Солнце слепых

Глава 24. Где ты там, Фелиция

Чего там, тяжело, конечно, и бросать живые души, и терять их. Особенно когда теряешь, воистину становишься безумен. Когда находишься в эпицентре безумств, кажется, что все плохо, и нет доли несчастней твоей. И лишь когда безумства уходят, понимаешь, что по-настоящему счастлив и был в те минуты. Потому что истинное счастье в безумии. Ум и счастье – из разных миров. Хорошо, что он понял это еще в Воронеже.

Казалось бы, абитуриенту – до безумств ли? Когда безумие – уже само желание деревенского парня поступить в вуз. Как только Федор приехал в Воронеж, он прежде всего купил две карты – города и пригорода. Обе были достаточно подробные, со всеми улицами и маршрутами городского транспорта. Повесив карты над своей кроватью, он в перерыве между экзаменами изучал их, а параллельно просматривал газеты в красном уголке. Таким образом он намечал будущие маршруты поисков Фелицаты. «Сдам экзамены и начну искать», – решил он. Как только Федора зачислили в институт, он подменил дворника, за что его оставили на пару дней (а потом и вообще) в общежитии, и кинулся искать свою незабвенную Фелицату.

Сорок дней Федор искал Фелицату по всем учреждениям, заводам, организациям, наводил справки в милиции и загсах, побывал в больницах и стационарах, в моргах и на кладбищах. Ее не было нигде! Он нашел сто тридцать пять Вороновых, восемь Фелицат – но это все были не они!

– Фелицата Воронова! Не может быть, чтобы вы не знали, где она! Ей нет еще и тридцати! Ей только двадцать девять! – восклицал он везде, и везде ему отвечали, что не знают, где находится Фелицата Воронова, и ему следует перестать искать ее и наводить о ней справки. Видимо, слух о сумасшедшем, который ищет какую-то Фелицату Воронову, бежал уже впереди него. В милиции Федора подробно расспросили, но не о Фелицате, а о нем самом и его родителях. Правда, отпустили без лишних проволочек.

Федор исхудал, осунулся, глаза его лихорадочно блестели. Переживания, пот и пыль делали его лицо серым. Спать он приходил в общежитие в любые часы, падал, не раздеваясь, на койку и тут же отрубался на несколько часов. После тяжелого сна отмечал на картах крестиком места, в которых побывал, и опять устремлялся на поиски Фелицаты. Через три недели он ориентировался в Воронеже не хуже старожила. Он не запоминал названий улиц, он их помнил по аромату, как стихи. Вступаешь на улочку – пахнет липой, а здесь сиренью, а здесь отчаянием неразделенной любви.

Как-то ему показалось, что на одной из таких улочек Фелицата идет по другой стороне.

– Фелицата! – истошно заорал он, растолкал пассажиров и выпрыгнул на ходу из трамвая. Приземлился он неудачно и подвернул ногу. Прыгая на одной ноге, он доскакал до угла, за которым скрылась Фелицата, но за углом ее не было.

– Где? Где она? Вы не видели здесь девушку? Черненькую? Красивую? – приставал он к прохожим, но те только пожимали плечами.

– Красивые перевелись, молодой человек, в девятнадцатом столетии, – сухо заметила ему старушка с кожаной сумкой.

Однажды две женщины в отделе кадров сказали ему:

– Фелицата Воронова? Лет тридцати? Есть такая! – и ухмыльнулись.

У Федора едва не разорвалось сердце от счастья. Почему, почему они ухмыльнулись?! Ухмыльнись мужчина, Федор убил бы его на месте! Немедленно, как он хотел, к Фелицате его не пустили.

– Ждите конца смены, – сказали ему. – Остался какой-то час.

Более долгого часа Федор в своей жизни не знал. Все часы в мире остановились, все приостановило свой ход, а каждый миг отдавался у него в висках. Ветер стих, замер воздух, люди застыли в своих вечных заботах. Солнце расплавилось и залило землю вязким сиропом. Заводская проходная стала размером с египетскую пирамиду.

Федор изучил каждую щелку в деревянном заборе, он уже хотел перемахнуть через него, но вовремя увидел, что за ним наблюдают из окошка отдела кадров. Федор чувствовал себя трансформатором, который минуту превращает в год. От напряжения его стало всего трясти. Через полвека ожиданий за забором началось движение. Федор не находил себе места.

Когда смена серой массой вывалила из проходной, Федор, дрожа всем телом, жадно выглядывал свою Фелицату. Прошло уже сотни две мужчин и женщин, но ее среди них не было! Поток рабочих стал истекать. У Федора бешено колотилось сердце. Он беспомощно оглядывался по сторонам.

– Вы ищете меня? – услышал он женский голос, взглянул на полную блондинку и ничего не ответил ей.

– Вы ищете Фелицату Воронову? – повторила блондинка. – Это я.

С ужасом Федор взглянул на подошедшую женщину, будто на его глазах та убила его Фелицату. Чужая Фелицата Воронова, сужая и расширяя, как кошка, глаза, с любопытством смотрела на молодого человека. Грудь ее разрывала белое полотно. Он тогда еще подумал: как паруса.

– Вы что, не узнаете меня? – она взяла Федора за руку. Федор выдернул ее.

– Вы Фелицата? Воронова?.. Не может быть! – воскликнул Федор и в отчаянии бросился бежать от проклятой проходной, где его жизнь остановилась на час, а пропала навсегда!

– Заполошный какой-то! – услышал он. – Точно не от мира сего.

Он вспомнил об этих словах через сорок лет и подумал: «Все мы живем в двух мирах, внешнем и внутреннем. Это банально. Эти два мира – два сообщающихся сосуда, и мы убегаем из одного в другой, когда нам надоедают другие люди или мы сами себе».

А тогда ему было не до мыслей, тогда, сорок лет назад, он до вечера в отчаянии бродил вдоль реки, бормоча одну только фразу: «Что же делать? Что же делать? Что же делать?..» Пришел в себя он, проснувшись на рассвете в незнакомом месте. «Я проснулся на мглистом рассвете Неизвестно которого дня», – раз сто повторил он, пока не рассвело. Он замерз и, чтобы согреться, побежал в общежитие.

На следующий день он продолжил поиски, но в них появилась уже обреченность. Так ищут пропавших без вести. Когда Федор в очередной раз слышал, что «означенной вами гражданки у нас не водится», он, ни слова не говоря, тут же устремлялся в другое место.

«Еще неделя – и я загремлю в психушку», – как-то подумал Дерейкин. И тут ему ударило в голову, что Фелицата должна быть на тихой улочке, в доме под громадными кленами, непременно двухэтажном и деревянном, на втором этаже, куда ведет скрипучая лестница. А может, это приснилось ему, он не мог точно вспомнить, так как потерял грань между сном и явью.

Однажды ночью Федор забрел в глухой переулок. Фонарей не было, впереди чернел двухэтажный особняк. Это тот самый дом, решил он. Номера на нем не было, вывески тоже. Судя по облику дома, это было общественное учреждение, в котором люди не только работают, но и живут. На втором этаже в двух окошках горел свет. Остальные окна были черны. Черные же кроны деревьев шумели вверху. Их чернота делала черное небо в провалах черных облаков темно-синим. Белая луна прыгала вверху, и ее безмолвные прыжки выглядели удручающе.

Федор постучал в дверь. Никто не ответил. Он взялся за ручку. Дверь легко открылась наружу. Федор зашел. Было темно и затхло. Федор сделал два шага и споткнулся, вверх шли ступени. Вот она, деревянная лестница, подумал он. На мгновение он поколебался, уж не схожу ли я с ума, подумал он, но тут же прогнал эту мысль и стал подниматься по лестнице. Ступени скрипели под его ногами. Спиной Федор чувствовал взгляд. Взгляд жег ему между лопаток, но он не оглянулся. Из темноты Федор поднялся в такую же темноту. Второй этаж растекался в обе стороны. Направо была комната, в которой светились два окна. Но полоски света под дверью не было. Видимо, свет потушили, когда он поднимался наверх. Может, услышали скрип лестницы и испугались, подумал он. Он подошел к двери и, не раздумывая, толкнул ее. Дверь тихо открылась. Странно, что половицы и ступени в этом старом доме скрипят, а двери даже не пискнут, будто кто их специально смазал, подумал Федор. Он слышал стук своего сердца как бы отраженным от стен.

– Есть кто? – глухо прозвучал будто и не его голос.

Молчание было в ответ.

– Есть кто? – повторил он громче.

Ни звука, ни тени в ответ. Но в темноте чувствовался звук, а в тишине виднелся силуэт.

– Кто ты? – произнес Федор.

И снова молчание, снова только ощущение присутствия.

– Ты же здесь? Ответь!

Ему показалось, что лица его коснулась как бы легкая-легкая ткань, но в следующее же мгновение он ударился лбом о какое-то препятствие и пришел в себя.

Что я делаю, ужаснулся он, куда я зашел? Зажгут свет, увидят меня, что подумают? Решат, что я вор! Волосы его от ужаса встали дыбом.

Федор на цыпочках вышел из комнаты, спустился по скрипучей лестнице, открыл бесшумную входную дверь и выскользнул на улицу, над которой клены черными ветками разгоняли черные же тучи, стремясь схватить ускользающую от них белую луну.

Он не помнил, как шел, куда шел, очнулся неподалеку от общежития. И когда заходил в него, понял, что Фелицата была в той комнате, она ждала, когда он зажжет свет. Она была уверена, что я найду ее! Чего я испугался? Собственных мыслей? Я предал, я предал ее!

Федор кинулся на улицу. Побежал налево, вернулся, кинулся направо, потом перемахнул через забор и побежал к железной дороге. В той стороне резкие одинокие свистки паровозов пронзали тьму. Тьма, как куски антрацита, крошилась под ними, взрывалась и рассыпалась на черные блестящие куски. Ему показалось, что этими кусками завалено все пространство от земли до неба, и оно поблескивает, вспыхивает черными искрами, и каждая искра острая, как игла. Это были куски его светлой надежды, это были иглы его отчаяния. Он упал на скамейку и стал припоминать местоположение того дома. Где же, где он, в какой стороне города, в какой стороне света, черт бы ее побрал?! Федор встал и пошел к реке, и там неприкаянно ходил по берегу до утра.

Когда первые лучи света косо упали на землю, Федору стало до того грустно, что он почувствовал, что умирает. Ему стало все равно. Ничто не удерживало его на земле. Он лег на нее (она была холодная) и понял, что земля, только одна земля удерживает его на себе. Свет разливался по земле все сильнее, Федор чувствовал смертельную усталость. Он выдрал с корнем какое-то растение, посмотрел на него, отбросил в сторону и побрел в общагу. Упал на койку и отсыпался ровно двое суток. Когда он проснулся – он проснулся другим человеком, все в нем словно замерло, и это замершее напоминало бумагу, которую весной сдирают с окон. Но когда он открыл глаза и взглянул на мир, тот не показался ему таким весенним и наполненным радостными ожиданиями, каким казался всего полтора месяца назад.

Федор долго не находил себе места. Часто в самый неподходящий момент замирал, отрешенно глядя в точку, не видя и не слыша ничего. Больше месяца никакие занятия не шли ему впрок. Он ничего не мог запомнить, усвоить, благо, не наступило время коллоквиумов и зачетов. Только ближе к середине семестра он спохватился и взялся за ум. Пришлось все свободное время «нагонять». «Как бы не пришлось мне гнаться за собой всю мою жизнь? – подумал он в смятении. – Ведь что упустишь, того не вернешь».

Фелицаты не было нигде, но он все еще подспудно верил, что найдет ее, хотя и гнал из себя эту надежду. Как-то, когда им овладел приступ овладения «пиратской» литературой, ему в библиотеке попались гравюры Гюстава Доре, и он стал просматривать их. Когда он увидел гравюру «Иисус Христос и Самарянка», то даже вздрогнул. Федора поразил даже не сам Христос, в котором Доре и впрямь удалось передать нечто божественное, а Самарянка с кувшином. Свободные одежды только подчеркивали неземную красоту ее удивительно притягательной плоти. Она задумчиво внимала Господу, и во взоре ее Федор увидел то же, что и в глазах Фелицаты: знание тайны. И при всем при том, только Он один, наверное, не обращал внимания на то, как она по-женски хороша! Фелицата, где же ты? Где?! Федор был в отчаянии, так как понял, что его в Фелицате притягивало не только ее знание тайны, но и таинственная, непознанная никем плоть.

Глава 25. Изабелла

Дерейкин и Челышев учились на одном потоке, больше полутора лет никак не общаясь друг с другом. Борис был старше Федора года на три, и у него был свой круг друзей. В том кругу Бориса уважали – и за знания, и за характер, и за нерусскую резкую красоту. Сошелся с ним ближе Федор на Новый год на втором курсе. Все началось с недоразумения.

В спортивный зал Федор пришел уже в разгар танцулек. Толком не разглядев, он подхватил на танец совсем молоденькую девчушку (лет тринадцать – страшно браться за такую!), из зеленых, которые отираются бог весть зачем вдоль стен и с которыми потом не оберешься хлопот. Во время танца от их тоненьких, как у птенчика, косточек, заходит такая зеленая тоска, что сводит скулы, как от кислых яблок. Она, конечно, хорошенькая, волос отливает синевой, глазища, ножки, туфельки классные, все такое, но куда ее, хорошенькую, положишь?

Под первые такты фокстрота Федор положил руку девчушке чуть ниже поясницы, не без удовольствия ощутив гибкость ее стана. Однако тут же поднял руку выше и загасил свой энтузиазм. Во время танца он пристрелялся к пухленькой Соньке с третьего курса и готов уже был распрощаться с «хорошенькой» навеки не навеки, а хотя бы годика на два, как вдруг почувствовал на своем плече руку. Федор скинул руку и широко улыбнулся Борису, дозволившему себе нетактичность. Широкая улыбка у Федора не предвещала ничего доброго. Обычно он просто смеялся или хохотал. А по-доброму смотрел только на обидчиков, ожидая, что те, гляди, передумают и принесут извинения. С изящным поклоном, приподняв край шляпы, и учтиво до зубовной боли: «Сударь, я поступил так вовсе не из желания искать с вами ссоры. Приношу свои глубочайшие извинения, милорд!» И тут же, протягивая две кружки с жигулевским пивом: «Вот вам моя рука, в ней кубок с благороднейшим напитком. Не соблаговолите ли, милостивый государь, распить его со мной в знак мира и согласия?»

Приносить извинения Челышев, похоже, не собирался. Чего ему надо?

– Ты, почему обнимал ее так? – строго спросил он.

Федор всего ожидал, но тут опешил.

– Как? – у него прошла вспыхнувшая злость.

– Да так, как обнимают баб на сеновале!

Дерейкину стало смешно:

– Их разве можно обнимать как-то по-другому?

– Это моя сестра, и ей всего пятнадцать лет!

– Это я понял, что ей пятнадцать лет. Я вообще подумал, тринадцать. Забирай свою сестру в целости и сохранности. Извини, если что не так.

Извинение, хоть без «милордов» и «милостивых государей», было принято. «Черт, извиняться-то не я должен был, а он!» – Федор рассмеялся.

– Пойдем пивка вмажем, Борис! – предложил он.

Борис согласился.

– Изабелла, пошли с нами, – он взял сестру за руку.

– Изабелла? Редкое имя, – сказал Федор.

– Оно редко подходит кому, – девчушка хитро подмигнула Дерейкину, и он с удивлением увидел в ее выразительных глазах страсть.

Они направились в буфет, и Федор то и дело поглядывал на Изабеллу в надежде увидеть еще раз огонек в ее глазах. «Надо же, зацепила, – подумал он. – Изабелла, и придумывать нечего».

– Учится? – спросил он у Бориса, кивая на сестру.

– Учится, – в один голос ответили брат и сестра и все трое рассмеялись.

– На первом курсе универа, – добавила Изабелла. Голос у нее был ниже, чем думалось, глядя на ее тонкие черты лица и хрупкую фигуру.

– В пятнадцать лет? А я не рискнул поступать в универ, – простодушно сказал Федор.

– А я не забоялась и поступила, – в тон ему сказала девушка и посмотрела на него чуть насмешливо, но и как на своего.

– Белла, ты – воду? – спросил Челышев.

Он пошел к буфету. Федор с Изабеллой уселись за столик.

– Ты тот самый Дерейкин?

Федор удивился – о нем уже говорят «тот самый»?

– Тот самый, – засмеялся он. – А что за «самый»?

– Боксер, второе место по Союзу? О тебе девчата несколько раз трепались. Будто бы тебе звание чемпиона прочат.

– Прочить можно что угодно, – усмехнулся Федор. – Ничего такого радостного в этом нет. Подумаешь, чемпион! Ни один чемпион не напишет, например, так: «В густой траве пропадешь с головой. В тихий дом войдешь, не стучась… Обнимет рукой, оплетет косой И, статная, скажет: – Здравствуй, князь.»

– Есенин?

– Блок.

– На Есенина похоже.

– Ты на маму похожа или мама на тебя?

– Я на маму.

– Вот. Блок ни на кого не похож.

– Я Блока мало читала.

– Какие твои годы! – засмеялся Дерейкин.

– Ты страдаешь по ком-то?

– С чего ты взяла? – вздрогнул Федор.

– С тебя! – засмеялась Изабелла.

– Смеетесь? – Челышев принес пиво и воду с пирожным.

– Изабелла – редкое имя, – сказал Федор, – красивое. Женщина с таким именем обязательно должна быть красавицей. У меня была знакомая, Изабелла.

– Испанка? – Борис подмигнул Дерейкину. – Хорошее пиво.

– Испанка, – Федор посмотрел на Челышева. – А ты почем знаешь?

– Она тоже испанка, – Борис кивнул на сестру.

– Ты хочешь сказать, что и ты испанец?

– Ну что, потанцуем? – Борис отер губы. – Я туда, вон в уголку скучает девушка моей мечты, а вы как хотите.

– Пригласи Ольгу к нам. А мы тоже потанцуем, – Изабелла взяла Федора за руку. Он с удовольствием ощутил прикосновение ее легких пальчиков.

– Ты, наверное, музыкой занимаешься? – спросил он.

– Да, на фортепьяно.

– Там же надо пальцы сильные иметь!

– Они у меня, знаешь, какие? – Изабелла сжала обеими руками ладонь Федора. – Ну, и лопата у тебя!

– Мне пытался ее сломать как-то Рауль. Кстати, из-за Изабеллы, – в голове у Федора вдруг возник целый сюжет с Изабеллой и Раулем, куда более захватывающий, чем он рассказывал Лиде.

– Расскажи! – она блеснула глазами.

– После танцев.

Федор танцевал только с Изабеллой, забыв о ее брате. Да он куда-то исчез, видно, с «девушкой его мечты».

– Он собирается жениться на Ольге, – сказала Изабелла. – Они уже два года ходят.

– Два года? – удивился Федор.

Объявили последний танец, «белое танго». Изабелла пригласила Федора. Ему казалось, что они с Изабеллой сломя голову понеслись по ледяному желобу мелодии, и кровь в жилах стучала в ритме две четверти.

Он проводил Изабеллу до дома, она жила недалеко от университета, подождал, когда за ней на втором этаже закроется дверь и, счастливый, направился в общежитие. Поглядел на себя в зеркале, понравился сам себе здоровым румянцем и слегка шальными от бессонной ночи глазами и упал на койку. Все уже спали.

Спал он недолго, проснулся и до света думал о Изабелле. А когда забрезжил свет, в полудреме, как это часто бывало у него в последнее время, облик Изабеллы вдруг сменился обликом Фелицаты (а может, слился с ним?), отчего стало томительно и тревожно в груди.

Ему казалось, что он долго-долго идет босиком по песку, потом по шлаку, подходит к дому Вороновых, медленно открывает дверь в воротах, поднимается на крыльцо, стучит в дверь. Выходит мать Фелиции, похожая на повзрослевшую Изабеллу. Он спрашивает у нее, где ему можно найти в Воронеже Фелицию, не Изабелла ли она? Мать странно смотрит на него и, коротко спросив: «А зачем?» – вежливо, но непреклонно выпроваживает его вон и закрывает за ним двери в воротах на засов.

Глава 26. Портреты на стенах

В дверях деканата Федор столкнулся с Челышевым буквально лоб в лоб.

– Ты чего носишься так? – спросил Дерейкин, почесывая лоб.

– Тебя искал, – ответил Борис. – На свою голову.

Они вышли из деканата и направились в аудиторию на консультацию.

– Подготовился? – спросил Борис.

– Чего там готовиться? Учебник с конспектами полистал, и вся готовка!

Челышев покивал головой. Он знал цену отличным отметкам и настоящую цену студенческой браваде. Ему, как и Дерейкину, учеба давалась легко, но сама легкость доставалась тяжело, как посмеивалась Изабелла, «невидимой миру зубрежкой».

– Тебе от Беллы привет.

– Спасибо. Ей тоже.

В аудитории они сели рядом, а после консультации вместе спустились в раздевалку и вышли на улицу. День был ясный, горевший на солнце снег выбивал из глаз слезу.

– День-то какой! – прищурился Челышев. – А вон и Белла.

Федор резко обернулся и увидел ее глаза, одни только глаза, словно они одни и были на свете.

– Привет, механики! Чего задержались?

– Не озябла? – заботливо спросил Борис.

Федора удивила такая чувствительность. В семье Дерейкиных было не до сантиментов.

– Нет, – ответила девушка, не попадая зуб на зуб. – Но горячего чайку выпью с удовольствием.

– Айда к нам! – пригласил Борис Федора и, заметив его нерешительность, взял за руку.

У Челышевых была четырехкомнатная квартира с просторным холлом и огромной кухней, на которой все собирались вечером за ужином. Дерейкин впервые увидел такое жилье в городе. Он полагал, что в Воронеже люди больше заторканы в бараки, общаги да коммуналки.

– Вот это моя комната, это Беллы, папин кабинет, а там спальня родителей, – как-то очень тепло сказал Борис.

– Папа у нас часто по командировкам ездит, и дома любит мир и покой, – сказала Изабелла. – Хотя сам такой заводной! Петь любит! Он сейчас на Урале.

В голосе ее Федор услышал любовь, и ему стало грустно при виде квартиры, в которой нельзя было не любить и не заботиться друг о друге. Нет, решил он, не так. Скорее наоборот: раз они все так любят друг друга, им и квартира за это такая. Эх, давали бы квартиры по любви!

Чай внакладку Федору показался чересчур сладким и вторую чашку он пил вприкуску. Чай в фарфоровой чашечке имел совсем другой вкус, он словно приобретал прелесть и тонкость самой чашки. Федор выпил и повертел полупрозрачную чашечку в руках, разглядывая узор и клеймо фирмы.

– Это наш семейный фарфор, – сказала Изабелла. – Видишь, вот тут написано, что произведено в Валенсии.

– На испанском, – сказал Федор.

– Ты знаешь испанский?

– Немного. Я думал, испанцы на грузин похожи.

– Больше на арабов. Хотя там живут и грузины.

– Да, испанская культура мне напоминает искры, летящие от двух клинков в смертельном поединке.

Борис одобрительно посмотрел на Дерейкина, а Изабелла взволнованно пожала ему руку.

– Да-да, – продолжил Федор. – Христианство и ислам, римляне и арабы, когда они соприкасаются, искры летят. Это даже и не бьющиеся клинки, а два провода под током, когда их соединишь. Искры, и трясет всего.

– Замкнулось на нас с Изабеллой, – рассмеялся Борис.

После зимней сессии Борис и Ольга поженились. Ольга с пожитками переехала к Челышевым, принявшим ее радушно и как свою.

День рождения Изабеллы отмечали 16 февраля. Пригласили Федора.

– Мне кажется, человек, рожденный именно 16 февраля, счастлив, – сказал Федор, подняв бокал с вином. – Счастлив потому, что он всем вокруг приносит одно лишь счастье! За тебя, Изабелла, за восторг, который охватывает, когда подумаешь, что тебе шестнадцать лет! За твое двойное шестнадцать!

Родители с улыбкой переглянулись.

– Да ты, Федя, оратор, – сказала Агнесса Петровна, а Рамон Карлович одобрительно похлопал Дерейкина по руке.

– Спасибо, Феденька, – Изабелла выпила вино.

– А ты, Оля, что не пьешь? – спросил Федор.

– Боюсь, напьюсь и стану буянить, я ведь из Молдавии, там вино, как воду пьют, – сказала Ольга.

– Нас вином тоже не испугаешь, – возразил Челышев. – Я еще помню виноградники, помнишь, Агнесса?

Мать кивнула головой, на мгновение вспомнив виноградные галереи на склонах вблизи их городка.

Изабелла шепнула Федору:

– Оля бе-ре-еменна…

– Уже?

Девушка прыснула.

– А почему ваша фамилия Челышевы? – спросил Федор.

– Потому что Челышевы, – ответил отец. – Не нравится?

– Напротив, очень нравится. Гораздо больше, чем моя, Дерейкин.

– Это вы напрасно, молодой человек! Фамилия – это отчасти и душа человека.

– А если душа больше расположена к другому имени?

– И какому же?

– Мне нравится Дрейк.

– А-а… Право, не знаю, – сказал Рамон Карлович. – Мне кажется, это лучше понимают женщины. Ведь это они то и дело меняют свои фамилии. Вон у Ольги лучше спроси.

Он подмигнул жене, а потом дочери.

– Булахова очень хорошая фамилия, – сказала Агнесса Петровна. – А вот Оленька ее сменила на Челышеву.

– Да, Булахов – был такой композитор, – Изабелла прыгнула за фортепиано и сыграла романс «Гори, гори, моя звезда».

Челышев выслушал дочь, а потом запел приятным голосом: «Не пробуждай воспоминанья минувших дней, минувших дней…»

– Тоже Булахов, – сказала Изабелла и подыграла отцу.

– А хотите, я вам как-нибудь расскажу о Дрейке? Я так много знаю о нем!

– Что ж, давайте как-нибудь приходите пораньше, с удовольствием послушаем, – сказал Рамон Карлович. – А вы, молодой человек, случайно не встречались с Монтенем? – улыбнулся он.

– С Монтенем?

– Да, он жил в те же годы, что и Дрейк, только во Франции. Хотите почитать его?

– Да, с удовольствием, – сказал Федор.

– Белла, соблаговоли дать Федору Монтеня. Почитайте, это чтение весьма возвышает дух.

Изабелла показала Федору комнаты. Они были просторные, с огромными окнами. Федор заглянул в кабинет Рамона Карловича. Там у окна стоял широкий стол, а на стенах висели четыре портрета. В комнате было темно, но Федору показалось, что на картинах изображены гранды и одна дама.

– Эти картины настоящие? – шепотом спросил он.

– Настоящие! – шепотом ответила Изабелла и рассмеялась. – Других не бывает. Постой, Монтеня дам.

– А ты сама читала?

– Нет еще. Но там что-то жутко умное. А написано хорошо.

Федор на английском произнес одну из фраз, запомнившихся ему во множестве. Потом повторил ее на испанском. Изабелла рассмеялась.

– У тебя ужасное произношение английского, – сказала Изабелла. – Да и испанского не лучше. Ты где учился произношению?

– Нигде. Сам.

Дерейкин раз-два в месяц бывал у Челышевых в гостях. Его приходу всегда были рады, угощали пирогами, а он угощал историями о капитане Дрейке от первого лица, либо читал стихи Блока. Но рассказы ему удавались лучше, так как они были свои, а стихи все же чужие. Челышевы замечательно исполняли песни или романсы, ясными и сильными голосами. В доме Челышевых Федор ни разу не услышал ни одного злословия.

Зацвели яблони. Очень душевно отметили день рождения Агнессы Петровны. Ей исполнилось сорок три, но она выглядела удивительно молодо и была очень хороша собой. Федор вспомнил, что видел ее в том сне, когда мать Фелиции спросила его: «А зачем?» Это была она…

Рамон Карлович, волнуясь, сказал:

– Я не хочу пить за сегодняшний день. Он самый обычный. Даже для тебя, Агнес. Он ничего не добавит к жизни и ничего от нее не заберет. Жизнь сплошь состоит из таких дней. Они пронеслись, как мгновение. Даже быстрей. Я не хочу пить за жизнь, наполненную днями. Я хочу пить за мгновение жизни. За мгновение, озаренное светом, за мгновение, наполненное радостью, за мгновение, переполненное любовью.

Незаметно пролетела весна. После летней сессии Федор уехал на сборы, а когда вернулся, сказали, что Ольга скоро рожает. В начале октября родился мальчик, назвали его Семеном.