Честь имею. Крах империи

Редактор Виктор Васильевич Свинаренко

Дизайнер обложки Елена Вячеславовна Смолина

Корректор Светлана Михайловна Свинаренко

© Виктор Вассбар, 2023

© Елена Вячеславовна Смолина, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0053-2609-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

В 2018 году случай свёл меня с товарищем детства – Парфёновым Алексеем Петровичем, с которым я потерял связь в 1966 году. В 18 лет я с родителями переехал из казённого дома на улице Луговой, что в старой части Барнаула, в хрущёвку нового района города – Черёмушки.

В Черёмушках моей семье дали благоустроенную квартиру и мы переехали в неё из комнат без удобств дома вековой постройки. Дом был построен в 19 веке какой-то бельгийской компанией торгующей сельскохозяйственными орудия и приспособлен под склад. В советское время дом переоборудовали под жильё, но не утеплили и пол в нём был очень холодный, по нему даже «гулял» ледяной ветер, тянущийся от входной двери покрытой толстой коркой льда, поэтому зимой по нему можно было ходить только в валенках. Тепло было только возле печки, которая топилась беспрерывно.

Парфёновых, живших в своём доме на соседней улице Чехова, как и другие семьи с подобными жизненными условиями, переезд не затронул.

В нашей юности Алексей и я ходили по одним, пыльным в жару и вязким от грязи во время дождей, окраинным улицам, – Приречная, Чехова, Луговая, Максима Горького, Льва Толстого. Собственно, я ходил, а Алексей и сейчас ходит по ним, его дом ещё жив и стоит на земле своих предков, заложивших его в 19 веке на улице 2-я Луговая (ныне Чехова).

В 1966 году наши дороги разошлись, с тех пор я забыл дом и окраинные улицы моего детства, – ни разу не ступал на них.

Шли годы, иногда возникала мысль пойти и посмотреть на дом, в котором прошла моя юность, пройтись по старым улицам, вспомнить друзей, но другая мысль, – не найду то, что когда-то было в моём ушедшем прошлом, уносила в нынешнюю реальность.

В 2018 году, кто-то сидящий внутри меня сказал:

– Тебе что… не хочется пройтись по улицам детства?

Подумав, ответил ему, – сидящему в моей голове:

– Хочется, но я не найду там то, что хотелось бы.

– Подумай, может быть что-то осталось, что навеет приятные воспоминания. Конечно, человек жив более не воспоминаниями, но и отбрасывать их нельзя, – настойчиво звал меня в прошлое он, сидящий в моей голове.

– Пожалуй ты прав, – ответил я, решив в ближайшее время пройтись по ушедшим в прошлое улицам старого города, где творил первые стихи девчоночке, которая мне нравилась, но которая так и не узнала о моих горячих чувствах к ней.

– Правильное решение, – похвалил меня голос. – Город растёт, обустраивается, с его лица исчезают старые здания, и придёт время, когда выросшие на их руинах многоэтажки полностью сотрут память о старине. Твоё счастливое детство останется лишь в старых фотографиях и в укромных уголках твоей памяти. Не больно ли?

– Повторяю, ты прав. Но что из этого?

– То, что время неумолимо летит в неизвестность, – ответил он мне. – Каким будет для тебя завтрашний день, тем более следующий год, ты не знаешь. Так стоит ли откладывать на потом поход по местам твоей молодости? Может быть разумнее будет поехать сейчас, день на самом взлёте, – прекрасное летнее утро.

Я задумался. В памяти всплыла расползшаяся на четверть ширины улицы вечная лужа, заселённая дафниями. Я чётко увидел её, тянущуюся вдоль дома, в котором жил.

– Живы лишь названия улиц, – проговорил. – Вот и всё, что осталось от них – улиц моего далёкого прошлого. Так сто́ит ли торопиться? Хотя… может быть, ты и здесь прав! Поеду прямо сейчас, навещу край моего детства, юности и первой любви.

И вот я уже стою на улице Луговой, смотрю на дом, в котором жил. Удивительно, он всё ещё стоит, но уже мёртв, – внутрь комнат провалилась крыша и сквозь разбитый потолок видно небо, – от дома остались лишь стены из старинного красного кирпича. Ностальгия, если так можно выразить ушедшее время, повела к окнам без рам и стёкол. Сквозь пустой проём одного из них, – окна́ некогда смотрящего на улицу из квартиры, в которой жила моя семья, я увидел щемящую душу пустоту и услышал тоскливую немоту.

Рядом с моим домом доживает свой век ещё один дом, близнец дому моего детства, а частных домов на улице уже нет, на их месте пустота, поросшая кривыми деревцами и хилым кустарником. Тоскливо, хочется незамедлительно покинуть эти унылые места, но что-то удерживает меня. Я что-то ищу, но что, не могу понять.

– Вспомни, войди в свою память, – вновь слышу внутренний голос.

– Лужа! – резко воскликнул. – Нет лужи, и дом упал на колени, – врос в землю более чем на метр.

Голос промолчал, чем-то неудовлетворённый. Вероятно, я не понял его намёк.

Окинув прощальным взглядом кусочек моей юности, неспешно пошёл к перпендикулярной улице – Промышленной, вяло текущей в нескольких шагах от дома, где некогда жил с родителями. Прошёл по её узкому пыльному грунтовому полотну на улицу Чехова, которая тотчас «уничтожила» меня своей обезличенностью, – полной потерей былых черт, – частных домов и бараков, из которых по праздничным дням в моей юности несся хор нестройных голосов, – пелись «пьяные» песни и кружила по улице звонкая перебранка соседок.

– Не греет? – вновь услышал внутренний голос.

– Тревожит! – ответил.

– Что именно? – спросил он.

– Мы теряем свои корни. Застраивая города, стираем своё прошлое. Почему бы не оставить на старых улицах хотя бы крупицу прошлого? Почему непременно нужно всё снести и закатать в асфальт свою историю?

– Оглянись, может быть, что-нибудь ещё живо.

– Надо же, – удивился, увидев на противоположном конце улицы крепко стоящий деревянный дом. – Как это он избежал участи своих собратьев? Интересно, обитаем ли он?

– Пойди, и узнай, – посоветовал голос.

Я пошёл к единственному сохранившемуся на всей улице Чехова бревенчатому дому, вставшему на землю ещё в 19 веке и крепко стоящему ныне.

Отворив калитку, вошёл во двор, прошёл боковой стеной дома к его входной двери, постучал в неё. На мой стук услышал краткое:

– Войдите!

Отворил дверь и вошёл через узкие сени в прихожую с русской печью.

– Здравствуйте! – проговорил, увидев женщину и мужчину примерно моих лет, сидевших за столом и что-то мастеривших.

– Здравствуйте, – ответили они, с настороженным вниманием рассматривая меня.

– Извините, возможно, я потревожил вас, но когда-то, если быть точным, – ровно 52 года назад я жил на улице Луговой и дружил со многими ребятами из соседних улиц. Скажите, а вы давно здесь живёте? – поинтересовался я.

– С самого рождения, – ответил мужчина.

Представились.

– Виктор! Вот так встреча! – радостно воскликнул Алексей. – Помню, помню тебя! Как же не помнить такого носатого. Ты у нас такой единственный был.

Мне, конечно, не понравилось, что меня назвали носатым, но если бы не мой прямой с горбинкой нос, собственно, он не большой, то Алексею долго пришлось бы меня вспоминать.

А вот Алексея я не мог вспомнить. Вероятно, он не был моим близким другом, был просто товарищем, так как я не мог вспомнить его (друзей я помню всех, а вот товарищей по нашему району из трёх улиц забыл. Их было очень много!), а он, если верить его словам, лишь только я назвался, сразу вспомнил меня.

Я – СвинаренкоВиктор Васильевич родился 5 августа 1948 года в городе Барнауле.

Мой товарищ – Парфёнов Алексей Петрович родился 14 ноября 1948 года в Барнауле. (Это я выяснил немного позднее). Всю свою сознательную жизнь он прожил в доме своих предков по материнской линии.

Разговорились. Дымка времени, в которой был спрятан Алексей, рассеялась лишь после того, как он показал мне свои юношеские фотографии, аккуратно вклеенные в семейный альбом, бережно выставленный на стол после моей просьбы.

Просматривая фотографии, мы вспоминали наших общих товарищей и друзей.

– А это ты с гитарой, – сказал Алексей, ткнув пальцем на вихрастого подростка, запечатленного на фотографии.

– Себя-то я узнал, – ответил я.

– Слева я, а справа от тебя Мишка… Помнишь? – спросил меня Алексей.

– Мишку помню прекрасно, он жил в пристройке к кирпичному бараку, что на углу Луговой и Максима Горького, – ответил. – Где он сейчас, не знаешь?

– Нет его уже давно.

– Умер?

– Умер-то умер, только вот как!? Убили его. Если помнишь, он был заядлый картёжник, таким и был всю свою короткую жизнь. Как-то смухлевал во время игры с чужой компанией, и поплатился за это жизнью… лет-то было 35 или 36… не больше.

– Мишка, Мишка… Парень-то хороший был, дружил с ним до моего ухода в армию, а потом переезд на новое место жительства, так и растерял всех друзей, значит, плохой я был друг, – сказал вслух.

– Не кори себя. Все мы что-то теряем, и друзей тоже, – успокоил меня Алексей, перелистнув альбом.

– Во! и у меня такая есть, – ткнув пальцем на фотографию с группой ребят стоящих у лодки, пришвартованной к песчаному берегу рядом с лодочной станцией, проговорил я.

– Это Лёшка, – указав пальцем на худенького пацана, – а это Генка рядом с ним, а ты вот, с Генкой, – проговорил Алексей. – Я рядом с Лёхой. Это его батя нас фоткал, он тогда на лодочной станции был сторожем.

– Вот теперь-то я прочно вспомнил тебя, Алексей, – обрадованно проговорил я. – Эта фотография напомнила, как мы гоняли на моторке моего отца по Оби.

– А на этой фотографии, – перелистнув альбом, – я рассекаю на велосипеде, – проговорил Алексей. – А здесь…

– Извини, – перебил я Алексей. – А кто на этой фотографии?

Моё внимание привлекла фотография, явно запечатлевшая миг из первого или второго десятилетия двадцатого века. На потемневшей от времени фотографии была изображена молодая женщина в цельнокроеном платье с глубоким v-образным вырезом, смягченным воротником «берта». Женщина сидела на стуле, а рядом с ней стоял элегантный молодой человек в мундире офицера русской армии.

– Это мои бабушка и дедушка по отцовской линии, – ответил Алексей.

– А не имеют ли они отношение к событиям 10 октября 2009 года, когда в районе оврага, расположенного на Павловском тракте за зданием «Мерседес-центр», при производстве дорожных работ было обнаружено самое крупное массовое захоронение в истории Барнаула? – спросил я, не надеясь на положительный ответ.

– Непосредственное, – ответил Алексей, чем удивил меня. Отошёл от стола к комоду и вынул из его верхнего ящика коробку из-под обуви.

Я с интересом наблюдал за ним.

Положив коробку на стол, Алексей открыл её и достал пачку писем в старинных почтовых конвертах, но большей частью без них, бережно перевязанных белой шёлковой лентой.

– Эти письма я храню с тех пор как помню себя, а до меня их хранил мой отец. Это письма его родителей, матери – Марии Ивановны Парфёновой, в девичестве Филимоновой, и отца – Парфёнова Леонида Самойловича – офицера русской армии. Это небольшая часть того, что бабушка и дедушка писали друг другу в годы 1-й мировой войны. Бо́льшая часть из них – неотправленные бабушкой письма датированы 1917 годом. Предполагаю, не отправлены были в связи с естественными трудностями доставки, – сказал Алексей. – Почта-то работала в конце войны и перед революцией семнадцатого года сам можешь представить как… очень плохо. Неудачи на фронте, да к тому же ещё революционные брожения в армии…

В 1916 году моя бабушка Лариса Григорьевна Свиридова, в девичестве Пенегина переехала из Омска в Барнаул с дочерью Ольгой – моей матерью, рождённой в 1912 году. Поселилась у Парфёновой Марии Ивановны, моей бабушки по отцовской линии, вот в этом доме, где мы сейчас с тобой беседуем, их мужья служили в одном полку в Омске. Это кратко о моих предках.

В этих письмах история моего рода, с некоторыми из них я тебя познакомлю. Может быть, ты когда-нибудь напишешь о моих далёких предках рассказ, или повесть, – Алексей улыбнулся.

В следующие два часа Алексей продолжал знакомить меня с историей своего рода, с письмами своего деда Леонида жене Марии и с её письмами-ответами ему.

Знакомясь с вековой историей рода Алексея, я обратился к нему с вопросом:

– Если мне не изменяет память, во время раскопок захоронения сотрудники НПЦ «Наследие» обнаружили останки примерно трех десятков человек, а также их личные вещи: два золотых креста, золотую цепь, медные медальоны, мундштуки, кольцо с гравировкой «Марiя», расчески, зубную щетку, эмалированную кружку и прочую мелочь. Имеет ли кольцо с гравировкой отношение к твоей бабушке Марии Ивановне?

– Нет, – ответил Алексей, – то другая Мария. Мне о ней ничего неизвестно, а вот о Николае Кузьменко, упоминаемом в отчёте заведующей отделом археологии НПЦ «Наследие» Натальи Кунгуровой, мой дед Леонид Самойлович писал в письмах к бабушке. В 1914 году омский полк отправили на фронт под N-к, в том полку они служили. Долгое время вместе воевали, потом их дороги разошлись.

По твоим глазам, Виктор, вижу, что тебе хочется спросить меня относительно деда – Парфёнова Леонида Самойловича. Есть ли его кости в найденном захоронении? Отвечаю. Могли быть, но их там нет. Дело в том, что за несколько дней до того страшного майского дня 1923-го года мой дед бежал из тюрьмы, где некоторое время находились привезённые из Ново-Николаевска офицеры. Затем он каким-то образом добрался до села Старая Барда, где в то время жил его фронтовой товарищ. Потом следы его затерялись. От отца слышал, что скрываясь от органов ГПУ, дед прожил в том селе всего лишь один месяц, или даже меньше. По независящим от него причинам был вынужден пойти в Китай, но покинуть Россию не смог. На его пути встал отряд ЧОН, завязался бой, но так это было или иначе, сейчас уже не узнать. – Алексей на минуту задумался. – Вообще-то, знаешь, Виктор, не буду пересказывать весь жизненный путь моего деда, а дам тебе эти письма для подробного их изучения, но с условием, что ты никому о них не расскажешь.

Я принял его условие.

Во время нашей второй встречи я отдал принадлежащие Алексею письма и спросил его, известно ли ему что-нибудь о Василии Музалевском и Владимире Семёновиче Мерзлякове, упоминаемых заведующей отделом археологии НПЦ «Наследие» Натальи Кунгуровой в отчёте по захоронению в районе оврага, расположенного на Павловском тракте.

– Я читал публикацию в «Свободном курсе», помнится, она называлась «Тайна захоронения на Павловском тракте», но что-либо добавить к уже известному тебе, не могу, – разведя руками, ответил Алексей. – Могу лишь предположить, как и дед, они воевали на фронтах 1-й Мировой войны, а как сплелись их судьбы для меня секрет. Известно, что после разгрома Колчака дед и его товарищи дошли до Владивостока, где были арестованы Приморским отделом ГПУ, затем отпущены за неимением улик против них, затем снова арестованы и отправлены в Ново-Николаевск – ныне Новосибирск. Там их судили и отправили в теплушке в Барнаул, где, как ты знаешь, были убиты 23 мая близ станции Южная. Всё это известно из средств массовой информации, но полными данными они не обладали. Мой дед, если помнишь, не был убит.

– Помню, – ответил я. – Вот это меня и заинтересовало. Как он спасся?

– Это запутанная история, и начинать её надо с первого десятилетия 20-го века. Там переплетается несколько поколений людей тесно связанных друг с другом служебными и родственными узами. И хотя я являюсь отпрыском тех родов, многое и для меня тайна.

Итак, моя первая встреча с незаурядным человеком была случайна, а вторая – следствие её, но обе они навели на мысль создать роман о людях, живших в мирные годы начала 20-го века и бурные огненные в годы 1-й мировой войны, гражданского противостояния и большевистского террора. О моей задумке я сказал Алексею Петровичу.

– Хм, – хмыкнул Алексей. – Справишься?

– Постараюсь, – ответил.

– Было бы интересно почитать твой роман. С чего предполагаешь начать?

– Думаю с первого фронтового письма Парфёнова Леонида Самойловича своей жене Марии Ивановне. Это первое, что приходит на ум. Хотя… как знать… В ходе работы всё может поменяться, письма могут отойти на второй план. Роман – произведение сложное, в нём нужно показать не только образы, события и действия, но и мысли задействованных в нём людей, их образ мышления, характеры и темпераменты. Роман – это жизнь в полном её измерении. Если мне удастся показать такую жизнь, буду считать, что создал действительно роман, а не мёртвый каталог событий известных из истории России.

– Ты уж постарайся. Если нужна будет помощь, приходи в любое время. Я всегда на месте. Из дома редко выхожу, в основном всё в огороде, – это весной и летом, а зимой вот, – кивнув на печь, – спиной к кирпичикам. Напишешь, дашь прочитать?

– Два экземпляра будут твои, и это абсолютно! Но прошу учесть, в романе будут некоторые авторские домыслы и изменения, поэтому ты должен будешь принять его художественным произведением, а не семейной сагой. И фамилии реальных героев будут изменены.

Претензий со стороны Алексея Петровича не последовало.

Часть 1. Взорванная любовь

Никто не может сказать, что такое

Любовь, но всякая тварь словесная

берётся поучать. Любовь же

дано понять только через Бога.

Эшелон шёл на запад – на войну. В его теплушках ехали солдаты 1-го батальона 43-го Сибирского стрелкового полка, а в купированном вагоне офицерский состав батальона. В одном из купе расположились офицеры 3-й роты; командир роты – капитан Парфёнов Леонид Самойлович, командиры взводов – поручик Свиридов Олег Николаевич, поручик Абуладзе Шота и подпоручик Холмогоров Павел Харитонович.

Поручик Абуладзе и подпоручик Холмогоров играли в карты – в дурака.

Поручик Свиридов задумчиво смотрел в окно – на сияющие золотом и медью перелески, на широкие поля, на реки и озёра, на пролетающие мимо телеграфные столбы и километровые столбики, покручивал ус и изредка, но довольно-таки громко, восторгался русской природой:

– Смотрю на поля и леса наши, да на горы и ничего-то нет краше нашей русской земли, скажу я вам, господа.

– Кабы ещё культуры к ней европейской так цены бы ей не было, – не отрывая взгляд от карт, хмыкнул Абуладзе.

– А я не согласен с тобой, Шота, – отбивая брошенную соперником карту, проговорил Холмогоров. – Россия страна крестьянская, народ малограмотный, но не глуп. Вот знаем мы с тобой, где Европа, где Азия, и знаем, какие страны там-то и там, только на кой леший лично мне эти знания… абстракция всё это.

– Что-то я не понимаю тебя, Павел, – проговорил Абуладзе.

– А, что тут не понимать? Везде не побываешь, всего не увидишь, а коли не увидишь, то всё рассказанное кем-то, воспринимается как мыслимый образ – мёртвая картинка, которая каждому видится по-своему, следовательно, это и есть абстракция. Пример: представьте, что все мы стоим в одной точке и смотрим на одну расстилающуюся перед нами картину, а потом по чьей-либо просьбе начнём описывать её. И как, думаете, мы преподнесём её слушателю? По-разному, господа, по-разному, ибо сознание у каждого лично своё, своё видение мира, одним словом – абстракция. Даже те же деревья, что мелькают за окном, каждый из нас видит разно.

– Мудрёно! – ответил Свиридов.

– Ничего мудрёного. Из всех картин одного образа слушатели создадут одну объёмную панораму, и предстанет она перед ними в мельчайших деталях и будет реальностью в их сознании.

– Однако, объёмная панорама всё равно будет мертва. Слушатели не почувствуют дуновение ветра, пение птиц, холода или жары. Рассказчик может передать лишь слабый образ когда-то виденного, но запахи… звуки… ощущения… – Холмогоров развёл руками, – увы… человеку это не дано. Может быть, когда-нибудь он создаст аппарат, который всё созерцаемое можно переносить из одного конца земного шара в другой, а пока это всего лишь абстракция, что ни говорите. Мы не можем охватить весь мир, в котором являемся всего лишь песчинкой, и как песчинка никогда не поймём из чего и для чего созданы. Это интуитивно понимает наш русский мужик, поэтому и не лезет в дебри, из которых нет выхода. Для него главное – реальность жизни в конкретном месте и в конкретное время. Поэтому можно сказать, что он намного умнее нас, верящих в воображаемые нами образы.

– Может быть ты и прав, Павел, – задумчиво ответил Шота.

– Абсолютно прав! У крестьянина в голове реальность жизни, он землю в руках держит, и мысль у него одна, но главная, какой подход к ней иметь в то или иное время. Ему нет надобности забивать голову континентами земными да частями света её, это для него ноль значения, ниже лаптей его.

– Так-то оно так, только для общего развития, всё ж таки, крестьянину это знать надо, – проговорил Абуладзе.

– А на кой ляд ему нужно это общее развитие? – стоял на своём подпоручик. – Новый Ломоносов вряд ли предвидится в ближайшие сто лет, а если, какой и произойдёт из крестьянской среды, так от этого не отпадёт надобность пахать землю и растить на ней хлеб. А если он сядет в тенёк, да начнёт рассуждать как землю, к примеру, перевернуть, или откуда звёзды на небе, да зачем и почему луна светит, то сам с голоду помрёт и страну по миру пустит. А надо нам это? Вот оттого каждый на своём месте должен быть, – крестьянин хлеб растить, а мы страну защищать.

– Это, значит, по твоему он должен с утра и до утра на наше пузо работать? – не унимался Шота.

– Почему же? Времени свободного у него достаточно, после пахоты и уборки урожая, к примеру. Ремёсел-то у нас народных дай Бог каждому европейцу! Есть у русского мужика время заниматься ремёслами. Всё своими руками мастерит. Ему ложки железные ни к чему, он кашу деревянной, расписной ложкой загребает, дай Бог каждому! А масло, мёд, да зерно наше вся Европа за милую душу трескает, аж за ушами трещит. Нет, мил друг Шота, не нужна нашему крестьянину европейская культура, на русской земле он веками стоит, и стоять будет. Ему Русь милее, оттого он и не заглядывается на заграницу. Крестьянин у нас мирный, да, собственно, – Холмогоров махнул свободной от карт рукой, – как и весь народ русский. Нам чужие земли не нужны, свою за год не обойти.

– Что-то ты противоречишь себе, Павел. Говоришь про ненужную крестьянину культуру, абстракцией её называешь, и одновременно восхваляешь ремёсла народные, что и есть образная абстракция.

– А я полностью согласен с тобой, Павел Харитонович, – не отрываясь от созерцания природы пролетающей за окном купе, проговорил Свиридов. – Наш крестьянин, как и весь русский народ, собственной, тысячелетиями хранимой древнеславянской культурой живёт. Ему азиатские шелка и сладости европейские, как впрочем, и чопорность нашего доморощенного дворянства за ненадобностью.

– Это на кого же вы намекаете, позвольте вас спросить, господин поручик, – возмутился Абуладзе.

– Да, уж не вас, князь, успокойтесь, – ответил Свиридов.

– В таком случае посматривайте в окно и не встревайте в чужой разговор. А то ведь я могу понять, что это вы обо мне. Я давно уже приметил, что вы к дворянству с пренебрежением. Только вот не пойму, чем же оно вам не угодило? Вроде бы и вы из этой среды, хотя и захудалой!

– Ну, что вы, поручик!? Угодило, ещё как угодило. Цвет нации! Да вы, – повернувшись к Абуладзе лицом, – успокойтесь. Вас это не касается.

– Вот меня-то в первую очередь и касается, – распалялся Абуладзе. – Вы, что… хотите сказать, что я не дворянин? Во мне течёт дворянская кровь, а в вашей, насколько мне известно…

– Немедленно прекратить ссору. А то ведь я не посмотрю ни на дворянство, ни на что иное, – строго проговорил капитан Парфёнов, оторвавшись от письма. – Ни к чему нам нынче дрязги. Помиритесь и забудьте все прежние разногласия.

Офицеры нехотя пожали друг другу руки.

– Вот так-то лучше, господа! – улыбнулся капитан.

…

Размолвка некогда неразлучных друзей Абуладзе и Свиридова началось четыре года назад – с приезда в Омск князя Пенегина Григория Максимовича, которому Генеральным штабом Российской империи было поручено сформировать 43-й Сибирский стрелковый полк из 9-го Сибирского Тобольского пехотного и 10-го Сибирского Омского пехотного кадрированных полков. Собственно, не конкретно со дня его приезда в Омск, а двумя месяцами позднее. Каждый из офицеров прекрасно запомнил 15 июня 1911 года, день торжественного открытия 1-й Западно-Сибирской сельскохозяйственной, лесной и торгово-промышленной выставки. В тот день чётко проявилась их неприязнь друг к другу, а первые штрихи к назревающей размолвке некогда неразлучных друзей наметились 23 мая – на балу в честь пятидесятилетия гласного городской думы – Мирошина Николая Петровича. Юбилей, бал, выставка, что, вроде бы, общего могло быть между этими событиями, разделёнными, хоть и не большим, но значимым для каждого из двух офицеров временем? Общее было и самое непосредственное.

Подпоручики Свиридов и Абуладзе были приглашены на бал по настойчивой просьбе дочерей юбиляра – шестнадцатилетних близняшек Анны и Галины. Анна была влюблена в Олега Свиридова, а Галина в Абуладзе. На торжество, естественно, был приглашён весь «цвет» Омска и новый командир полка – князь Пенегин Григорий Максимович с дочерью Ларисой Григорьевной.

Княгиня Пенегина – восемнадцатилетняя прелестница на этом торжестве вновь всех очаровала. Вновь? Дело в том, что впервые княгиня впечатлила омскую аристократию ещё 6 мая, – на балу в честь рождения Николая II. Своим аристократическим благородством, – не жеманством – манерностью и кокетством, а именно уважительностью и простотой в общении заставила говорить о себе только положительно, что было редкостью в подобной среде.

– О, Боже, как она прекрасна! Посмотри, Шота! – воскликнул Свиридов, остановив изумлённый взгляд на стройной девушке в розовом пышном платье, входящей в зал под руку с новым командиром полка князем Пенегиным. – Слышал, что княгиня Пенегина красива, но что божественно красива, не предполагал.

В тот первый день Свиридов осмелился пригласить Ларису Григорьевну на вальс, и был одарен ею очаровательной улыбкой и, конечно, танцем.

И вот он видит её, – второй раз и снова не сводит с неё глаз. Его счастью нет предела. Он вновь и вновь восклицает, как бы отрешившись от мира, но уже мысленно:

– Как вы прекрасны княгиня! Как же изумительно вы прекрасны, Лариса Григорьевна!

– По-моему она сконфужена, – «вырывая» разум Олега Николаевича из временного оцепенения, проговорил Абуладзе.

– Ты о ком, Шота? – войдя в реальность, спросил друга Свиридов.

– О княгине Пенегиной! О ком же ещё? Ведь с неё ты не сводишь глаз!

– Я бы так не сказал. Она от смущения поводит глазами, и это естественно, княгиня очень юна и всего второй раз в новом малознакомом ей обществе.

– Смущена… пожалуй! – равнодушно ответил Шота. – Вероятно, не видела столь много блеска, света и сиятельных лиц.

– Имеешь в виду себя? – проговорил Свиридов. – Князь только ты и их сиятельства полковник Пенегин с дочерью.

Подпоручик Абуладзе промолчал, приосанившись и слегка вздёрнув волевой подбородок. Ему нравилось, когда окружающие вспоминали, что он князь.

Стройный, высокий грузин – князь Абуладзе не был эталоном мужской красоты, но его большие чёрные глаза, излучающие какой-то таинственный свет, влекли к нему многих женщин, что делало его их обожателем.

Не меньшую страсть дам к нему вызывали его тонкий прямой нос, пропорционально разделяющий сухощавое лицо с густыми смолянистыми усами, чётко очерченные алые губы и природный ум – смекалка, находчивость и весёлость нрава.

– Ах, слышали бы вы, какую прелестную сказку рассказал мне князь. Я так сильно смеялась, так сильно, что даже слёзы от жалости капали, – делилась со своими подругами одна из дам.

– А мне-то, мне он такое поведал, что я, прям, готова была тут же пасть в его объятья. Ах, как красиво он говорит. Его речь льётся как хрустальный ручеёк, – сладостно прикрыв глаза, говорила другая.

– А как нежны касания его губ руки. Я вся так и горю, так и горю! Готова умереть, лишь бы он целовал и целовал! – млела третья. – Ах, представляю, как горячи его поцелуи!

– Есть, есть счастливицы, кого он целует, – со вздохом сожаления отвечала первая дама, скрывая этим свою интимную связь с князем.

Так же в ответ вздыхали и другие дамы, чем скрывали и свою телесную связь с молодым князем.

Вздыхали и знали одна о другой всё!

А весёлости у князя было более чем предостаточно, что, правда, то, правда, но она проявлялась только в кругу молоденьких прелестниц, которых он всех любил, но которые были тверды в своей неприступности, – губернские нравы, а более глаза маменек держали дочерей в жёсткой узде и на коротком поводке. Оттого похвастаться успехами на девичьем фронте Шота не мог, а вот среди увядающих вдов и одиноких дам удача сопутствовали ему, он ими не брезговал, хотя некоторые из них лет на десять были старше его, – Абуладзе было всего 24 года, и не особо он распинался перед ними. С сослуживцами князь был, не то, чтобы груб или высокомерен, но держал себя намерено выше их, что нередко приводило к недобрым взглядам в его сторону со стороны однополчан. По этой причине друзей в полку не имел, кроме Олега Свиридова, с которым был в дружеских отношениях ещё со времени учёбы в Омском военном училище.

– Пожалуй ты прав, Олег! Она действительно красива! Как-то сразу и не обратил… Да, да, полностью согласен с тобой, друг, – немного помолчав, проговорил Абуладзе, пристально всматриваясь в лицо княгини Пенегиной.

Лариса действительно кого-то искала, о чём говорил взгляд её больших красивых глаз, опушённых густыми ресницами. Он выражал некоторое беспокойство и надежду, вероятно, увидеть что-то или кого-то, что не ускользало от пристально взгляда Свиридова, отчего её глаза изредка воспламенялись, потом гасли, вероятно, ошибочно увидев то, что выискивали, несомненно, что-то очень важное, тайное и абсолютно личное. И вот она увидела того, кого искал её взгляд. Лицо её тотчас преобразилось, засияло, в глазах вспыхнуло яркое пламя, «ослепившее» Олега Николаевича глубоким проникновенным в его глаза и, как показалось ему, озарившее радужным сиянием и без того ярко освещённый зал.

На столь яркую перемену в её взгляде никто не обратил внимания, кроме князя Абуладзе. Он перехватил её взгляд, направленный на Свиридова.

– Ну, уж нет! Ты будешь моей! – мысленно проговорил он, уставившись на княгиню Пенегину хищным взглядом.

– Он здесь! Господи, спасибо! Сегодня я самая счастливая! – внутренне воскликнула Лариса, одаривая Свиридова лёгкой, почти неприметной улыбкой.

Первый танец – вальс был отдан Ларисой Олегу Николаевичу.

– Лариса Григорьевна, нам нужно непременно встретиться. Мне стыдно об этом говорить, но вы мне очень нравитесь. Подарите мне всего лишь одну прогулку с вами, всего лишь одну.

– Отчего одну? Вы говорите, что я вам нравлюсь, а просите всего об одной встрече. А потом я вам буду уже неприятна? – улыбнулась княгиня.