Луна Бенамор

II

Встав на следующий день после своего приезда в Гибралтар с постели, Агирре посмотрел сквозь ставни своей комнаты с любопытством чужестранца.

Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла приятная, теплая погода, изобличавшая близость берегов Африки.

На балконе одного из ближайших домов он увидел странное сооружение, большую беседку из положенных крест на крест камышей, украшенную зелеными ветками. Между занавесками пестрых кричащих цветов он увидел внутри хрупкого сооружения длинный стол, стулья и старинной формы лампу, висевшую с потолка. Что за странный народ, который имея квартиру живет на крыше!

Слуга из отеля, убиравший его комнату, ответил на его расспросы. Гибралтарские евреи празднуют как раз праздник Кущей, один из самых больших праздников в году, установленный в память продолжительных скитаний израильского народа по пустыне. Чтобы не забыть о скорби и страданиях этого перехода, евреи должны были есть на вольном воздухе, в хижине, напоминавшей палатки и шалаши их отдаленных предков. Наиболее фанатичные, наиболее приверженные к старым обычаям, едят, стоя, с палкой в руке, словно после последнего куска должны снова отправиться в путь. Еврейские коммерсанты, живущие на главной улице, устраивают свою хижину на балконе, евреи из бедных кварталов – на патио или во дворе, откуда могли видеть кусок чистого неба. Те, кто по отчаянной бедности ютились в конурах, приглашались есть в хижины более счастливых с тем братским чувством, которое крепкими узами солидарности связывает представителей этого народа, ненавидимого и гонимого врагами.

Хижина, которую видит Агирре, принадлежит сеньорам Абоаб (отцу и сыну), банкирам-менялам, контора которых находится на этой же Королевской улице через несколько домов. И слуга произносил имя Абоаб (отца и сына) с тем суеверным почтением и вместе с тем с той ненавистью, которую бедняку внушает богатство, считаемое им несправедливостью.

Весь Гибралтар их знает! Знают их даже в Танхере, в Рабате и Казабланке. Разве сеньор ничего о них не слыхал? Сын ведет дело, но отец тоже находится в конторе, освящая все своим присутствием почтенного патриарха, авторитетностью старости, которую еврейские семейства считают непогрешимой и священной.

– Если бы вы, сударь, видели старика! – прибавил слуга с болтливостью андалузца. – У него белая борода вот этакая, до самого брюха, а если бы его опустить в горячую воду, она сделалась бы более сальной, чем в горшке, где готовится пища. Он почти такой же грязный, как великий раввин, который у них в роде, как епископ. Но денег у них тьма тьмущая! Золото они забирают целыми пригоршнями, Фунты стерлинги – лопатами. А если бы вы видели пещеру, в которой они торгуют, вы удивились бы! Настоящая кухня! И не поверишь, что там могут храниться такие богатства!

Когда после завтрака Агирре вернулся наверх в комнату за трубкой, он заметил, что хижина сеньоров Абоаб была занята всей семьей. В глубине он, казалось, различал белую голову старика, председательствовавшего за столом, a no обе его стороны руки, опиравшиеся на стол, юбки и брюки:  остальная часть их фигур была невидима.

На террасу вышли две молодые женщины, которые на минуту взглянули на любопытного, стоявшего у окна отеля; а потом обратили свои взоры в другую сторону, словно не замечая его присутствия. Сеньориты Абоаб не показались Агирре красавицами. Он подумал:  красота еврейских женщин – одно из тех многих ложных мнений, освященных привычкой и временем, которые принимаются без всякой критики. У них были большие глаза, красивые, как глаза коров, подернутые дымкою и широко раскрытые, но их портили густые выпуклые брови, черные и сросшиеся, похожие на две чернильные черты. У них были толстые носы и под зарождавшейся тучностью начинала исчезать юношеская стройность их тел.

Потом вышла еще одна женщина, без сомнения, их мать, дама, до того полная, что тело её колыхалось при каждом движении. У неё были те же красивые глаза, также обезображенные некрасивыми бровями. Нос, нижняя губа и мясистая шея отличались дряблостью. Дама уже перешагнула за черту роковой зрелости, которая только что начинала обозначаться в дочерях. Лица у всех трех были желтовато-бледны, того некрасивого цвета, который свойственен восточным расам. Их толстые, слегка синие губы указывали на несколько капель африканской крови, примешавшихся к их азиатскому происхождению.

– Ого! – пробормотал вдруг Агирре, охваченный удивлением.

Ha террасу из глубины хижины вышла четвертая женщина. Вероятно, – англичанка. Испанец был в этом уверен. Смуглая англичанка с синевато-черными волосами, с стройным телом и грациозными движениями. Вероятно, креолка из колоний, результат союза восточной красавицы и английского воина.

Без застенчивости посмотрела она на окно отеля, рассмотрела испанца пристальным взором дерзкого мальчика и смело выдержала его взгляд. Потом повернулась на каблуках, словно желая начать танец, обернулась к любопытному спиной и оперлась на плечи двух других молодых девушек, толкала их и с удовольствием, среди громкого смеха, тормошила их ленивые тучные тела своими руками сильного эфеба.

Когда они все вернулись внутрь хижины, Агирре оставил свой обсервационный пункт, все более убеждаясь в правильности своих наблюдений.

Несомненно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно в этом убедиться, он в дверях отеля заговорил об этом с директором, знавшим весь Гибралтар. По нескольким словам тот угадал, о ком говорил Агирре.

– Это Луна – Лунита Бенамор, внучка старого Абоаб! Что за девушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата же. Самое меньшее – сто тысяч дуро приданого!

Итак, она все-таки – еврейка!

После этого Агирре часто встречал Луну, в тесном городе, где люди не могли двигаться, не сталкиваясь друг с другом. Он видел ее на балконе её дома, встречался с ней на Королевской улице, когда она входила в контору деда, и следовал за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Мар, иногда до противоположного конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, как все гибралтарские девушки, воспитанные на английский манер. К тому же маленький город походил на общий дом, где все друг друга знали и где женщина не подвергалась никакой опасности.

При встрече, Агирре и она обменивались холодными взглядами, но с таким выражением, как будто неоднократно уже видались. Первоначально консул был несколько смущен. В нем заговорили вековые предрассудки. Еврейка! Никогда бы он не поверил, что она принадлежит к этому племени. В её корректной и элегантной внешности английской сеньориты ничто не говорило об её экзотическом происхождении, кроме явной склонности к шелковым платьям ярких цветов, преимущественно цвета земляники, и к бросающимся в глаза драгоценным камням. С роскошью американки, не считающейся со временем, она выходила рано утром, надев на грудь большую нить жемчуга и огромные бриллиантовые сережки. Большая шляпа с богатыми перьями, выписанная из Лондона, скрывала эбеновый шлем её волос.

Агирре имел в Гибралтаре друзей, людей праздных, с которыми познакомился в кафэ, обязательных и любезных еврейских юношей, относившихся с инстинктивной симпатией к этому кастильскому чиновнику, расспрашивая его о делах Испании, как будто то была отдаленная страна.

Когда перед ними проходила в своих постоянных прогулках по Королевской улице, предпринятых просто для того, чтобы убить время, Луна Бенамор, они говорили о ней с уважением.

– Более ста тысяч дуро!

Все знали цифру её приданого. И они сообщали консулу о существовании некоего еврея, жениха девушки. Он находится в Америке, чтобы увеличить свое состояние. Хотя он богат, но еврей должен работать, дабы умножить наследие отцов. Родители вошли в эту сделку, не спросив молодых об их согласии, когда ей было двенадцать лет, а он уже был мужчиной, не мало вынесшим от постоянной перемены места жительства и приключений во время путешествий. Уже около десяти лет Луна ждет возвращения жениха из Буэнос-Айреса, не обнаруживая никакого нетерпения, уверенная в том, что все исполнится, когда настанет предназначенный час, как ждут все девушки её народа.

– Эти еврейки – говорил один из друзей Агирре, – никогда не спешат. Они привыкли ждать. Взгляните на их родителей! Они не уставая ждут тысячи лет пришествия Мессии!

Однажды утром, когда после окончания праздника Кущей еврейское население вернулось к обычной жизни, Агирре вошел в контору Абоабов под предлогом необходимости разменять некоторую сумму на английские деньги.

Контора представляла прямоугольник, получавший свет только от дверей. Нижняя часть стен была выложена белыми изразцами, верхняя отштукатурена. Прилавок разделял контору на две части. Та, которая была ближе к дверям, предназначалась для публики, остальная для хозяев и для большего железного ящика. У входа деревянная кружка с еврейскими надписями приглашала единоверцев жертвовать в пользу благотворительных учреждений общины. Евреи, имевшие дела с конторой, опускали в эту кружку мелочь, которую получали из кассы.

За прилавком он увидел обоих Абоаб, отца и сына.

Патриарх Самуил Абоаб был древний тучный старик. Он сидел в кресле, и его твердый и вместе подвижной живот налезал на грудь. Верхняя губа была выбрита и благодаря отсутствию зубов несколько ввалилась. Блестящая, у корней немного желтоватая борода, борода настоящего патриарха, ниспадала вниз волнистым шелком, придавая ему величие пророка. От старости плаксиво дрожал его голос, а в глазах было выражение слезливой нежности. Малейшее волнение заставляло его плакать. Каждое слово, казалось, вызывало в нем трогательные воспоминания. Даже когда он молчал, из его глаз текли ручьями слезы, словно то были источники, из которых била скорбь целого народа, впродолжении веков гонимого и проклинаемого.

Сын его Забулон был уже стар, но крепкий и черный он все еще казался молодым. У него были черные глаза, мягкие и кроткие, но в них порой вспыхивал огонек, говоривший о фанатической душе, о несокрушимой вере древнего населения Иерусалима, всегда готового побить камнями или распять на кресте новых пророков. У него была черная жесткая борода, как у воина Маккавея, а лохматая черная шевелюра походила на меховую шапку.

Забулон был одним из наиболее деятельных и уважаемых членов еврейской общины, без которого не обходилось ни одно благотворительное дело, был голосистым кантором синагоги, большим другом раввина, которого называл «нашим духовным вождем» и приходил во все дома, где умирал единоверец, чтобы сопровождать пением его предсмертные стоны и омыть потом тело покойного водой, стекавшей ручьем на самую улицу. По субботам и в дни больших праздников он шел торжественно в синагогу, в сюртуке, перчатках и цилиндре, сопровождаемый тремя бедными единоверцами, жившими на крохи, падавшие со стола хозяев. Они были разодеты и торжественны не менее их покровителя.

– Внимание! – кричали остряки Королевской улицы. – Сторонись, едет броненосец с четырьмя трубами.

И все четверо проталкивались между группами людей, держа курс к синагоге, обращаясь то в одну, то в другую сторону, чтобы посмотреть, не остается ли на улице какой-нибудь плохой еврей, не желающий посетить храм, и немедленно же об этом донести «духовному вождю».

Пораженный бедностью конторы, походившей на кухню, Агирре еще более удивлялся при виде той легкости, с которой катились деньги на узком прилавке. Исчезали свертки с серебряной монетой, быстро проходившей сквозь волосатые, привыкшие считать пальцы Забулона, фунты стерлингов издавали певучий звук, ударяясь о дерево с веселым звоном золота; банковые билеты, сложенные вдвое, как листы несшитой тетради, на мгновение показывали цвета своей национальности, прежде чем исчезнуть в ящике; мелькали однообразные простые белые английские бумажки, нежно-голубые французские, наполовину зеленые, наполовину красные испанские.

Все гибралтарские евреи приходили сюда с тою коммерческой солидарностью, которая побуждала их заходить лишь в лавки единоверцев, и Забулон, один, без помощи приказчиков, не позволяя отцу, этому почтенному фетишу богатства семьи, покидать кресло, направлял этот танец денег, переводя золото из рук публики в глубину железного ящика или не без грусти разбрасывая его по прилавку.

И смешная дыра, казалось, становилась больше и краше, по мере того, как с уст банкира и его клиентов сыпались звучные названия: Лондон, Париж, Вена! Во всех частях света контора Абоаб имела связи. Её имя и влияние играли роль не только в знаменитых столицах, но и в жалких уголках, везде, где только находился хоть какой-нибудь представитель их племени. Рабат, Казабланка, Лараче, Тафилете, Фес – во все эти африканские местечки большие европейские банкирские конторы могли проникнуть только при помощи этих посредников, живших бедно, не смотря на свое почти знаменитое имя.

Меняя деньги Агирре, Забулон приветствовал его, как знакомого. В этом городе по прошествии суток все знали друг друга.

Старик Абоаб немного поднялся на своем кресле и приблизил свои нежные глаза с некоторым удивлением, впервые увидев этого посетителя среди обычной публики клиентов, всегда одних и тех же.

– Это консул, отец! – произнес Забулон, не поднимая глаз с денег, которые считал, угадывая движение старика, сидевшего за его спиной. – Испанский консул, живущий в отеле против нашего дома!

Патриарх, казалось, был тронут и поднес руку к шляпе с кроткой вежливостью.

– Ах! Консул! Сеньор консул! – произнес он детским голосом, подчеркивая титул, как бы желая уверить в своем огромном почтении ко всем земным властям… Большую честь вы нам оказываете вашим посещением, сеньор консул!

И считая себя обязанным сказать посетителю еще несколько лестных слов, он прибавил с детскими вздохами, придавая своим фразам точность и лаконичность телеграммы:

– Ах! Испания! Страна прелестная, страна изящная, страна сеньоров. Мои предки были оттуда, из местечка, называемого Эспиноса де лос Монтерос.

Голос его дрожал, волнуемый воспоминаниями, и он прибавил, словно мысль его снова возвращалась к более близким временам:

– Ах, Кастелар!.. Кастелар – друг и защитник евреев!

Поток слез, до сих пор с трудом удерживаемый, вдруг хлынул из его очей при этом благодарном воспоминании и оросил его бороду.

– Испания! Страна прелестная! – бормотал растроганный старик. И он припоминал все, что в прошлом связало его народ и его семью с этой страной.

Один из Абоабов был казначеем кастильского короля, другой, чудодейственный врач, пользовался дружбой епископов и кардиналов. Испанские и португальские евреи были важными лицами, аристократией племени. Рассеянные ныне по Марокко и Турции, они избегают сношений с грубым и жалким народом, жившим в России и Германии. И теперь еще в синагогах читаются некоторые молитвы на древнекастильском наречии, а лондонские евреи повторяют их на память, не зная ни их происхождения ни их смысла, словно то – молитвы на таинственно-священном языке. А он сам, когда молится в синагоге за английского короля, желая ему много лет счастья и здоровья, как молятся все евреи за монарха, в стране которого живут, то мысленно прибавляет молитву Господу о счастье для прекрасной Испании.

При всем своем почтительном уважении к старику, Забулон прервал его строго, как неразумного ребенка. В его глазах сверкало жестокое выражение фанатика-мстителя.

– Отец, вспомни, что они делали с нами, как нас изгоняли, и обирали, вспомни о наших братьях, которых заживо сжигали.

– Правда! Правда! – стонал патриарх, и новые потоки слез полились в большой платок, которым он вытирал глаза. Правда! И все-таки в этой прекрасной стране осталось кое что нашего… Кости наших предков!

Когда Агирре уходил, старик простился с ним с чрезмерной любезностью. Он и его сын всегда готовы к услугам сеньора консула.

И консул заходил почти каждое утро поболтать с патриархом, между тем как Забулон обслуживал клиентов и считал деньги.

Самуил Абоаб говорил об Испании с слезливым восторгом, как о стране чудес, вход в которую стерегут мрачные враги с пламенными мечами. Вспоминают ли там еще о жидах? И несмотря на уверения Агирре он не хотел поверить, что в Испании их уже не называют этим именем. Ему трудно умереть, не увидав перед смертью еще раз родное местечко Эспиноса де лос Монтерос. Красивый городок, несомненно! Быть может, там еще жива память о знаменитых Абоабах.

Испанец улыбаясь советовал ему предпринять это путешествие. Почему ему не отправиться туда?

– Ехать! Ехать в Испанию!

Старик уходил в себя от страха перед таким путешествием, как улитка в свой дом.

– Существуют законы против бедных жидов! Есть постановление католических королей! Когда оно будет уничтожено! Когда нас снова позовут!

Агирре смеялся над его страхом. Ба! Католические короли! Где они теперь! Кто вспоминает об этих добрых сеньорах?

Однако старик продолжал говорить о своих страхах. Они так много страдали. Четырехсотлетний страх изгнания засел в его костях и крови.

Летом, когда жара вынуждает их покинуть жгучую гору и семейство Абоаб снимало домик на берегу моря, на испанской территории, за Ла Линеа, патриарх жил в вечном беспокойстве, словно чуял опасность под землей, на которой стоял. Кто может знать, что случится ночью? Кто может поручиться, что он не проснется в цепях и как зверь будет отведен в какую-нибудь гавань. Это случилось с его испанскими предками и они должны были искать убежище в Марокко, откуда одна ветвь семьи переселилась в Гибралтар, когда англичане овладели крепостью. Агирре ласково смеялся над детскими страхами старика, пока не вмешивался Забулон с своей мрачной энергической авторитетностью.