Читать книгу: «Жених по объявлению», страница 3

«Мама хотела, чтобы я был летчиком, – вспомнилась мама и ее грустные глаза при расставании. – Может, так и будет. Дадут от ворот поворот, и кувыркайся, как хочешь».

В Тайшете в купе подсели две тетки. Они были в черных платках и почти не разговаривали. Скажет одна, отзовется другая, и долгое молчание.

– Занавески надо бы Надьке отдать, – сказала та, что постарше, у которой железные зубы.

– А, – с досадой отмахнулась другая, – кому нужно это старье!

Старшая не согласилась.

– Дык в прошлом годе он их купил. Совсем не старые оне.

– Разберутся с этим без нас!

– Кода живой был, никто не приезжал, а тута, как воронье, налетели.

Яковлева мотнула мне головой, и мы вышли в коридор.

– С похорон едут, – тихо сказала она мне и с опаской посмотрела на дверь купе. – Не повезет нам с поступлением.

– Почему? – удивился я. – Каждый день кто-нибудь умирает, так что, теперь всем на неудачу?

– Не всем, а тем, кто встречает покойника, – прошептала Яковлева, поглядывая на дверь.

– Они же не везут покойника, – не понимал я.

– Почти то же. Едут с похорон. И дух его с ними.

– Чей? – и я с опаской посмотрел на дверь.

– Чей, чей?! Покойника! Сорок дней он будет с ними.

– В нашем купе?

До глубокой ночи я сидел на откидном стульчике в коридоре. Хотелось есть, и я не знал, как лучше это сделать.

Вышла Яковлева переодетая в легкий шелковый халатик. Тонкую ее талию перетягивал голубой поясок. Из-под халатика выглядывали стройные и сильные ноги. Темно-коричневый загар подчеркивал силу и красоту их.

– Наташка, – сказал я и облизнул сухие губы, – поесть бы чего. У меня поросенок и гусь.

– Иди и ешь. Они спят.

– А он?

– Кто?

– Ну этот… что с ними. Сорок дней который…

– Он тебе не навредит. Он бесплотный и безвредный. Иди.

– Пойдем вдвоем?

– Я не хочу, – отказалась Наташка разделить со мной трапезу.

Нашарив впотьмах сумку с гусем, я отломал ему ногу, при этом до локтей выпачкав жиром руки, и тихонько выскользнул в коридор.

– Укуси, – предложил Яковлевой, вспомнив правила хорошего тона.

– Ты что! Вот так? Здесь? – Яковлева театрально повела рукой.

– А где еще? – посмотрел я по сторонам.

Яковлева поджала тонкие губы и уставилась в черное окно.

Закрыв глаза на все правила, я впился зубами в ногу. И вовремя, потому что слюна переполняла рот. В самый неподходящий момент, когда я ладонью вытирал жирные губы, Яковлева посмотрела на меня. Это был не взгляд, а расстрел. Причем долгий, мучительный расстрел презренного человека.

«Чего уж, – обреченно согласился я со своим незавидным положением, – голод не тетка. Поймет, простит, когда сама проголодается».

Мои надежды, что Яковлева проголодается и попросит у меня гусиную ногу или кусок поросятины, не оправдались. Она пила воду из бутылки и закусывала печенюшкой. Одной! Мне в одиночестве есть поросенка было стыдно. Мы ехали вторые сутки, а от гуся я съел только одну ногу, да когда Яковлева утром пошла с полотенцем в туалет, я впопыхах, не разобрав вкуса, проглотил кусок поросятины.

После того как попутчицы в черном позавтракали за столиком яйцами и огурцами, я решительно бросил на освободившееся место гуся с одной съеденной ногой, луковицу и огромный огурец. От буханки отломал краюху, посыпал ее обильно солью. Решительно посмотрел в глаза Яковлевой.

– Садись, – кивнул на место за столиком.

Яковлева облизнулась, проглотила слюну и, тряхнув головкой, сказала:

– В такую рань я пью только кофе. А лук… – тот же презрительный взгляд в мою сторону.

Выстраданный голод освободил меня от всего, что мешало утолять его. Взгляд Яковлевой застрял где-то, запутавшись и растворившись, далеко от стыда и боязни выглядеть некрасиво.

Скоро от гуся мало что и осталось. Пропорционально его уменьшению росло презрение Яковлевой. Запив стаканом чая с лимоном, я почувствовал такую лень и тяжесть во всем теле, что еле- еле забрался на свою полку. Чтобы хоть как-то угодить Яковлевой, мысленно, с томно закрытыми глазами проговаривающей монолог, я раскрыл «Евгения Онегина» и тут же отключился. Долго ли, коротко ли я пребывал в этом благостном состоянии, мне трудно было судить, потому что за окном была темень. На полке Яковлевой не было, а снизу сидели старушка с девочкой, такой упитанной, что, казалось, сделана она из ваты. Хотелось пить. Простой, холодной, колодезной воды хотелось нестерпимо.

Спустился вниз, поздоровался со старушкой. Она посмотрела на меня и ничего не сказала в ответ. Выглянул в коридор. Там Яковлева, глядя в черное стекло, строила рожи своему отражению, заламывала руки, закатывала под лоб глаза… Увидев меня, спросила:

– Скажи, Нина Заречная почему не полюбила Константина, а полюбила Тригорина? Он же старше ее? «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми ее». Здорово!

– Старый и денежный козел. А у этого вошь на аркане, размазня. – Я пожал плечами, соображая, что еще добавить к Чехову. – А Заречная твоя – бестолковая дура! Вбила себе в башку, что она великая актриса, а на самом деле – бездарь! Корову бы ей, поросят да кучу детей, как нашим мамам, тогда бы эта блажь из нее выветрилась бы враз!

– Фу! Какой ерунды ты наговорил! – Уже не плечиком повела Яковлева, а перекрутилась вся в жгут. – Так примитивно судить человека может только тот, кто далек от искусства! Искусство и жизнь, вернее, проза ее, далеки друг от друга. Искусство впереди, оно подсказывает жизни, какая она должна быть.

– И кто же подсказывает, как надо жить? Тригорин, потаскун и юбочник? Мямля Константин? Вбившая в свою тыкву Заречная, что сцена – это все? А об остальных и речи нет. Сидят клушами на своих геморроях, спят, жрут и зевают…

– Ну, знаешь! Не ожидала от тебя! Думала, ты что-то… Отодвинься, луком воняешь!

Перед сном я доел гуся, промасленную бумагу выкинул в мусорный бачок, туда же выкинул и оставшийся лук.

Всю ночь меня преследовали ядовитый Тригорин, пришибленный, слезливый Константин и вздорная самонадеянная Заречная. Особенно доставала Заречная. Она кричала на меня: «Деревенщина, а туда же! В артисты ему! Отойди, от тебя луком воняет! Искусство надо любить, потому что любить больше нечего! На второй тур в старом свитере! Тригорин хоть и козел, но с ним интересно! Возьми меня!»

Тут халатик Заречной распахнулся, и я увидел ее ноги. Они были тонкие, кривые и – о ужас! – лохматые.

Вскинувшись, я больно ударился головой о верхнюю полку. Посмотрел на место Яковлевой. Она сладко спала, безмятежно раскинув руки и ноги. Ноги были ее – стройные, сильные, коричневые. Легко вздохнув, я упал на скомканную подушку. Впялив глаза в потолок, слушал перестук колес, видел блики огней набегавших станций и думал, думал, думал…

Стучали колеса, бесновались адские пляски бликов на стенках купе, а я не мог уснуть и все думал, думал, думал… В свете бликов проявлялась Яковлева с запрокинутой, как для поцелуя, головой. Рот ее был полураскрыт, матово белели зубы. Ноги… Мне вдруг захотелось обнять ее, и не только обнять, а слиться с нею в одно целое, растворить свою маленькую, земную, душу в ее высокой, восторженной.

Мы много раз целовались, но то были поцелуи по законам и велению сцены, они были мне приятны, только не были так мучительно желанны, как сейчас.

Как не трудно догадаться, мы с треском провалились! Первым я, а потом и Яковлева. В этот же день. У меня был еще шанс… А Земнякова, кому мы везли рекомендательное письмо, никто в театре не знал и не помнил.

Комиссия вроде бы и простая, добродушные пожилые люди, обыкновенные, человеческие, лица. Тот, что посередине, в галстуке, похож на нашего физика Павла Ивановича, только у Павла Ивановича один глаз не его, стеклянный. А с левого края – старушка даже. Она вылитая Федорчиха, только без фартука и черной юбки. Самый молодой мне сразу не понравился. Очень уж он был смазливый. Брезгливо смазливый. «Наверное, все девчонки за ним бегают, – подумал я. – Вишь, как губы скривил, посмотрев вскользь на меня».

– Ну-с, молодой человек, что вы нам приготовили? – устало посмотрел на меня «Павел Иванович».

– Это… Гм… «Мцыри». Лермонтова.

– Прошу, – откинулся на спинку стула «Павел Иванович».

Откашлявшись, я начал:

 
Немного лет тому назад,
Там, где, сливаяся, шумят, – кхе-кхе, —
Обнявшись, будто две сестры, – кхе-кхе, —
Струи Арагвы и Куры, – кхе-кхе…
 

– Дайте ему воды! – распорядился «Павел Иванович», а прозвучало это как: «Гоните его в шею!»

Выпив целый стакан воды, причем последний глоток был похож на плеск упавшего в воду камня с кручи, я не знал, что дальше мне делать.

– Все? Готовы? – Смотрел на меня «Павел Иванович».

Я прочитал в этом взгляде: «Может, хватит? Может, не будем?»

– Возьмите у него стакан.

– Это, – начал я, переминаясь с ноги на ногу. – Готов. Начинать с начала?

– Начните с конца, – разрешил, не меняя выражения лица, «Павел Иванович».

– Достаточно, – остановил меня, дослушав до слов:

 
Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез…
 

– Что вы еще знаете из произведений Лермонтова?

– Это, как его… «Скажи-ка, дядя!»

– Вы имеете в виду «Бородино»?

В ответ я согласно кивнул и добавил:

– Еще «Герой нашего времени».

– Разрешите мне? – обратился красавчик к скучному «Павлу Ивановичу». Получив разрешение, уставился на меня бычьими насмешливыми глазами. – Как понимать: «Герой нашего времени»?

«Как понимать, так и понимать… Герой, вот и все тут. Не дрейфил. Чеченку, не испугался, увел», – завихрилось в голове.

– Ну, воевали тогда с чеченцами… Вот. И он, Печорин, тоже воевал. Храбрый был. Ихними… их врагами были горцы. Тоже смелые… Вот.

– Может, споете нам? – пропищала старушка.

«Насмехается старая карга!» – зло подумал я и выжидательно уставился на «Павла Ивановича».

– Если можете, спойте, – разрешил он, но по его виду можно было судить, что, если я и спою не хуже Шаляпина, все равно мне это не поможет. Моя карта бита.

– Украинскую можно? – спросил я, ни на что не надеясь.

– Можно. Можно монгольскую.

– Монгольскую я не знаю.

– Пойте, что знаете.

«Только побыстрее и покороче», – понял я.

 
Ніч яка місячна,
Зоряна, ясная!
Видно хоч голки збирай,
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай…
 

Сам не понимаю, как мне удалось вытянуть верхние ноты и не «дать петуха»! Может быть, причина тому – мои постоянные тренировки в пении и во время работы, и во время безделья. От отца передалось это постоянное песенное мурлыканье. Проснулся только и уже мурлычет что-то свое.

Команда заерзала на стульях. «Павел Иванович», как на чудо, уставился на меня.

– Может, повеселите нас и танцами? – с кривой усмешкой спросил красавчик.

– Чо, просто так танцевать? Без гармошки? – пытался я понять, где у них шутка, а где серьезно.

– Гармошек и балалаек, простите-с, не держим-с. Не по карману-с. Может, фортепьяно вас устроит? Чо сыграть-то? – продолжал выпендриваться красавчик.

– «Цыганочку» с выходом! – сказал я и с опаской посмотрел на это самое фортепьяно, за которым сидела клушей такая же безразличная к происходящему старушенция.

При этих словах красавчик растянул губы во всю ширь.

«Цыганочка» с ее четкими коленцами не вытанцовывалась. Она превратилась в глухое шарканье растоптанными башмаками по мягкому ковру.

– Чо-то не так, – признался я в поражении. Но не совсем. – Я под гармошку раньше… – добавил, всматриваясь в лица комиссии. Они непроницаемы. Как маски.

– Что будем делать с этим чудом в перьях? – наконец, обвел председатель комиссии членов.

– Предельно сырой материал, – ответил красавчик.

– Музыкальный мальчик! – с восторгом заявила старушка. – Прекрасный голос, что сейчас редкость среди артистов даже оперных. Идеальный лирический герой. Сложен прекрасно. И главное – голос!

– С языком работы да работы! Не вытравить эти «чо» да «ихний». Обязательно вляпается где-нибудь в самый неподходящий момент. Да и очень уж… цвет броский! Только для характерной роли… Пастушка Леля с дудочкой…

– Итог?

– Пускай поработает еще.

– Допустить к дальнейшим экзаменам.

Меня допустили ко второму туру, а Яковлеву срезали на первом просмотре.

Я за нее переживал больше, чем за себя.

Перед входом, ожидая своей очереди, она была уже другая. Неземная. Феерическая. В глазах пустота. Нет, не пустота, а факел, но освещает он только ей необходимый мир, мир театра. Щеки ее бледны, нос заострился, губы поджаты. Белое платье тонкого шелка, волосы распущены по плечам.

– Яковлева, – объявила секретарь, выйдя к толпе.

Белой чайкой взлетела Яковлева, грудью, а не боязливо, бочком, впорхнула в зал. Я скрестил все пальцы, желая успеха ей. Прильнув к двери, прислушивался к звукам и шорохам с той стороны.

«Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно! Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его! Я люблю его даже сильнее, чем прежде!» – взвизгнула Яковлева на самой высокой ноте. У меня по коже пронесся холодок.

– Достаточно, – остановил знакомый голос. – Прочтите что-нибудь из современной литературы?

– Блок. «Демон». Можно? – Голос Яковлевой тусклый и неуверенный.

– Давайте.

– «Иди, иди за мной – покорной, – опять взвизгнула Яковлева. – И верною моей рабой, я на сверкнувший гребень горный взлечу уверенно с тобой».

– Что знаете о Блоке-поэте?

Что знает Яковлева о Блоке-поэте я не расслышал. Попыталась она и спеть что-то, но даже я со своим слухом певца-самоучки распознал фальшь, да и сам голос был каким-то вялым.

Из зала Яковлева не выпорхнула белой свободной Чайкой, а выползла мокрой курицей. Ни на кого не глядя, поплелась по коридору в сторону туалетов. Я за нею.

– Что сказали? – задал я дурацкий вопрос.

Яковлева посмотрела на меня, как на чудо морское, и ничего не сказала в ответ.

– Ты знаешь, мне разонравилось быть артистом, – бросил я небрежно. – Какое-то все неживое, наигранное.

– Ты меня успокаиваешь? – остановилась Яковлева. – Не надо. Я все равно буду артисткой. Устроюсь уборщицей в театре, дворником, кем угодно, и буду учиться. С первого раза мало кто проходил. Кто-то и больше пяти раз пробовал. Папанов, например. Не надо только сдаваться!

Мне неловко было признаться, что меня допустили до второго тура, и я в знак солидарности – или чего-то еще – выпалил:

– Заберу документы и буду поступать в МАИ.

– Туда, думаешь, легче?

– Не знаю. Не поступлю – устроюсь на авиационный завод, а там будет проще поступать.

– Домой не хочешь? – В глазах Яковлевой тоска, боль и страх.

– Отец мне выписал билет в один конец. Сказал: «Заправляю твой самолет, камикадзе, только чтобы ты долетел до цели!» Теперь, если бы я и захотел припасть к плечу родителя, все равно не смог бы это сделать по причине «отсутствия присутствия» денежной массы. А брести пешком пять тысяч верст – ноги сотрешь до… по… до этого самого.

Я так и сделал. Меня приняли на авиационный завод учеником по прокладке электрожгутов в фюзеляжах самолетов. Дали место в общежитии и назначили стипендию, на которую не заяруешь, но и не помрешь с голоду. Правда, далековато от Москвы, Луховицы, но это даже лучше. Тишина, покой, почти как у нас, в Сибири. Там я поступил без проблем в авиационный техникум на вечернее отделение и там же записался в аэроклуб. Попробую стать летчиком, как хотела мама. Авиация – это не колхоз, и самолет – не трактор!

С Яковлевой я встречался часто. Электричка шпарит каждый час. Москва, Казанский вокзал, Луховицы… Можно в пути вздремнуть, можно читать, можно просто сидеть и смотреть в окно. Хорошо мечтается, особенно в осенний дождливый день. За окном мразь и серость, по стеклу ветер гонит холодные потоки дождевой воды. Пробовал сочинять стихи. А что? Яковлева третьеклашкой сочиняла, а мне уже семнадцать. Слова, правда, какие-то корявые выползали, а если получались красивые, то они уже где-то мне раньше встречались. В такое холодное время хочется домой, в теплую избушку, к доброй и всепрощающей маме, к несправедливому отцу, ну, может, и не совсем я прав, в общем-то он за дело порол. От вокзала мчался к театру, там просил у проходной вызвать Яковлеву Наталью из костюмерной. Она устроилась работницей костюмерной в этот же МХАТ. Встретившись, она рассказывала с восторгом, что у нее все прекрасно, что можно бывать на репетициях, а там – ты не поверишь! – Доронина, Ефремов, Смоктуновский, Евстигнеев, Ангелина Степанова! Это же не люди, а боги! Смотри на них и делай хоть чуточку что-то похожее – и ты уже знаменитость!

– Нет, я нисколько не жалею, что провалилась на экзамене! Я теперь буду поступать со знанием дела. Я теперь не буду визжать на сцене резаным поросенком, пауза – вот что важно на сцене! И тихо сказанное слово, бывает, быстрее и лучше доходит, чем крик души!

В следующую встречу сообщила мне радостную весть: она одевала самого Ефремова, и он спросил: кто она такая?

– Удивился, что я из Иркутска. Говорит: артисткой, наверно, очень хочешь стать, если из такой дали примчалась? Я покраснела. А он: «Ничего, ничего! Сделаем из тебя артистку! Вон какая ты у нас красивая!» Тут я совсем растерялась.

Потом я заметил, что она стесняется наших встреч у театра. Оглядывается по сторонам боязливо, говорит невпопад.

– Меня неохотно отпускает с работы заведующая, – призналась она. – Если можешь, приходи в воскресенье до обеда.

Мои рассказы о самолетах, конструкторах и летчиках ее совершенно не интересовали. Выслушав через слово, вяло, с убеждением, что я пропащий для искусства человек, тоже рассказывала что-нибудь из богемной жизни актеров. Делала это, чтобы не молчать.

В одну из встреч мы засиделись на лавочке в парке, съели много мороженого. Расчувствовавшись, я поцеловал ее в щеку.

– Не надо, – отшатнулась она от меня.

– Пошто так? – съерничал я.

– Ни к чему это.

– Ты мне нравишься. Поженимся.

– Зачем? – Яковлева в упор смотрела на меня. В ее взгляде нескрытая усмешка.

Я все понял, но продолжил игру.

– Поженимся. Дети пойдут.

– Какие дети?

– Наши.

– Рыжие? С поросячьими ресницами и красными, как у клоуна, волосами?

– Чем же они хуже твоих брунетов?

– Тем, что будут изгоями! На задворках будут! А я не желаю им такой судьбы! Мужа еще можно терпеть, а дети… Ты извини меня, – тихо проговорила она, дотронувшись до моего рукава, – но лучше будет, если мы останемся просто друзьями.

Переживания мои не были долгими и глубокими, наверное, потому, что любовь не успела заполнить все мои клеточки без остатка. И я целиком отдался делу. Даже делам – работа, техникум, аэроклуб. Все было очень интересно!

– В воскресенье знакомство с аэродромом и техникой, – сообщил нам ведущий группы летчиков. – Ознакомительные полеты.

Мы долго бродили толпой по полю аэродрома, останавливались около самолетов. Инструкторы рассказывали нам о возможностях этих самолетов.

– Будем учиться летать на этих самолетах, – показал инструктор на маленький темно-зеленый самолетик. – Як-18. Показавшие способности аса продолжат обучение в военных училищах на современных скоростных реактивных истребителях. – Сделав паузу, оглядев нас по очереди каждого, добавил: – Простейшую пригодность к полетам проверим сегодня. Десятиминутный полет ждет вас.

Нашу группу из восьми человек разбили на две и показали каждой ее самолет и летчика-инструктора. Я попал к инструктору, совершенно не похожему на героического представителя небесной стихии. Малоросл, толстоват, угрюм. Ботинки криво стоптаны, шнурки завязаны навечно, комбинезон мятый. Вот у другой группы – полная противоположность нашему. Молод, кареглаз, подтянут, насмешлив. Одет с «иголочки». Настоящий рыцарь неба!

Очередь моя – предпоследний. С ватными непослушными ногами брел я к самолету, как на эшафот. «Вдруг не выдержу испытания, опозорюсь? Не стошнило бы, – говорят, такое часто случается с новичками. А если что, то как прыгать с парашютом?»

Нелепо суетясь, уселся в самолет. Механик пристегнул меня ремнями, показал на кнопку на ручке управления и сказал:

– Если что, нажми ее и скажи, что тебе надо.

– А что надо? – спросил я.

– Ну, если плохо станет. Сердце вдруг забарахлит… Сознание потеряешь…

– С парашютом как прыгать? – в полубессознательном состоянии спросил я.

– Очень просто. Открываешь фонарь, вываливаешься за борт, и парашют сам раскроется.

– Если…

– Вот тебе банка, если затошнит, блюй сюда, – дал мне в руки большую жестяную банку.

Затарахтел мотор, и мы покатились по полю. Взлетели быстро, набрали высоту.

– «Бочка», – услышал я в наушниках. И тут же оказался вниз головой. Из банки посыпалась мне в лицо какая-то труха. – Правая! – меня бросило к левому борту. – «Полупетля». – Мы понеслись вниз, а потом меня прижало к сиденью. Банка упорно лезла в лицо, стучала по голове, ее поймать одной рукой (другой я уцепился за сиденье) мне никак не удавалось. – Жив? – спросил инструктор.

– Вроде ба, – ответил я замогильным голосом, тут же соображая, что еще приготовил мне этот тип в стоптанных ботинках.

– «Петля»! «Вираж»! «Горка»!..

Я безвольной тряпкой телепался в кабине самолетика. Рядом грохотала банка, опрометчиво выпущенная из рук. Челюсть то отвисала, то приклеивалась намертво, заболело внутри, под ложечкой.

«Может, сказать, что хватит?» – пронеслась мысль, и тут же была отвергнута совестью: «Хватит раскисать! Не ты первый, не ты и последний! Девчонки летают, а ты…»

– Ну как? – спросил меня на земле старший группы, пристально вглядываясь в мои глаза.

– Здорово! – соврал я.

– Не наблевал?

– Да вы что?!

Чтобы прийти окончательно в себя, я пошел в сторону избушки, где была крытая беседка. В беседке хохотали девчонки.

«Что им здесь надо?» – подумал я и побрел к заборчику, на котором сидела еще одна девчушка. Глянув на нее мельком, я чуть не потерял дар речи. Она была рыжая! Была рыжая больше даже, чем я!

– Вот чудо из чудес! Сестру мне Бог спустил с небес! – воскликнул я, остановившись перед девчушкой. Она строго посмотрела на меня и тут же расплылась в улыбке. – Кто ты, златокудрая?

– Зовут меня Любой, мне шестнадцать лет, учусь хорошо, люблю папу и маму! – отчеканила она, и ко мне: – А ты кто, брат мой неземной?

– Зовут меня Валерий, кличка «Рыжий».

– Не оригинально, – перебила меня Люба.

– Мне восемнадцать, – продолжил я. – Рабочий, но из крестьян. Не был, не участвовал, не жил, не привлекался, не владею, хотя изучал пять лет, предан…

– А тут по чьему заданию? – спросила Люба.

– По велению души. Просит полета. А ты?

– Не знаю, что просит моя душа, по-моему, она сегодня ничего не просит, а спряталась где-то в пятке.

– До сих пор там?

– Там, – согласно тряхнула огнистой челкой Люба.

– А причина?

– Как ты думаешь, где должна быть душа у человечка, если он сидит в самолете скуксившись, мелко трясется, боится в окно посмотреть, а тут приходит дядька, грубо хватает его за штаны и воротник и волокет к открытой двери и бесцеремонно вышвыривает наружу? То-то же! Вот я сижу теперь и уговариваю душу вернуться на место.

– Поддается уговорам? – поинтересовался я, присаживаясь рядом.

– Поддается, но ставит условия: никаких прыжков и самолетов!

– Ну, это уж слишком! – воскликнул я. – Какая привередливая!

– Трусливая, – добавила девчушка, еще раз тряхнув челкой. Посмотрела на меня и спросила: – Это ты сейчас летал? – Получив, утверждающий сей героический факт, кивок головою с медным чубом, продолжила: – Вам хорошо! Привязанные! Тут же еще страх быть унесенной ветром…

Я понимающе кивнул.

– Год не брали меня по этой причине, – созналась Люба. – Взвешивалась с камнями за пазухой.

– Боже упаси, вешать камень на шею! – воскликнул я, представив, как она свистит к земле головой вниз.

Смерив меня взглядом, Люба выразилась и по этому поводу.

– Спасибо за подсказку, – сказала она, не переставая рассматривать меня, как мне показалось, с любопытством, – а то я хотела именно так прыгнуть в следующий раз. Но коль ты мастер давать советы, то признаюсь, что мне срочно нужен еще один.

– Проще простого! Давать советы – мое призвание. Слушаю?

– Вопрос простой, но важный: как отшивать ненужных кавалеров?

– Их много?

– До этой поры не было ни одного.

– Да, – потер я начавший взрослеть подбородок, – вопрос непростой, но ответ я знаю. Стопроцентный успех гарантирован. Кавалеру надо сказать: «Я не хочу, чтобы мои дети были с белыми поросячьими ресницами и красными, как у клоуна, волосами». Только и всего, – развел я руками.

– Совет, может быть, для кого-то и приемлем, только не для меня. Мои дети обречены на белые ресницы и красные волосы, даже если их отцом будет негр.

– Хотелось помочь беде, – опять развел я руки.

– И мне есть над чем подумать, – отозвалась Люба после затяжного молчания.

Расставаясь, мы обменялись с Любой адресами и телефонами. Я дал номер общежития, и она тоже.

При скорой встрече (меня тянуло к этой непростой простушке) я узнал, что Люба, детдомовское дитя, живет в общежитии кондитерской фабрики. Где ее мама и папа, не знает, и кто они, тоже не знает.

– Догадываюсь, что кто-то один из них, а может и оба, рыжий. Как мы с тобой. Почему меня сдали в детдом, а потом никто не удочерил, тоже понятно: кому нужен человек, да еще и девчонка, с таким проблемным цветом? – заключила она и с любопытством, похожим на вызов, посмотрела на меня. В ответ я спросил:

– Два рыжих в одной упряжке – это хорошо или двойные неудачи?

– Наверное, хорошо, – помолчав, сказала Люба. – Хоть есть кто-то рядом, кто поймет тебя. Да и ответить при случае можно будет, не страшась, обозвавшему тебя рыжей дурой, что сам такой!

Через два года мы с Любой решили пожениться. Показать будущую жену родителям я наметил в конце июня, когда в Сибири полно солнца и тепла. Взяли отпуск, и застучали колеса, приближая нас к неизбежности.

Мама растерялась, Лида изучающе рассматривала невестку, Федя криво усмехался, поглядывая на нас. Оставшись наедине со мной, он выразил надежду, что брак будет благополучный, и еще, если родится кто-то не рыжий, то тут все будет понятно.

Отец, придя с работы, крепко обнял Любу и сказал:

– Не одни лапти Бог стоптал, пока вместе вас собрал! Неужели ты не могла найти кого-то покрасивше? Или цвета хотя бы другого? – Раньше он говорил: «Не одни лапти черт стоптал», – тут же, боясь обидеть гостью, заменил черта Богом.

– Могла, – ответила с улыбкой Люба. – Только зачем?

– Тоже летаешь? – Уставился отец в зеленые глаза будущей невестки.

– Не-а! Пыталась, да ваш сынок выбросил меня из самолета. За шкирку – и вон!

– Это правда, Валера? – теперь уже мама смотрела на меня, боясь подтверждения услышанному.

– Приходится, – сознался я.

– Так это… – Глаза мамы не глаза, а неверие и укор одновременно.

– А что делать с этими трусихами? – развел я руками. – Трусятся со страху, прячутся под лавку, визжат, царапаются, не хотят прыгать. За шкирку таких – и на мороз!

– Так это ж… – глаза у мамы не глаза, а сплошной страх.

– Парашют остальное сделает сам, – заверяю перепуганную маму.

Вечером, после того как управилась деревня с домашними заботами, пришли гости. Полдеревни. И соседи, и те, кто когда-то приглашал в гости, и те, кто давал вилы и грабли, кто брал когда-то вилы и грабли, кто привозил дрова, кто отвозил в район… Было шумно и весело. Скоро все забыли, по какой причине они собрались за этим столом.

– Пал такой стоит, что ни хлеба, ни сена нонче не будет…

– Съездил на свою делянку. Трава по щиколотку и как проволока!

– Дай Бог по шести собрать. Колос не успеет налиться, даже если прольют дожди…

– В войну також было. Да ты, Клавдия, поди, помнишь, уже больша была?

– А то! Помню. Старики с иконами по селу ходили. По Катиному переулку к речке, а тама молитвы пели. Утресь такой дожжина вылился! Как жеть, хорошо помню!

– Слышь, Валерка! Валерий! – Кому это я вдруг понадобился? – Ты слышь?

– Слышу, слышу, дядя Ефим, – помахал я рукой нашему соседу.

– В следущем разе прилетай на своем самолете, покаташь нас тут. Многи так и не летали никода.

– Обязательно! – согласился я. – Мы тут свой аэроклуб организуем.

– Во-во! Правильно! Наших оболтусов к делу приставишь!

– Их тута днем с огнем не сыскать. По городам разбежались.

– Прошлым летом Наташка Яковлева со своим хахалем приезжала. Нос воротит. Не узнает.

– Куды нам, сиволапым!

– В прошлом году приезжала Наташка Яковлева со своим артистом, – повторил Колька Копылов, одноклассник, когда вышли мы с ним покурить.

Меня тряхнуло.

– С артистом? – переспросил я. – Красавчик такой?

– Мужик как мужик, – пожал плечами Колька. – Лысый, староватый малость, но одет не по-нашенски. Дорого одет. Правда, штаны все в дырках, голое тело видать, небогат, наверно, коль штаны драны таскат. А куртка красива. А она, как сорока, все трескотала. Концерт тут в клубе устроила для них наша Галина Дмитриевна. Каку-то пьеску показывали они втроем. Вроде ничо. Складно говорили и ни разу не сбились. Наташка падала на колени, заламывала руки, а он думал, простить ли ей измену. Ходили по деревне, он ее на руках через лужи таскал. На Заларинке загорали под большущим зонтиком, в воде плескались, бегали друг за дружкой и хохотали, как маленькие. Яковлечиха им на речку в горшочке оладьи со сметаной приносила. Во как! У старых изб и поваленных заборов снимались, кривлялись… Фотик у него, знашь, какой?! Как телевизор – огромный!

– А Павлова где? – спросил я Кольку, чтобы прервать разговор о Яковлевой.

– Она учится в университете. Родители уехали в город. В Рабочем живут, домик там купили. Кокорина, Ивановы обе, Михалева умчались на Север за длинным рублем. В Якутск. Ивановы замуж там сразу же выскочили, да и эти не засидятся в девках. Им тоже палец в рот не клади! Прилетают когда. Казанцева за Ивана вышла, как только он приехал из Москвы, сразу же и поженились. Живут в Ангарске, он там следователь теперь. Красива девка была Лилька, все на нее заглядывались, поди, ты тоже?

– Тоже, тоже, – признался я. – Да только рыжие ей не нужны были.

– Здесь я и еще Дорохов Алешка, – продолжал Колька, пропустив мои слова. – На тракторе мы… У Ганьки Попова на ферме работам, ты, поди, его знашь? Ничо платит, когда и хорошо. Ничо живем. – Посмотрев на меня долго и с каким-то сомнением, спросил: – Невеста твоя всамдель така… рыжа? Или выкрасилась под тебя? – Узнав, покачал головой: – Ну и дела!

Через год у нас родился первенец с косичкой черных волос. Люба на мой немой вопрос только пожала плечами. Дескать, сама удивляюсь. Мои сомнения разбила мама, когда я позвонил ей срочно по телефону.

– Он черный! – закричал я в трубку. – Как негр!

Убедившись, что черный, но не негр, мама успокоила словами:

– У тебя тоже были черные кудряшки, а потом вытерлись и выросли уже свои.

Вечерами, прибежав с работы или после полетов, я спешу к своему чаду и пою ему песенки из отцовского репертуара. Он, шельмец, прислушивается, нет ли фальши в мелодии, и, если ее заметит, начинает недовольно кряхтеть и дрыгать левой ногой.