Солнце слепых

Глава 21. Запах дешевого одеколона

«Эх, Лидка-Лидка… – бормотал Федор, ворочаясь на третьей полке вагона и вспоминая тот ранний час, когда Лидка нагрянула к нему в общагу, а он ее так обидел. – Что же ты тогда ушла? Дала бы мне по морде, я и успокоился бы. Не ушла бы тогда – может, не ушла бы и сейчас? Кто его знает, как сложилась бы наша жизнь? Может, и войны не было бы? Кто ж его знает, может, это я той обидой ее развязал?»

Дрейк сполз с полки, поправил на притулившейся в углу Машеньке платьишко, вышел в тамбур, закурил. Мимо грохотала степь. «И Кати не было бы, – продолжал размышлять Федор, – и всех моих дурацких судорог потом…»

***

В тот день он пошел в парикмахерскую. Заняв очередь, он взял со столика журнал «Советская женщина» и уселся на стул возле раскрытого окошка. Рассеянно перелистывая журнал и думая о чем-то своем, Федор почувствовал вдруг, как у него сильно забилось сердце и всего охватило волнение. Ничего не понимая, он приподнял голову и осмотрелся.

Несколько человек сидели на стульях в ожидании своей очереди, одни листали газеты или журналы, другие глядели в просвет занавесок в женский и мужской зал. Бубнило радио, за окном слышался крик детей. Резкий запах дешевых духов и дешевого одеколона волнами гулял по помещению, подгоняемый легким дуновением ветерка из открытого настежь окна. По полу перекатывались несколько белых, рыжих и черных волос.

Ничего такого, что могло бы взбудоражить весь организм, Дерейкин не обнаружил. Он опустил глаза в журнал и вздрогнул. Со страницы на него смотрела, улыбаясь, Катя. На ней был наряд королевы, и сама она выглядела как королева…

Постой, когда же было это? – Федор задумался. В сорок восьмом? Сорок девятом, однако… Загремел за окнами мост. Под ним прохладная вода, пахнет тиной, покой…

Статья была посвящена городскому драмтеатру, главному режиссеру Славскому и приме театра Екатерине Дерейкиной. «Она что, по-прежнему Дерейкина?» – поразился Федор. Он не раз слышал от знакомых о том, что в драмтеатре ставят хорошие спектакли. Хвалили режиссера и некоторых актеров. Называли и Катю: первая твоя жена. Федор почувствовал себя уязвленным – он не предполагал, что Катя может иметь всесоюзный успех, да еще под его фамилией. «Видно, она была права, когда так рвалась в театр, а я – нет, раз ни черта не понимал тогда», – подумал он.

Дерейкин с нетерпением дождался вечера и пошел в театр.

– Я на часок, – бросил он Лиде.

На афише увидел, что сегодня премьера спектакля «Анна Каренина» и закрытие театрального сезона. «Надо же, – подумал Федор, – как все сошлось». Он удивился, что в кассе не оказалось билетов, но ему, правда, тут же повезло с «лишним билетиком». В зал он зашел со вторым звонком. Место было в седьмом ряду партера, крайнее слева. Его поразило, что собралось столько нарядно одетой публики, и все сидят с какими-то торжественными лицами. «Ничего, от меня тоже неплохо несет «Шипром», – подумал он.

Дерейкин развернул программку. В главной роли была Катя. Режиссер спектакля, понятно, Славский. Федор почувствовал волнение, ему стало вдруг неспокойно и тоскливо. «Так, должно быть, пережидают последние секунды на суде перед вынесением приговора, – подумал он. – Хорошо, что мне тогда не пришлось испытать их».

«Испытай сейчас!» – шепнул ему голос, он вздрогнул, оглянулся по сторонам. Все были заняты своим делом, заключавшимся в радостном ожидании действа. Удивительно, как у людей меняются лица, будто они снова погружаются в детство. «Может, и у меня такое же лицо?» – подумал Дерейкин и пригладил пятерней голову.

«Снится, – снова я мальчик, и снова – любовник…»

Тоска пронзила Федора насквозь, волчья тоска, как тогда, под утро, когда он отчаялся разыскать в Воронеже Фелицату, и потом, когда не знал, где искать Изабеллу.

Секунды томительно тянулись, тянулись и не рвались. Зря пришел, уже стал жалеть Дерейкин. Кто же ходит в театр один? Он как-то беспомощно (да-да, беспомощно, он это видел сам) огляделся по сторонам. В основном сидели пары, но были и одинокие зрители, как правило, женщины.

«Вот ведь интересно, – думал Федор, – можно составить столько пар из меня и любой из них, а не составишь! Кому я нужен сейчас, с моей рожей и моей жизнью? Да и кто нужен мне?» Удивительно, что он забыл о Лиде, будто ее и не было совсем! Когда он осознал это, ему стало очень стыдно.

Свет вроде стал еще ярче. Нет, одиноких женщин пруд пруди. Вон их сколько! Вон, вон и вон… Треть зала вообще состояла только из них: вдов, разведенок да незамужних. Дерейкину стало чуть-чуть спокойнее. Он только подумал: «А почему бы среди них не оказаться и Лиде, ведь она сейчас тоже одна?» Стал гаснуть свет…

Все первое действие Дерейкин чувствовал себя очень напряженно. Ему сначала казалось, что Катя заметит его с первой же минуты (хотя что ж тут такого, если б даже и заметила?), потом вдруг стало страшно, что у нее выйдет что-нибудь не так, а в конце действия он вообще запаниковал: что ему делать, если у Кати будет полный успех – подойти поздравить, передать записку? Какая записка? Это же не партсобрание! То, что он ничего не обязан делать, ему не приходило в голову. Он вдруг почувствовал себя вновь солдатом, совершающим то, что он совершает, почти бессознательно. Но что-то надо было совершить!

Последних слов со сцены и аплодисментов он не слышал, да и не видел ничего. Очнулся, когда подошла его очередь в буфете. Он выпил что-то, положил конфетку в карман и вышел в фойе.

Стены были увешены фотографиями. Ее фотография была на самом видном месте, рядом со Славским. Она на ней не была похожа на ту Катю, что была в журнале, и совсем не такой, как в сегодняшнем спектакле. Но и совсем не такая, как в госпитале или дома, на фоне раскрытого в ночь окна. Здесь она была другая.

Сегодня она играла (Федор чувствовал это) «на нерве». У нее это бывало, когда напряжение предыдущих дней, сдерживаемое ею изо всех сил, вдруг прорывалось в бурные откровения «кипящего настоящего» (так ты говорила, Фелиция?), и если кто попадал под них, его увлекал этот страстный и неудержимый поток. Со стены смотрела на Федора не Катя-актриса, не Катя-жена, смотрела на него с легкой печалью Фелиция. А может, Изабелла? Какая? Да не все ли равно! Любая из них, ведь в памяти была только одна!

Федор тряхнул головой, еще раз взглянул на стену, почувствовал страшную горечь во рту, машинально достал конфетку и ушел из театра.

Завершил он свой театральный выход бутылкой водки, чему Лида была несказанно рада, так как Федор совсем как не мужик стал – два года ни капли в рот, даже ей не позволял притронуться к алкоголю.

– Где был? – спросила после ужина Лида.

Федор посмотрел на нее, не зная, сказать или нет, поколебался пару секунд и ответил:

– К Глазычеву заходил. На пенсию мужик пошел.

Глава 22. На глухом полустанке

Лида легла спать, а Федор вышел в коридор и стал просматривать под тусклой лампочкой газету. Газета невыносимо громко шуршала, он свернул ее и засунул за ящик. Выкурил уже три папироски, но домой заходить медлил. Дерейкин чувствовал, что его начинает забирать. Два раза он молчком уходил из дома в подобном состоянии «на улицу», кантовался у приятелей или в сквере, а через несколько дней так же молчком возвращался. Лида ни о чем его не расспрашивала, и Федор был благодарен ей за это. Он не оправдывался, не старался смягчить обстановку, он продолжал жить так, как будто она, его жизнь, никак и не прерывалась. А Лида все несла в себе, и ей было жалко и себя, и – она ничего не могла поделать с собой – Федора.

Она и в первый раз, и в другой хотела сказать ему, что он свободен и волен поступать, как ему угодно. Но он возвращался, пару дней молчал, что-то переваривал в своей душе, а потом все возвращалось на круги своя. И он не вспоминал, не хмурился, и она ни словом, ни жестом не выдала сжигавших ее чувств. Ей, конечно, хотелось узнать, по каким дворам мыкается ее муж, и чья юбка у его ног, но вполне вероятно, он и не по бабам ходит, и даже не по дружкам своим, которых у него, кстати, не так уж и много. Да и все они мужчины серьезные, семейные – кто же это из них станет у себя принимать беглеца из чужой семьи?

Лиде было очень больно. То счастье, которое надеялась она получить, выйдя замуж за основательного мужика, а Федор был очень основательный – и образован, и грамотен, и силища какая, и должностями бог не обидел, – но вот переперчил Создатель его организм чем-то пряным, не житейским совсем. Мечтательности в нем, фантазий неуемных – как в ребенке! Иногда кажется, что он и не взрослой жизнью живет, а той, что у него в детстве была. Разве можно так, Господи? Кто бы подсказал – что делать? А и подскажи, Федор вряд ли послушается, будет жить по-своему, как оно только одному ему видится. Господи, за что мне судьба такая? – убивалась Лида, но тут же просила у Бога прощения за то, что чересчур жадна до чужой души.

Она еще до войны знала все и о его институтских девушках, и о трагедии, постигшей его невесту, у нее еще имя такое интересное было, Эсмеральда, кажется. Ой, какая Эсмеральда? Он же про Изабеллу все рассказывал – Изабелла! Знала и о первой его жене Екатерине, актрисе театра, догадывалась и о присутствии еще одной, а может, и нескольких женщин, которые опалили ему душу почище его лица и теперь уже никогда не оставят его в покое. Одно было странно ей, что он по натуре своей не был кобелем каким или, как это красиво говорят, Дон Жуаном. Самый простой парень, мужик, каких тысячи, но что-то в нем было не совсем простое, что-то тянуло к нему даже тех женщин, к которым он сам был глубоко безразличен. Да ему вообще бабы не нужны! – как-то пришла ей в голову шальная мысль, и она так крепко застряла у нее в голове, что со временем благодаря ей Лида успокоилась и вообще перестала переживать по поводу Фединых «бегств» из дому. А с годами он и вовсе перестал отлучаться куда. Ему вполне хватало уединения во время его рейсов по Неже, которые занимали иногда несколько недель. Было у него там чего с кем на его теплоходе, не было – Лиду уже по большому счету и не волновало. Зарплата в дом поступает, мужик ухожен, уважаем – чего еще бабе надо? Приласкает иногда, никогда не обидит, слова обидного не произнесет. Одна помощь по дому и зависть от окружающих баб.

Да, и сейчас его забрало. Он вышел из дома и побрел в сторону вокзала. На вокзале купил водку, хватило на чекушку, выпил ее из горла, отломил веточку пихты и закусил горько-кислой хвоей. Уже за полночь он попал на какой-то глухой полустанок. Три скамейки, пара домишек, здание станции, как спичечный коробок. Жить не хотелось. Переночевать он решил на скамейке. Но сон долго не шел. Круглые часы уже показывали третий час. Сон, как робкий щенок, боится спрятанной ярости. Федор усмехнулся, подумав об этом. И тут же размягчился. Лег на жесткие брусья скамейки, подложил под голову кулак и закрыл глаза. Незаметно задремал. Почувствовав на себе взгляд, он открыл глаза и увидел трех парней, усевшихся на соседнюю скамью. Никого больше не было вокруг. Федор закрыл глаза, сдерживая себя, на счет десять внезапно открыл их. Троица была рядом. И один из них уже наклонился над ним. Федор встретил его сосредоточенное лицо коротким прямым ударом, и лицо запрокинулось и упало сбоку вместе с обмякшим телом. Дерейкин сел и стал ждать продолжения событий. Продолжения не последовало. Воинство ретировалось, оставив на полу свою треть.

– Сволочи, спать не дадут, – пробурчал Федор. – Вставай, чего лежишь? Вставай, говорю! Ты живой?

Пострадавший приподнял голову, мутно посмотрел на Дерейкина.

– Что же друзья твои бросили тебя? Не дорог ты им. Как звать-то?

– Федор.

– Федор. Что же ты, Федор, хотел от меня?

Тезка молчал. Федор лег и продолжил:

– Это ты напрасно возжелал, я пуст, как и ты. В кармане вошь на аркане. Да блоха на гребешке. А в душу так вообще не советую заглядывать ко мне. Очень не советую!

Глава 23. Полкило печенья

Однажды в картинной галерее, куда он заглянул по пути на реку совершенно случайно, так как после войны перестал интересоваться живописью, он увидел портрет из кабинета Рамона Карловича. Конечно же, это был другой портрет. Откуда бы тут взялся тот? Тем не менее, Федор не мог оторвать от него взгляд. Он притягивал его к себе. Многие портреты сегодня достаточно пошлы, то ли из-за руки художника, то ли из-за лица, а скорее души модели, то ли из-за дурацкой бравады, которая пропитала всю жизнь. А вот в старинных портретах этой житейской пошлости нет. Видно, она растворилась без остатка в годах.

Дрейк стал с интересом разглядывать портрет и вдруг понял, что интерес его не пустой, и не связанный только с тем, что он напомнил ему о былом, а рожден странным чувством, какое возникает, когда разглядываешь собственные фотографии, сделанные много лет назад. На портрете был изображен мужчина средних лет, а в глазах его странным образом художнику удалось передать сразу и восторг, и муку. Видимо, эффект возникал от блестящих пятнышек в уголках глаз. Но отчего иные люди также излучают свет? Тоже от каких-то своих пятнышек? Вряд ли. Свет идет из глубин их души. Выходит, и у портрета есть душа. Где она? Она, скорее всего, в его тайне, в его истории. Нет, это именно тот портрет, что висел в кабинете Челышева.

Федор поинтересовался у экскурсовода, чей это портрет, кто художник, и как портрет попал в картинную галерею. Худой пожилой мужчина чуть устало рассказал ему о том, что это портрет неизвестного мужчины неизвестного художника конца шестнадцатого века.

– И неизвестно, как попал к вам? – спросил Федор. Видимо, Рамон Карлович сам принес его сюда. А куда делись еще три портрета?

– Совершенно верно: и неизвестно, как попал к нам.

– Но художник – испанец?

– Да, скорее всего – испанец. Во всяком случае, чувствуется испанская школа. Вот видите… И тут есть часть подписи «..н Ферн…», «Дон Фернан», скорее всего. Он у нас пока так условно и занесен… – экскурсовод вдруг стал присматриваться к Федору.

– Это ожог, – сказал Федор. – В танке.

– Вы удивительно похожи на этого дона Фернана, – задумчиво произнес экскурсовод.

– Да? – удивился Федор, поблагодарил его и вышел из галереи. День был никакой, потому что воскресный, а перед этим никакая ночь, мыслей никаких, желаний тоже. Ничего удивительного: таких дней в жизни много. Лида с утра занялась стиркой, а он пошел проконопатить паклей пазы в лодке. Он дошел до речпорта, потом до своей лодки. Работы было на час.

Федор заглянул в магазинчик, открытый еще зимой. Его можно было тогда же зимой и закрыть, так как в нем было все то, что было и везде, то есть, ровным счетом – ничего. Стоял он на отшибе, покупателей было мало, так что работа – зашибись. Хоть самому в грузчики иди. Федор никогда не гнушался тяжелой физической работы.

Кто-то возился за занавеской, и Федор, скользнув взглядом по полкам, поворотил уж было идти прочь, но тут из-за занавески выглянула продавщица и спросила:

– Вы что-то хотели купить?

– Нет, благодарю вас, – ответил Федор и застыл пораженный. Перед ним была Фелицата!

Продавщица улыбнулась.

– Так вам чего?

– Того, – Федор ткнул на печенье. – Полкило.

– Это галеты.

«Неужели не узнала?» – зашумело у Федора в голове.

Он смотрел, как продавщица черпает совком печенье, поправляя чашечки весов, и соображал, сколько же сейчас Фелицате должно быть лет.

– Что вы так смотрите на меня?

Так улыбаются тридцатилетние! Она ловко скрутила из куска плотной бумаги кулек и всыпала в него печенье.

– Сахар нужен? Есть рафинад, – она протянула Федору кулек.

– Пожалуй, да, – его рука коснулась руки продавщицы, щелкнул разряд.

– Ой! – отдернула та руку. – Стреляет как из вас!

– С чего вы решили, что это из меня. Может, из вас?

– Нет, женщины стреляют только глазами.

– Извините, – Федор помялся. – Вас… случайно, не Фелицатой зовут?

– Ларисой, – слегка запнувшись, ответила продавщица.

Федор услышал биение своего сердца.

– А вы Дерейкин, – неожиданно сказала Лариса.

– Откуда вы знаете меня?

– С Доски почета.

Федору показалось, что Лариса загадочно улыбнулась. Он насторожился. Приглядевшись к ней, он готов был поклясться, что это Фелицата. Если б не возраст и… и потом – она же погибла тогда, когда прогремел тот черный взрыв. Или мне показалось? И я был уже в беспамятстве? А может, то и не она вовсе была?

Федор достал из кулька печенье, машинально откусил от него.

– Как? – спросила Лариса.

Федор не понял, о чем она спрашивает.

Продавщица подала ему кулек с сахаром.

Федор расплатился и попрощался с продавщицей, не спрашивая больше ни о чем. Когда он оказался на улице, почувствовал, что дрожит от возбуждения. Кульки мешали ему сосредоточиться, и он положил их в кусты, думая забрать потом. Глядя в землю, он побрел к реке, напряженно стараясь припомнить лицо Фелицаты. Да нет, это она, копия!

Возле реки никого не было. Денек с утра был пасмурный. Ветерок поднял рябь на воде, и оттого казалось, что вода очень тяжелая и холодная. Федор присел на корточки, потрогал воду. Она была очень теплой. Он услышал шаги сзади, но продолжал сидеть и черпать ладонью воду.

– Теплая?

– Что? – спросил он, не поднимая головы.

– Вода теплая? – это был голос Фелицаты. – Я тут недалеко живу.

Он встал, поглядел на Ларису. Перед ним стояла вылитая Фелицата.

– Очень.

– А где кульки?

– Кульки? – Федор недоуменно смотрел на Ларису, совершенно забыв о спрятанных в кустах кульках.

Лариса пожала плечами и направилась к магазинчику. И фигура у нее была точь-в-точь как у Фелицаты.

Возле кустов две собаки доедали его галеты. Федор забрал нетронутый кулек с сахаром и пошел домой.

Лиды дома не было, и это к лучшему. Федор попил чайку с куском хлеба и вернулся к реке.

К вечеру тучи рассеялись. В лучах заходящего солнца все, что было против него, казалось черным. Федор вспомнил, как именно в этот час, словно из самого солнца, из вспыхивающей черноты, выныривали немецкие самолеты. И через пару минут землю вдруг начинала бить дрожь. Была степь, и некуда было скрыться. И дрожь земли передавалась телу. А когда самолеты улетали, хотелось от бессильной ярости взорвать вместе с собой весь мир. Орал, но не слышал себя.

Федор взглянул на часы и поспешил к закрытию магазина, но опоздал. Лариса будто специально поджидала его возле крылечка.

– Я так и думала, – сказала она.

– Да?

– По глазам догадалась.

– Куда пойдем?

– Куда? Ко мне, конечно. Можно под руку взять? Тяжело – целый день на ногах.

Дрейк подумал, глядя на закат, что день на брюхе в грязи совсем не легче.

– Вы что же, каждый день – по двенадцать часов?

– По двенадцать.

– Меняетесь через неделю?

– С кем меняться? Одна я.

– А как же дом, семья? Личная жизнь?

Лариса рассмеялась.

– А все тут у меня: и дом, и семья, и личная жизнь. Не жизнь, а сказка! Кульки-то нашел?

– Нашел. Печенье собаки сожрали.

Лариса рассмеялась.

Поднялись на набережную. Дом Ларисы был крайним к реке.

– Хорошо тут, вода и воздух! – сказала она, оглянувшись и любуясь видом реки, залитой золотом заходящего солнца. – Мне кажется, такой свет у старости, – она с любопытством приглядывалась к Федору. Он чувствовал это.

– Это далеко, – снисходительно бросил он.

– Разве? Все рядом, под рукой.

– Фелицата, – тихо позвал ее Федор.

– А? – машинально откликнулась Лариса. – Ты мне? Вот мой подъезд. Осторожно, ступенька, не споткнись.

Федор споткнулся.

– Я же предупреждала! – рассмеялась Лариса.

– Хуже нет – предупреждать под руку, – пробурчал Федор.

– Под ногу, – продолжала веселиться Лариса, и Федор тоже улыбнулся.

Комната была угловая, с двумя окнами, во двор и на реку. Со второго этажа была видна вся река, во всю ширину и далеко вверх и вниз по течению.

– Загляденье тут у тебя, – сказал Федор. – Я люблю смотреть на реку.

– А я на огонь, особенно в декабре, – махнула рукой Лариса на круглую черную печь. – Но вода мне тоже нравится.

Федор огляделся и вздрогнул, увидев возле зеркала портрет старинной работы, на котором была изображена… Изабелла!.. из кабинета Рамона Карловича!

– Это… это старинный портрет? – он облизнул губы. – Я попью?

– Есть компот.

Федор помотал головой. Лариса подала ему воду.

– А откуда он у тебя? – спросил он, вытирая тыльной стороной ладони рот.

– От прежних жильцов. Тут до меня, говорят, иностранка жила. То ли испанка, то ли негритянка.

На портрете в правом углу по-испански было написано «Изабелла».

– Изабелла.

– Да, там написано.

Помнишь, Феденька, ты обещал ждать меня, ждать, несмотря ни на что?

– Смотаюсь-ка я за пузырем, – сказал Федор.

– Не надо, – Лариса достала из шкафа бутылку портвейна. – Борщ разогреть? Вчерашний. Не скис еще. Горячего-то не ел?

Лариса ушла на кухню, зашумел газ. Федор стал рассматривать портрет. Да, именно он и висел в кабинете Рамона Карловича.

– Лариса, а ведь это ты была в том поселке?

– В поселке? Каком?

– Во время войны. Суп кандей – помнишь?

– Нет, это не я была. Я всю жизнь тут прожила, никуда не выезжала.

– Не может быть!

– Может, еще как может. Ты думаешь – первый такой?

– Какой? – недовольно пробурчал Федор.

– Обны-кновенный! Которому все бабы на одно лицо. Во время войны мы все для вас на одно лицо.

– Война-то закончилась…

– Для кого? Для кого-то и закончилась, только, видно, не для тебя.

– Подобный портрет я видел в картинной галерее. Мужской. Кабальеро Дон Фернан.

– По галереям ходишь? – удивилась Лариса. – Ну, ты даешь! Гля-гля в окно – красота какая!

Утром Федор лежал на койке и глядел на портрет.

– Лариса, подари мне портрет, – попросил он. – Я тебе за него шкаф отдам.

– Шкаф? Какой?

– Платяной.

– Забирай. Мне шкаф нужнее. А испаночка-то – ничего? – засмеялась Лариса. – Не прогадаешь. Вставай, мне идти пора. В обед можешь зайти.

Домой Федору идти не хотелось. Пошел в пароходство и там просидел несколько часов в библиотеке.

– Чего изучаешь? – спросили у него знакомые. – У тебя отгул?

– За прогул… Изучаю вот… – задумчиво произнес Дерейкин.

В обед Федор зашел к Ларисе и подарил ей вышитую блузку, которую купил по пути. Лариса тут же надела ее. Повертелась перед зеркалом, расцеловала Федора и, взглянув на часы, закрыла дверь на задвижку, хотя вряд ли кто сегодня мог заглянуть сюда. Но потом она будто решила что-то, взглянула на свои владения и произнесла:

– А ну его все! Пошли ко мне!

Вечером, глядя на реку и на солнце над рекой, Федор подумал: «Как там Лида?» – и ему стало страшно беспокойно и совестно оттого, что он так безжалостно поступил с нею.

– Лариса, прости меня, но я пойду к себе. А шкаф я тебе привезу завтра.

Лариса вздохнула.

– Бог с тобой, Федор. Конечно, иди. Заходи в любой час. Забирай картину, любуйся ею. Мне она – до ручки. А шкаф – когда привезешь, тогда привезешь. Не к спеху он мне. Все равно туда класть нечего! Блузку эту разве что…

Ужинали молча. Лида не стала расспрашивать, где он мотался два дня, и даже не поинтересовалась, что за сверток такой припер и положил на шкаф. Но когда на следующий вечер вместо старого добротного шкафа она увидела голую стену с портретом какой-то цыганки, а вещи висящими на самодельных вешалках, она не выдержала и стала кричать, что ей это все надоело и, если он (Федор) не хочет больше жить в семье, пусть катится на все четыре стороны.

– Вместе с этой! – с ненавистью она глядела на портрет.

–Да охолони ты, дуреха. Ты погляди, портрет какой – ему ж цены нет! Шестнадцатый век, испанская школа!

– Опять за своего Дрейка с Блоком взялся?! Запомни: я русскую школу кончала, третью!

– Хорошо, хорошо, – неожиданно улыбнулся Федор. – Верю. Аттестат показывать не надо. А шкаф я тебе через месяц новый куплю. Краше старого!

– Прости, Лариса, – сказал Федор на другой день, – ты мне так напомнила одну женщину, что я едва не бросил семью. Прости, я семью бросить не могу. Там у меня две живые души.