Коварный камень изумруд

Глава тринадцатая

Фаре де Симон, глава тайной иезуитской миссии в России, сидел в своей торговой лавке на дворцовой площади, там, где её край утыкался в забор, отгораживающий площадь от реки Невы. Над входом в лавку висела саженной длины вывеска: «Колониальные товары», и с обеих сторон вывески болтались на цепях изображения тех товаров. С одной стороны – гроздья перца (русские прозвали их «лошадиными яблоками»), а с другой стороны – два лимона, которые те же русские прозвали «конские жемуртки», то есть производительные причиндалы жеребца. Ибо так похоже было нарисовано.

Хозяин лавки об этих прозваниях не ведал, а если бы и ведал, то сам бы смеялся, ибо всех русских почитал за грязную скотинку, даже своих соседей – купцов. Но Фаре де Симон, как бы натуральный купец, пил чай положенным купеческим образом, наливая кипяток из самовара в заварной чайник, а из чайника – в блюдечко. К чаю всегда ел мёд с белой ситной булкой. И пил он чай исключительно один.

Соседи-купцы считали сие одинокое действо не просто баловством иноземца, а его выпячиванием перед ними. И чтобы за то выпячивание иноземцу «насолить», своих покупателей, вдруг являвшихся к ним с бумажными деньгами, сиречь – с царскими ассигнациями, гнали менять ассигнации на серебро к подлому иностранцу. А тот ничего, менял серые бумажки на серебро и маржи за обмен не брал. А ведь за пять рублей одной бумажкой в эту зиму давали только четыре рубля с полтиною чистым серебром. А полтина, как её ни разглядывай, деньга оченно большая, на полтину чистым серебром нынче можно два барана укупить, или четырёх жирных гусей! Балда заморская, тупая сидит в соседней лавке, одно слово!

Подкатил на ямском рысаке к лавке иноземца Мишка Черкутинский. Ямщика отпустил, огляделся и нырнул под вывеску «Колониальные товары». Мишку-поляка местные купцы знали. Говорили, что он сильненький, с самим Александром Павловичем дружбу водит, с внуком императрицы Екатерины, дай ей Бог долгих лет жизни. Только вот какая беда в нём притаилась, в Мишке-то. Он, польский барин, кроме одной – иноземной – лавки, других лавок не посещает. Это и подозрительно.

Об этом русские купцы не раз доносили градоначальнику, да тот только отмахивался. «Домахаешься, – говорили тогда купцы, – вот когда беда придёт, вспомнишь нас, доброхотов!» Большой кошель со взяточными деньгами купцы тогда прятали, а оставляли градоначальнику малый кошель и уходили…

* * *

Тренькнул звонок над дверью и в лавку Фаре де Симона зашёл в неурочный час Мишка Черкутинский.

– Ты пошто экипаж отпустил? – набросился на Черкутинского иезуит. – От меня на виду у всех пешком пойдёшь? Очумел?

– Ямской кучер сделает круг по Невскому прешпекту, чтобы лошадь не застаивать на морозе, и вернётся, – пояснил Мишка иноземцу, так и не привыкшему к русским холодам и к обычаям ямской езды. – У меня вчера интервенция образовалась возле принца Александра Павловича.

Фаре де Симон отставил чай в сторону и мигом навалил на прилавок разных диковин, на случай постороннего посетителя.

– Говори.

– Императрица совсем уж была склонна поверить в афёру с дарственным письмом Александра Македонского русским князьям, да тут в Сибири отыскался некий прелат…

Мишка Черкутинский не мог иначе передать понятие «проповедник», а жидовское слово «пророк» к личности Петра Словцова не подходило.

– Имя?

– Пётр Словцов. Я с ним одновременно учился в Академии Невской лавры. Этот дурак там, в Сибири, стал публично доказывать, что никакого Александра Македонского ни в Сибири, ни вообще на свете и не было. И доказывал, скотина, на явных письменных примерах…

– Убит?

– Его убьёшь… Привезён распоряжением императрицы в Петербург фельдъегерским гоном, вчера ею допрошен, а сегодня допрос его станет вести сам Шешковский…

Фаре де Симон расслабился в широком тёплом кресле, подлил в блюдечко горячего чая:

– Шешковский – это хорошо. Значит, сибирского дурака повесят завтра.

– Петьку Словцова надобно знать! – загорячился Мишка Черкутинский. – Он… он бы и Моисея уговорил не бежать из Египта! А уж старика Шешковского – тьфу! Он запросто уговорит Шешковского, что Македонского не было!

– Не юродствуй на богоизбранный наш народ! – внезапно возопил Фаре де Симон. – Говори прямо – кого надобно… убрать? Сибирского болтуна?

– Его Шешковский, дай Бог, приберёт. А вот есть тут фельдъегерь, поручик Тайной экспедиции Егоров. Он вчера зашёл прямо к его высочеству Александру Павловичу в кабинет…

– И что?

– И нагло попросил заступиться за Петьку Словцова.

– И что?

– Будущий император отвалил золотом триста рублей… на спасение души этого… словоблудца.

– Ты считаешь, таким образом, что нам никак не заставить Катьку признаться в том, что все земли Российской империи – славянским баранам да русским свиньям – подарены? Александром Македонским подарены? Пусть его и не было в перечне живых, но бумаги о нём есть! Есть! Бумага решает дело!

Мишка Черкутинский промолчал. Отёк коровьим лицом, обретённым от отца, порождённого в уже совершенно угасшем роду, где все младенцы рождались тихо, без ора и плача, и так же тихо помирали в детстве. Мишку Черкутинского отцу удалось за десять злотых тайком зачать не с родной супругой, а с полнотелой польской молочницей, вот он и дожил уже до тридцати лет. Но лицо так и осталось уродским, как у помазанного сахаром отца-дебила.

Работать в этой стране приходится с тем, кто есть. Есть дебил Мишка Черкутинский, с ним и работать приходится…

Фаре де Симон вышел из-за прилавка, осторожно выглянул в оконце. Народ возле его лавки не толпился.

– Считаешь, что этого фельдъегеря…

– Егорова, – подсказал Черкутинский.

– …его надобно избавить от тягот грешной жизни?

Черкутинский вздохнул и кивнул:

– Хорошо. Избавим. Что ещё тебе царапает душу, сын мой?

– Принц. Его высочество Александр Павлович.

– Что не так делает Александр Павлович?

– Как бы её императорское величество Екатерина Алексеевна ни старалась, принц тайно любит отца. Это я вам сообщаю в третий раз.

Тут Фаре де Симон вскипел душой, ибо в русских морозных пределах, как ты не крепись, но иезуитская сладкая выучка на морозе теряется напрочь! Иезуит заорал:

– А сколько раз тебе долбить, что людей цепляют на крючок либо по любви, либо по ненависти? А? Если сын отца любит, значит надо сделать так, чтобы он отца и убил! Убил! И тогда сын станет наш! От собственных пяток до кончика волос!

– Принц Александр Павлович – это ещё не все русские люди… – устало отозвался Мишка Черкутинский.

– Во! Вылез тут кусок твоей славянской пёсьей крови! Полячишка драный! «Не все русские»! Нам на всех русских плевать!

В иезуите заговорила пастушья кровь не единожды униженного народа. За воровство всегда унижают, но пастухи думают, что унижают несправедливо. Фаре де Симон орал, забывшись, что в лавке стены тонкие, всего в два кирпича шириной:

– Мы далеко смотрим и далеко думаем! Уже собраны силы, чтобы по всей Европе начали скидывать с тронов неугодных нам королей! А мы посадим туда своих… своих королей, понял? И миллион европейских солдат по нашему знаку сомнут эту навозную русскую страну! Один император будет на всю Европу! Нам надоело кланяться пяти десяткам королей и князей. Одному императору легче поклониться и одного легче зарезать или придушить! И когда твой принц Александр Павлович нам не поклонится, мы нашего, европейского императора заодно посадим править и этой… этим российским свинарником!

У Мишки Черкутинского лицо оживилось. Он заинтересовался:

– А кто будет этим всемирным императором?

– Наполеон Буонапарте! – выкрикнул в экстазе Фаре де Симон и тут же заткнулся. Схватил огромный ананас и стал им лупить по голове польского недоноска, сподобившегося задать ненужный вопрос. Он лупил неистово и потому не услышал, как стукнула дверь. Потом ему в лоб прилетел оглушающий удар.

* * *

Ямщик, здоровенный детина, кулаком оглушивший толстого иноземного купца, наклонился над сидящим на полу Мишкой Черкутинским:

– Слышь, барин, а барин! Хошь, иди сам его долбани. Хоть ногой! И не единожды. А хошь, так поехали отсель! Как?

– Поехали отсель, – согласился Мишка Черкутинский.

Глава четырнадцатая

В квартире Фаре де Симона, в Бранном переулке, слуга его, итальянец, совсем избегался, готовя для хозяина ледовые примочки на разбитое лицо.

– С-с-с-собака! Этот русский возница! Будто конь копытом лягнул! – пожаловался французскими словами Фаре де Симон из своей спальни в открытую дверь кабинета. Там скрипнуло кресло, некто кашлянул.

Ещё раз кашлянул и сипло ответил на странном, вывернутом из мутного старого африканского языка «идиш»:

– Не вздумай насчёт этого… синяка… Михаила Черкутинского примучить! Ему нами спланировано большое будущее в этой стране. Ниже, чем премьер-министром ему не быть!

– В этой стране нет должности премьер-министра, – отмахнулся Фаре де Симон.

– Будет! – уверил его тот же сиплый, совсем простуженный голос. – Вон, ещё двадцать лет назад такой страны – Северные Американские Соединённые Штаты не было? Не было! А теперь есть. С нашим президентом и с нашим государственным секретарём. Так и эта… скотская Россия… через десять лет прискачет к свету нашей демократии… хе-хе… Прискачет, прискачет. Не имей сомнения!

– Бомбами погоните? – подленьким голосом вопросил Фаре де Симон. – Как во Франции?

– А придётся – так и бомбами погоним, – человек в спальне снова закашлял, засопел соплями в носу, долго прочищал носоглотоку. – Скотское быдло всегда силой гонят в светлое будущее. Хоть бомбами, хоть вожжами, хоть дрынами. Быдлу всё равно. Для него же будущего всё равно нет. Ни светлого, ни тёмного. Это только у нас есть будущее…

Фаре де Симон – иезуит опытный, и мог бы по поводу будущего много чего возразить. Но, во-первых, у него отчаянно болела голова после ямщицкого удара. А во-вторых, там, в его кабинете, невидимый для слуг, укрылся самый страшный человек в нынешней Европе – господин Халлер. Про него тишком говорили, что если им определено, что на папском троне в Ватикане должна сидеть баба, то баба и будет сидеть…

Что-то сиротно и маятно стало Фаре де Симону от того кашляющего голоса. Забежал слуга с очередным ледяным компрессом на голову. Но иезуит только подмигнул ему, оттолкнул ледяную повязку и дёрнул головой в сторону встроенного шкафа. Слуга нарочно забренчал тазом, разбил кувшин, иезуит начал громко ругаться, и под ту ругань слуга налил половину венецианского бокала рома, да подсластил его сладкой мадерой.

Фаре де Симон с наслаждением выпил и тут же заел выпитое кусочком горького шоколада. Слуга поспешно вышел…

– Тьфу! – прокашлял голос из кабинета. – Ром и сладкая мадера, и это ты пьёшь вместе? Тьфу! Помрёшь ты от опухоли печени, подлец.

– Лекарство… – попробовал оправдаться Фаре де Симон.

– Ладно. Пусть будет лекарство. Мне жить, тебе умирать. Я, собственно, приехал к тебе не охи твои слушать и не соболезновать. Я приехал к тебе, чтобы через год ты вытряс из этой страны четыреста фунтов золота!

Фаре де Симон икнул. Но сдержался повторить икание и придушенно проговорил:

– Но с этой страны нашим кагалом определено собирать только по двести фунтов золота. И этот вес еле набирается! Откуда же мне то золото вынуть, чтобы удвоить приход, господин?

– При Петре Первом, императоре этой гнилой империи, князь Гагарин вывез из Сибири более тысячи фунтов золота, так что не ври мне про отсутствие жёлтого металла…

– Но князь Гагарин в Сибири рыл могильные курганы, тем и озолотился! И тем же царём Петром повешен… без головы! Нету теперь в Сибири тех курганов, нету там золота!

В кабинете резко скрипнуло кресло. Послышались шаги. Бархатный занавес, что прикрывал дверь, чутка отошёл в сторону.

– Мы заказали в Англии пятьдесят купеческих судов, двухмачтовых, да в Голландии столько же. Да в Америку послали мастеров добрых, чтобы и там строили нам купеческие корабли. Скоро начнётся великая торговая война. И тот, кто владеет кораблями, тот будет владеть миром. – Штора упала, теперь заскрипел засов потайной двери. Тот, страшный человек, господин Халлер, снова откашлялся. Собрался уходить по чёрной лестнице, но договорил мысль:

– Мы строим корабли в кредит. Заплачена нами уже треть суммы. Ещё треть денег я требую с тебя. Вот такой я негоциант.

– Обожди уходить! – закричал в голос, сквозь разбитую челюсть Фаре де Симон. – Дай мне хоть совет, где мне искать это золото!

Там, в кабинете, человек перестал скрипеть потайным затвором двери, ведущей на чёрное крыльцо дома Фаре де Симона. Выругался пастушьими словами своего пастушьего языка, прошипел:

– У людей, где же ещё? Тебя же учили, каторжанин, что деньги бывают только у людей…

Иезуит почуял, как у него перестало биться сердце. Он кинулся к кабинетной шторе, запутался в ней, закричал:

– Но мне не найти таких людей с такими деньгами!

– Да ты об них каждый день спотыкаешься!

– Об деньги?

– Об людей, порка мадонна миа!

Вот, пошла уже итальянская ругань. Не надо бы так сильно злить барона Халлера, но ведь приходится.

– Не носят здесь люди деньги…

– Врёшь, носят!

Там, в потайной комнате, человек, простывший до соплей в Петербургском климате, снова заскрипел креслом. Фаре де Симон вытер лоб подвернувшейся тряпкой, не заметив, что это была его окровавленная рубашка. По лицу его, наискось, пролегла полоса своей же крови.

– Ладно, – пробурчал страшный человек барон Халлер, – тебе скажу, тебе можно, ты здесь прижился, и тебя уже бьют, как своего, питерского человека. Внимай крепко, повторять не стану.

– Внимаю, господин! – обрадовался Фаре де Симон и приложился прямо к горлышку литровой бутыли с ромом. От рома на четверть часа легчала боль в голове. – Внимаю…

– В этой стране, по спискам наших осведомителей, 18 тысяч офицеров в действующей армии, офицеров разного ранга и разного статуса, не считая прапорщиков и прочей мелюзги, вроде фельдфебелей…

– Офицеры здесь вечно безденежные! – весело выкрикнул Фаре де Симон и тут же схватился за треснувшую челюсть. В голове его будто стекольная бутыль лопнула, тыкнув во все стороны осколками. Такая острая кинулась в голову боль.

– Вот это нам и хорошо, что безденежные… и то нам хорошо, что здесь их заставляют кормиться и одеваться по форме за собственный счёт. Короче, сделай так – сними рядом со своей лавкой тихую квартиру с отдельным входом. И создай здесь… нет, не ломбард, не контору ростовщика, а создай ты здесь… э-э-э… «Союз борьбы за освобождение офицерского класса»… Нет. Не то. Это пока рано. Создай ты здесь «Союз спасения». Да, пусть будет так: «Союз спасения». Это русские свиньи поймут. У них артель в чести, так вот, ты под русскую артель и сработай. То есть в этом обществе будет как бы касса взаимной помощи, артельной помощи. И смотри мне, чтобы никаких процентов не брать!

– А я тогда не понимаю, как это – касса, и без процентов?

– А ты внимательно слушай. Пусть офицерики здешние по рублю скинутся в эту кассу. И более уже никаких с них поборов – не брать! А когда станут тебе в ту кассу рубли вносить, ты списочек подробный составляй, кто таков, какого звания, откуда родом, какой полк и прочие данные – женат, не женат, дети есть или нет, дом есть или нет, да всё под офицерскую личную роспись… Понял? Сообразил?

– Про список я сообразил, господин. Но русские офицеры здесь, это не итальянцы и не немцы. И не французы какие-нибудь. У них вера в слово безграничная. Список мой они могут и порвать…

– Не порвут. Ибо ты к этому делу стороной-стороной, да приставь Мишеля Черкутинского, лепшего друга принца – цесаревича Александра. Мол, это он, принц Александр, посоветовал такую артельную кассу открыть, для поддержки и помощи русским офицерам, да, упаси Бог, без всякой публичности… Мишка на это дело пойдёт, я прикажу… Кому деньги на мундир надо – давай из кассы двадцать рублей. Кому на сапоги, кому на лошадь, всем давай, хоть по сто рублей, отчёта не спрашивай…

– Да как же так? Внесёт офицерик рубль, а ему без процента и без срока давать двадцать рублей? Или даже сто? Я же с такой кассой такого «Союза благоденствия» через неделю в разорение уйду! Или свои мне деньги вкладывать? Я с ума не съехал…

– Личные твои деньги у тебя никто не отбирает. Ты будешь иметь особые ассигнационные поступления русских бумажных рублей, после того как в город Вену поступят указанные мною четыреста фунтов золота. Они к тебе вернутся, но в ассигнациях, хорошо сработанных нашими умельцами. Вот ими и будешь потчевать русскую офицерню…

Фальшивые деньги запускать в Россию? Ведь – повесят! Фаре де Симону отчаянно захотелось выпить, но сейчас пить вредно. Он снова вытерся своей окровавленной рубашкой, не понимая, что красит кровью лицо. Сквозь пьяный ром и сквозь число «четыреста фунтов» вдруг отчётливо замаячила возможность не только запутать в кредитных делах петербургское офицерство, но и самому оторвать себе приличный куш… Ведь это будет не явное, а тайное дело, кто же из русских офицеров признается, что состоит в денежной артели? Артель – дело мужицкое, открытое, а тут некая тайность, идущая от благородности самого цесаревича Александра. И цесаревич, а в перспективе – император Александр Первый – никогда не сознается, что создал в армии тайное общество, хоть и кредитное. Ибо он и не создавал такого… зла для армии… Ведь по сути – какое оно кредитное, это общество? Даёшь на год рубль, а получаешь в год – двадцать рублей от «Союза благоденствия». За просто так. Это – как понять? За что получаешь? За измену государю? А?

– Ну а потом, – раздался сиплый, насморочный голос, – лет через десять – пятнадцать, когда многие офицеры и в рангах повышены будут, тогда можно и пустить между ними слух, что цесаревич Александр, мол, только одноразово выделил от себя толику денег для помощи офицерам, а далее вроде как пошла измена. Будто некий аферист эту идею перехватил и пятнадцать лет снабжал офицеров деньгами. Мол, у одних деньги берёт, а другим – даёт. На том и держится. Сей приём денежной аферы известен издавна. Итальянцы им весьма тешились… И тебе должен быть известен…

– Пирамида!

– Вспомнил, молодец!.. Да, а лет через десять надо запустить слух, что мол, теперь, по личному распоряжению императора Александра Первого…

– Императором же будет Павел Первый, а не Александр, – влез в речь барона Халлера иезуит Фаре де Симон.

– Ты слушай, не перебивай, кто здесь будет императором – не твоего ума дело… В общем, чтобы не начался по империи сыск насчёт всяких офицерских обществ… артельных, кредитных и прочих, пусть те офицеры, кто брал под роспись деньги, они пусть те деньги вернут. Да с процентом! Иначе их фамилии будут засвечены, и будет им каторга и вечный позор!

– Так ведь вся армейская верхушка супротив того нахальства и обмана прямо взбунтуется! Против самого… императора в штыки пойдут!

– Верно говоришь. Того и надобно.

– О! Военный будет переворот! Ловкая и чистая схема перемены власти! – совсем пьяно восхитился Фаре де Симон. – Была русская империя, стали Русские Соединённые Штаты! Был император, а стал вдруг президент! Замечательно, господин! А можно мне не одно такое общество создать, а несколько?

– Ну, создай ещё одно. Пусть будут два таких общества. Другое можешь назвать «Общество истинных славян и патриотов России». Ну, как знаешь. Для простоты можно назвать «Северное общество» и «Южное общество». Главное в сути, не в названиях. Ну, всё, я ухожу.

– А как же я? Где мне сейчас взять прорву денег? – прокричал Фаре де Симон, уже не чувствуя от алчности никакой боли в голове и в челюсти.

– Я золота прошу, не денег, – раздалось с чёрной лестницы. – Побывай в Сибири, в городе Тобольске. Найди там купца Провоторова. Он с тобой поделится золотом. Его об этом уже попросили… наши люди. А меня в этом клятом городе не ищи. Я уплываю на английском корабле. По своим делам. Дел у меня много…

Дверь внизу крепко хлопнула.

Глава пятнадцатая

Степан Иванович Шешковский, тайный советник империи и начальник тайной Императорской канцелярии, заведующий всем уголовным и политическим сыском огромной страны, пришёл в присутствие в обычном камзоле, даже слегка ношеном. И сапоги у него не первой ковки, с заплатами на сгибе подъёма, и плётка старинная, казацкая плётка, хорошо, до лоска, выстегана. Шешковский положил плётку под правую руку на стол, перекрестился в пустоту кабинета на шторы, скрывавшие зимнее и тёмное Петербургское утро.

В такую темень да работать? Да ещё в канун Рождества… Сегодня с ночи придётся стоять в Казанском соборе рождественскую службу, стоять до утра, а поутру – конец зимнему посту! Поутру так разговеемся, что святым даром разговение никому не покажется! А через неделю снова праздник! Наступит новый год! Опять можно отдохнуть от сквалыжной и совершенно надоевшей службы!

Ведь почти половина века прошла, как он, Степан Шешковский, ходит с плёткой посреди важных чинов. И кланяются ему важные чины не от радости встречи, а от страха нежданной встречи с начальником тайной Её Императорского Величества канцелярии. О-хо-хо!

Степан Шешковский, бывший по юности своей простым канцеляристом, мечтавшим выйти на пенсион хоть бы коллежским асессором, тридцать лет тому назад совсем негаданно получил в своё полное утверждение тёмное и опасное дело. Это когда Алексашка Орлов привёз угоном в Петербург княжну Тараканову, будто бы внебрачную дочь Петра Третьего, нечаянно погибшего мужа нынешней императрицы Екатерины. Тогдашние «сильненькие» – и граф Панин, и князь Репнин, и командующий русской армией генерал Румянцев, все они, как ткань на отрезе, вдруг с полным треском разошлись в стороны, да подалее от «дела княжны».

А дело случилось и впрямь опасное для карьеры высоких по званиям людей империи, а может и жизни. А вдруг? А вдруг «княжна Тараканова» и есть княжна от курляндских кровей императора Петра Третьего, почившего в бозе от шёлкового шарфика Гришки Орлова?

Вот и вызвали большие люди империи в Петропавловский равелин Стёпку Шешковского. С него, простого канцелярского писаки, какой спрос? А ежели всё же придётся его спросить, так ведь под топором или в петле. Это «ежели» станется, когда точно окажется, что та зарёванная баба в шестом каземате – действительно курляндских, Петровских кровей.

Стёпка Шешковский тогда добился лишь одного, чтобы приказ идти ему в равелин отдала сама императрица Екатерина. Согласились большие люди империи и тайно привели Стёпку в угол сада при бывшем, ещё деревянном Летнем дворце.

И приказ императрицы был короток: «Иди!» Но за тот миг, пока звучало это слово, Степка успел прочесть в глазах императрицы Екатерины, чего она хочет. От него хочет, лично.

«Значит, так и сделаем…»

Попав в каземат, княжна, красивенькая бабёнка, известная всей Европе, надменно молчала при допросах… Это Степку Шешковского тронуло до боли в подбрюшье.

В первый же день молчания «княжны» Шешковский распорядился круглые сутки держать у неё в камере часового, да не простого солдата, а сержанта или фельдфебеля. Эти сержанты, десятками лет горькой службы добывшие себе лычки, не рядовые фуфлоны. Коли чего, так зарежут «княжну» штыком и перед тем не помолятся…

А на второй день «княжеского молчания» десяток караульных солдат принесли к шестому каземату, к ожидавшему их Стёпке Шешковскому, особый курьёз. Стёпка взял у взводного фельдфебеля липовый туесок и вошёл внутрь камеры, где заключалась княжна Тараканова:

– Я вам, княжна, ваших подданных принёс. Шибко по вас скучают.

И высыпал на пол штук сотню тараканов, больших, жирных «пруссаков». «Княжна» возопила и полезла на мокрую стену каземата…

Три дня Шешковский заставлял солдат обильно собирать тараканов по казармам. На четвёртый день «княжна Тараканова» разговорилась, только записывай…

Ну, а потом и померла. Безвестно.

Степан Иванович при этих мыслях внезапно захотел выпить. Так сильно захотел, что у него тараканы забегали в голове! Пришлось приложить к голове кусок льда, всегда лежавший в особом тазу, вблизи правой руки… Полегчало. А что будет сейчас? Что за дело? А! Поп сибирский!

Этого попа, что сейчас к нему заведут, тараканами не испугаешь. Хотя и с ним получилось дело тёмное, суетное, политическое… бес бы его забрал. Да ещё в канун Рождества!

– Заводи! – рявкнул Степан Иванович Шешковский.

Караульный втолкнул в кабинет Петра Андреевича Словцова.

Шешковский, пока преступник подходил к его столу, поднял плётку. Как только преступник остановился, не сделав до стола последнего шага, Степан Иванович врезал плёткой по краю стола.

Преступник вздрогнул! Есть результат!

– Ну, шельма, рассказывай! – распорядился начальник тайной канцелярии Её Императорского Величества.

– Чего рассказывать? – вполне рассудительно вопросил Словцов.

– А всё рассказывай! Чего здесь не написано!

Шешковский внезапно подвинул ко краю стола, под очи государева преступника, толстенную тетрадь. Эта тетрадь являлась ещё одним «тараканьим» изобретением Степана Шешковского. Переплёт новый, кожаный, кроили на ту тетрадь специально, если дело того стоило. А под новыми кожаными обложками подшиты были старые страницы давно забытых дел. Страниц имелось триста, старых. А вот те новые бумаги, что относились, например, к нынешнему делу, подшивались поверху старых листов. Подшивалось поверху страниц пять, ну, может, только десять. «Дело» толщиной в мужскую ляжку обычно приводило преступников в судорожное и весьма разговорчивое состояние.

А этот подлец немедленно взял тетрадь со стола и тут же, скотина, заглянул не в начало, а в конец тетради.

– Ах ты, тать сибирский! – вскричал Шешковский, махая плеткой. Но бить преступника ему не разрешила сама императрица.

Преступник захлопнул поддельный «инструмент душевного воздействия», положил на стол и спросил:

– А знает ли господин Шешковский фамилию такого древнего греческого героя – Александр Македонский?

– А на что она мне? Эта фамилия? И не знаю, и знать не хочу!

– А дело-то моё как раз об нём! Вы желаете, чтобы я вам всё рассказал, так слушайте!