилась с балкона и не выходила на него целую неделю, пока не позабыла про всё увиденное.

Соседи сверху вроде бы успокоились, хотя топот не переставал раздаваться над головой Кузьминичны, но ссоры поутихли, и она стала замечать, что жизнь в соседской квартире временами замирала, будто соседи исчезали из неё на несколько дней.

«Может, где работают… посменно? – посчитала старуха, обнаружив перемены. – И где же?!.. Интересно… Наверное, торгашами, а, может, охранниками. Сейчас все такие в них подались!»

В том, что сосед сверху годится только в сторожа или охранники, Кузьминична не сомневалась, а вот пастушка, по её мнению, на эти роли не подходила. Но после непривычного затишья, наверху опять начинали шуметь. Иногда там раздавался весёлый голос пастушки и её смех. Чуткой Кузьминичне неожиданный смех показался каким-то нарочитым и даже немного дурашливым.

«Чу́дно как-то – неужто у них любовь такая?!» – подумала Кузьминична про повеселевшую пастушку и, сравнивая свою жизнь с чужой, неожиданно произнесла: – А что у меня было весёлого?

Она размышляла, но быстрого ответа не находила.

«Разное бывало… – вспоминала она свою молодость. – Любила ли я?.. Наверное… И дети у меня всё-таки, а дети… дети и есть любовь… А у них?!.. А у них пусто – вот всё и бесятся, никак не перебесятся…»

На днях она случайно встретилась с пастушкой в подъезде. Соседка прошла, не поздоровавшись, но Кузьминична этому не удивилась. Её лишь поразило, что мимо неё снова промелькнуло какое-то бесформенное, безглазое существо с пухловато-красным лицом, лишённым всякого выражения.

Кузьминична, вновь озадаченная увиденным, неспешно поднималась и рассеянно бормотала себе под нос:

– Молочка с булочкой, а дурачок с дурочкой… а дурачок с дурочкой…

Дома старуха призадумалась.

«Кто они мне? – да никто! – удивлялась она и мысленно себя ругала. – А я о них всё раскумекалась – дура старая!.. Мне о своих внуках полагается думать, об их жизни…»

Кузьминичну часто посещали разные мысли о жизни, но были они не слишком радостными. Утром, просыпаясь, она испытывала необъяснимое, тягостное ощущение от одиночества и безысходности, словно старуху придавило тяжелым камнем, не давая ей вздохнуть и наполнить душу хотя бы маленькой радостью.

Старшая дочь, что жила в другом конце города, заглядывала редко. Младшая, проживавшая рядышком, не оставляла её без внимания и Кузьминична это ценила. Внуки мужского пола, бабушки не сторонились, общались с ней от случая к случаю, но тяги к себе она в них не замечала. Оставалась, правда, ещё внучка Люба от неудачного брака умершего сына.

Раньше, когда она была совсем маленькой, Кузьминична общалась с девочкой и не чаяла в ней души, но внучка уже давно уехала с матерью в дальние края и отношения их прервались.

Кузьминична изредка корила сына за то, что тот совсем забыл про свою дочь, а сама, надеясь на лучшее в будущем, даже пыталась что-то предпринять, но у неё ничего не получалось – сын умер, а родители бывшей снохи куда-то переехали и последняя ниточка оборвалась.

На днях, прогуливаясь по улице, она обратила внимание на моложавую женщину в джинсах и кожаной куртке, которая шла с девочкой, возможно, внучкой. У девчушки забавно, как ро́жки, торчали вверх короткие косички, и она, не умолкая, что-то щебетала.

Кузьминичне не нравились женщины в джинсах, особенно, немолодые, но у стройной дамы были тёмные, некрашенные волосы, а джинсы красиво облегали не толстую и ещё упругую на вид попку.

Кузьминична решила, что, наверное, ошиблась и ей повстречались не бабушка с внучкой, а, скорее, мама с дочкой. Но девочка, которая недавно встала на ноги и сейчас училась говорить, вдруг громко произнесла:

– Баба, ты кака!

– Сама ты кака… – равнодушно проговорила уже теперь очевидная бабушка.

Девочка задумалась, а затем всё так же громко и без обиды сказала ей в ответ:

– Нет!.. Ты, баба, большая кака!

– Меня не трогает, что ты говоришь!.. И что ты думаешь… – безразличным тоном ответила бабушка в джинсах.

Привычная и чем-то однообразная одежда делала её безликой, и Кузьминична решила разглядеть женщину поближе. С этой целью она обогнала еле плетущуюся парочку и попыталась взглянуть на молодую бабушку, но та неожиданно отвернулась от неё, и Кузьминична, словно спохватившись, подумала в эту секунду про свою внучку: «Что с Любаней?.. Как она?!»

И только от этой мысли у старухи радостно вспыхнула душа о далёкой, но всё-таки любимой внучке, названной её именем. Однако радость быстро погасла, сменившись тревожной тоскливостью, и она, вспомнив про свои прежние, неудачные попытки увидеть внучку, загрустила.

6

Когда был жив сын, Кузьминична говорила ему: «Съездил бы к дочке – проведал, а потом погостить к нам пригласил или привёз с собой, что ли…»

Она, дожидаясь ответа, смотрела на сына, а тот застывал с мученическим выражением на лице, морщился, скрежетал зубами, затем отмахивался от неё руками и начинал орать: «Да, ты знаешь, сколько надо денег… Знаешь?!.. Уйма!.. Куча денег!»

Времена настали тяжёлые, а пьющий сын хотя и работал, но заработки имел неважные, и Кузьминична умолкала, будто соглашаясь с ним. Нынче, когда после смерти сына прошло немало времени, а связи с родственниками его бывшей жены оборвались, Кузьминична всё ещё сохраняла надежду увидеть внучку Любу.

Школу Любаня закончила через два года после смерти отчима и теперь часто слышала от матери:

– Тебе, Люба, жизнь надо устраивать, а у нас на отшибе ни учёбы, ни работы, ни женихов путёвых – так что поезжай к бабушке с дедушкой… Там хоть не столица, зато с этим делом всё лучше… И не одна будешь – родня под боком!

Дочка послушалась её и отправилась туда, где родилась и жила в раннем детстве. Оказавшись в родном городе, поселилась у родителей матери, чему те, поначалу, были несказанно рады. Но когда общительная внучка перезнакомилась с немногочисленными дворовыми сверстниками, стала гулять допоздна, а ещё и покуривать в подъезде с соседским парнишкой со второго этажа, в чём старики случайно убедились собственными глазами, то после увиденного несколько приуныли.

«Курит, значит, может выпить винца или водочки… А выпьет – там, глядишь, и до греха недалеко!» – просто рассуждали бабушка с дедушкой, умудрённые жизнью.

Учиться Люба не торопилась, чем ещё больше озадачила стариков, а вот с работой определилась легко – спустя месяц отправилась на кондитерскую фабрику.

– Сладких мест у нас сейчас нет, – сразу же предупредила её полноватая, суровая на вид тётка в отделе кадров и, бесцеремонно разглядывая юную посетительницу, добавила: – Требуются подсобные работники в цеха и уборщицы в административный корпус, – тут она замолчала и, заметив, нерешительность на лице Любы, внешне чуть смягчилась и сказала слегка подобревшим голосом: – Для начала лучше в цех – в подсобные… А потом проще в фасовщицы, например, или конфетчики перейти, если понравится.

Люба долго не размышляла. Тётка-кадровик, ещё недавно не слишком ласковая, внушала ей доверие, поэтому она согласилась с её предложением и через две недели вышла на работу.

С нехитрыми своими обязанностями она освоилась быстро, но в цеху по производству печенья, где работала Люба, к ней стал приставать один ещё молодой и, как выяснилось, женатый мужчина, избалованный в чисто женском коллективе чрезмерным к себе вниманием, и, видимо, уже окончательно им испорченный.

Похотливый слесарь-механик пытался при случае за что-нибудь её ухватить… И всё время звал Любу в раздевалку, за шкафы, где обещал дать что-то ей пососать, при этом странно и глупо улыбался, как ненормальный.

«Что я ему, прошмандовка какая? – удивлялась она. – А, может, он просто маньяк?!»

Время шло, слесарь-механик не унимался и девушка призадумалась: «И чего он ко мне прилип?.. Вон, технолог в цеху, совсем молоденькая, только после института – он же к ней не пристает?!.. А если я из подсобных, значит, можно?.. Можно лапать… гадости разные говорить – так, что ль?!»

Люба терпела, думая, как ей лучше отвадить от себя этого наглого, противного типа, и устав от приставаний, пожаловалась ребятам со двора:

– Достал один женатый придурок – проходу от него нет!

Ребята пообещали ей уладить этот вопрос и как-то после смены, подкараулив приставалу, поговорили с ним по душам, но бить слесаря-механика на первый раз не стали, решив, что пока хватит словесного внушения.

После разговора с приятелями Любы, приставала уже обходил её стороной и всё реже попадался девушке на глаза. А вскоре она перешла работать фасовщицей в конфеточный цех и позабыла про эту неприятную историю.

Однако на этом Любины злоключения не прекратились. И на новом месте у неё возникли проблемы со старшим мастером, которую многие звали за глаза стервой в мармеладе. Уж чем она не угодила ей и за что та невзлюбила Любу, разбираться девушке не хотелось, как, впрочем, и прибегать к помощи знакомых ребят из своего двора в непростых женских отношениях… Она просто уволилась с фабрики, когда ей всё это надоело.

Однажды, в поисках новой работы, неуживчивая Люба оказалась в малознакомой части города и, бросив случайно взгляд на старую женщину, стоящую около овощной палатки, признала в ней отцовскую мать – ту самую любимую бабушку из уже далёкого детства. Она приблизилась к ней и с удивлением спросила:

– Баба Люба?!.. Вы, баба Люба, да?.. Вы, меня узнаете… узнаете?!

Женщина вздрогнула и, обернувшись, посмотрела на неё с чуть испуганным видом, а затем, вглядевшись в девушку, вдруг вся засияла, причитая:

– Батюшки мои!.. Неужто Любаня?!.. Люба, внучка моя… Любаня, милая!

Радостная Кузьминична бросилась обнимать и целовать свою единственную внучку.

Уже потом, в квартире Кузьминичны, они пили чай и вели неторопливую беседу. Бабушка расспрашивала Любу обо всем. Ей, после стольких лет разлуки, очень хотелось знать про внучку всё. И дошла очередь поговорить о том, как она очутилась здесь.

– Мать отправила, чтоб кавалеров у неё не отбивала, – не то шутя, не то серьёзно сказала Люба, лукаво улыбаясь, но заметив непонимание на лице бабушки, уже через мгновение заговорила рассудительно: – Я же не маленькая – всё вижу… Ей свою жизнь устраивать надо, замуж выходить, а тут я рядом – одна забота да помеха!.. Я на неё не в обиде… В нашем городке всё равно делать нечего, особенно, молодым!

– Как же нечего?! – удивлялась Кузьминична, глядя на внучку. – Люди везде живут… Россия-матушка большая, потому-то со всем разом не справляется… А где родился, там, говорят, и пригодился!

– А я здесь родилась, – вздёрнув носик, задорно отвечала Люба, – разве ты забыла?

– Как забыть, Любаня?! – всплеснула руками Кузьминична. – С Васькой… тоись отцом твоим, в роддом за тобой ездила… Как же такое забыть – ещё как помню!

Радостная, полудетская улыбка неожиданно исчезла с лица девушки, и Люба, став задумчивой, негромко и с грустью произнесла:

– Родилась-то, родилась да не слишком, видно, пригодилась…

Они на время умолкли, и Кузьминична, ласкова заглядывая в лицо внучки, подбадривала её:

– А ты, милая, не робей… Сказывай, Любаня, сказывай!

И Люба рассказала ей, как поступила на кондитерскую фабрику, про свою подсобную должность и работу в цеху, и даже про приставания к ней со стороны, как выразилась она, женатого и похотливого слесаря.

– Только этот придурок отстал, как другие неприятности начались, – говорила обиженно Люба. – Я в фасовщицы перевелась, а там мастерица придираться стала… Тоже проходу не давала. Даже не знаю, на что ей сдалось это?!.. Разок с ней повздорила, так она потом на меня так взъелась, что из цеха пришлось уйти!.. Вот теперь с фабрики уволилась – другую работу ищу…

Бабушка с внучкой замолчали и призадумались.

– Учиться тебе надо, Люба – успеешь ещё наработаться, – первой заговорила Кузьминична, нежно коснувшись внучкиного плеча.

– Учиться?!.. Учиться всю жизнь можно, а личную жизнь надо щас устраивать, – произнесла Люба уверенным голосом, а затем, будто размышляя вслух, добавила: – А для чего учиться, чтоб потом с дипломом безработной стать?!.. Да ещё за свои деньги!.. Такие нынче в супермаркете на кассах сидят или в конторе на клаве стучат… Не хочу!

– Смотри, Любаня, думай – тебе жить, – поучала Кузьминична внучку, – а знания – это не камни за пазухой носить – они не в тягость… А потом, глядишь, и пригодятся!

– Подумаю, – уже не так уверенно, как прежде, отвечала ей внучка. – Мне щас важнее работу найти, а там поглядим… К чему душа ляжет, туда учиться затем и пойду!

– Правильно, Любаня, верно! – соглашалась с ней Кузьминична. – Главное, чтоб толк был, а без него ничего… А без толку и жить нельзя!

Кузьминична вздыхала и, задерживая на внучке тревожный взгляд, спрашивала:

– А с работой как – найдёшь?

– Найду, баушка, найду…

Так, беседуя, они просидели почти до самого вечера. Любаня ушла, пообещав Кузьминичне, что будет иногда заходить к ней в гости. Однако с тех пор с этим не спешила, а лишь звонила бабушке по телефону, но та была рада и этому.