Что было, то было

«Не губить пришли мы в мир,

а любить и верить.»

Глава 1.

Паровоз, раздувая пары, с трудом тащил длиннющий состав, разрезая пахотные поля, застывшие в тревожном ожидании скорого пробуждения и цветения. Задыхаясь, он остановился на каком-то крохотном, покалеченном войной полустанке.

По вагону, донельзя набитому военными и гражданскими людьми, узлами, тюками, корзинами, извиняясь и чертыхаясь, протискивался к своему месту капитан Добродеев.

В вагоне тесно. Прижавшись друг к другу, у окна сидят два молоденьких солдата: один без руки, другой слепой. Напротив женщина в берете, рядом толстый мужчина, по виду хозяйственник, и старик в новенькой, не по росту шинели. Припав к окну, старик пытается разглядеть, что там происходит:

– Что за станция?

Женщина, устало вглядываясь в окно, через плечо старика:

– Какая-то маленькая, неизвестная. – Безнадежно вздохнула. – Стоим у каждого столба.

Толстый мужчина не к месту криво усмехнулся, безразлично глядя в окно:

– Война, ничего не поделаешь.

Добродеев молча залез на верхнюю полку. Он долго лежал с открытыми глазами. В памяти, как странички, листались годы его жизни: родители, война, госпиталь… И вот теперь опять на фронт. А куда едут эти люди? Ведь здесь недавно хозяйничали немцы. Правда, линию фронта отодвинули далеко на запад. Значит, эвакуированные и беженцы возвращаются к мирной жизни на свои места: в города, деревни, поселки. Дай Бог. Поэтому галдеж в вагоне такой возбужденный.

– Что там случилось? – Старик трогает Добродеева за плечо. – Чего встали-то?

– Неизвестно. Встали, и все, – неохотно отозвался капитан.

– На фронт едешь? – любопытствует старик.

– Туда, отец.

– После ранения небось? Вижу, неловко залез.

– Угадал.

Старику явно хочется поговорить:

– Откель сам-то будешь?

– С Кубани. Кубанский я. – Добродеев закрывает глаза, показывая всем видом, что хочет спать.

 Возбужденный шум возвращенцев в вагоне не стихает. Капитан лежит с закрытыми глазами. А ему и вернуться некуда – только на фронт. После госпиталя поехал к родным местам навестить, сошел с поезда, подошел к деревне, а ее нет. Одни обгорелые печные трубы. Опустела деревня. И какая-то звенящая тишина охватила эти скелеты. Даже птиц нет. Он стоял среди черных головешек – сильный, здоровый – ничего, что из госпиталя. От слёз у него зарябило в глазах. Видит Бог, что нет этому злодеянству прощения. Сердце словно зажали в тиски…

Старик с пониманием посмотрел на Добродеева.

– Эвоно как… – Хотел что-то еще сказать, но не решился. Грустно стал смотреть в окно. Там за разбитым полустанком раскинулись бескрайние пахотные поля. Тихо проговорил, вроде бы себе: – Весна занимается. Пахать скоро, а пахать-то некому…

 По перрону, толкаясь с вышедшими из вагонов редкими пассажирами, с сумкой через плечо идет торговка:

– Семечки, кому жаренных семечек!

Толстый мужчина повис из окна:

– Э-э-й, хозяйка, иди сюда! Дай-ка пару стаканов.

Торговка насыпает стакан черных семян, протягивает толстому. Затем второй. Берет деньги, идет дальше вдоль состава. – Жаренные семечки!

 В вагоне толстый усаживается на свое место.

– Ну вот, теперь не так скучно будет. – Начинает грызть семечки, шелуху сплевывает на пол.

Старик опять заводит разговор с соседями:

– Ребятки, куда едете-то? Вроде уж отвоевались, а путь держите на запад.

Безрукий, поправляя пустой рукав:

– Ко мне едем.

–В Госпитале были?

– Ага, – отзывчиво вздохнул солдат. – На Кавказе. А оттуда поехали на его родину, на Украину, к матери и сестре. Приехали в Дарницу, это под Киевом… – Солдат замолчал. Тяжело говорить об этом. Ведь рана-то еще свежая. Тихо закончил: – Погибли все…

Старик тяжело вздохнул, в голове мелькнуло: «Горе одно на всех».

Толстый, не слушая рассказ инвалида, лезет в карман, достает горсть семечек, церемонно протягивает женщине.

– Угощайтесь, веселее ехать будет.

– Спасибо. – Женщина делает из газеты кулек для шелухи.

– Ну что ж, говорю, поедем, Петро, ко мне. Будешь у меня жить под Смоленском. Мы с ним два года вместе воевали. Он меня, раненного, из боя вынес в балочку. А потом вернулся обратно и попал под танковую атаку. Тут его и накрыло.

Женщина потихоньку вытирает слезы:

– Господи, ироды проклятые, что же они делают…

Толстый, прислушиваясь, невозмутимо лузгает семечки:

– Да-а. Бывает. Война.

– Ему еще повезло – руки целы, на месте. Он ведь гармонист хороший. И вообще, когда был зрячий, в роте был самый веселый. Это сейчас он тихий. – Грустно улыбнулся: – Грозился на моей свадьбе играть.

Старик суетливо лезет в свой мешок.

– У меня тут сальце есть, домашнее. Отведайте-ка, сынки.

Женщина охотно достает сверточек:

– А у меня пирожки с картошкой, ешьте. – Протягивает солдатам пирожки.

Безрукий бережно берет пирожок, отдает его другу:

– Спасибо! Завтра дома небось будем. Во мои обрадуются. Живой! – Ломтик сала, который дал ему старик, кладет на пирожок слепому. – А ему аккурат в момент нашего приезда в Дарницу двадцать лет исполнилось – день рождения. Сюрприз хотел сделать родным.

Женщина, тяжело вздыхая, перестала грызть семечки:

– Господи, молоденькие-то какие.

Безрукий, продолжая жевать пирожок:

– Я обучусь писать левой рукой. Буду работать в колхозе учетчиком. Прокормимся.

Женщина, глядя на ребят, еле сдерживает слёзы. А толстый хмыкнул себе под нос:

– Работнички.

– А он-то как же, родимый? – Женщина с состраданием посмотрела на слепого.

– Дома будет сидеть, хату сторожить. Получит пенсию, колхоз будет помогать. Или на свадьбах будет играть.

Толстый, продолжая бросать шелуху от семечек на пол, покосился на солдат, не к месту заметил:

– Колхоз поможет, жди.

Безрукий с надеждой обратился к женщине:

– А вы знаете, нам в госпитале сказали, что есть такой доктор по глазам, Филатов – может вылечить. Вы не слыхали? – Женщина пожала плечами. – Будем его искать.

Послышался продолжительный гудок паровоза. Колеса стали пересчитывать стыки. Заскрипели полки старого вагона. Шум вокруг малость поутих.

– Поехали, кажись, – сдержанно засуетился слепой. Его друг нежно, по-братски, единственной рукой прижал к себе своего спасителя. Старик с тоской посмотрел на друзей. Что-то шевельнулось у него внутри, кольнуло в сердце прожитое. И потекли мысли в слух:

– У меня ведь трое сыновей было. Один меньшой воюет – жив, слава Богу. А двух уже нет. Старший в Крыму погиб. Средний… красавец, в госпитале умер на моих руках. От него вот и еду. Память от них осталась – двое внучат… да шинель. – Нелегко пережить такую потерю на старости лет. Старик тяжело вздохнул: – Вот так… Думал – пожил, потрудился, детей вырастил, а оно, само дело, заставляет еще жить… для внуков.

Наступила какая-то гнетущая пауза. А что говорить? Каждый думал о своем. Женщину эти слова тронули. Она хотела поддержать старика – участливо и как-то робко посмотрела на него и тихо произнесла:

– Вам, папаша, надо пожить не только ради внуков. Интересно и самому увидеть, как будут строить новую жизнь.

Слепой оживился, повернул голову на голос женщины. Лицо его просветлело:

– Хотелось бы посмотреть, каким будет Сталинград.

Безрукий, искренне желая поддержать друга, утвердительно сказал:

– После войны, Петро, обязательно поедем. – Петро понуро опустил голову.

Безрукий понял настроение друга:

– Ну и что? Я тебе расскажу, а ты поймешь. По мостовым-то вместе на брюхе ползали.

Слепой с жаром мечтательно отозвался:

– Наверно, это будет особенный город. Он должен быть светлым и чистым. Никто не посмеет даже плюнуть на улице.

Старик грустно улыбнулся. Женщина бросила влажный взгляд на слепого. Толстый, не отрываясь от семечек, пробормотал:

– У всякой пташки свои замашки.

Добродеев слез с полки, сел против толстого, заглянул ему в глаза, словно в пустоту, и, не разжимая зубов, процедил:

– Заруби себе на носу. В этом городе всяких шкурников, жуликов совсем не будет. – С трудом сдерживая себя, отвернулся к окну. Толстый сделал вид, что не расслышал:

– Что говорите, товарищ капитан?

– Ничего. Не утруждай свою совесть. Грызун.

– Чего? Совесть?

– Я вижу, у тебя ее нет. Грызи семечки.

Перебраниваться у Добродеева желания не было. Только посуровели его глаза.

За окном проплывали в легкой сиреневой дымке сиротливые поля. Они наводили на другое настроение. Видно было, что крестьянская закваска брала вверх. Он с тоской смотрел на эти просторы. И душа тянулась к этим полям…

Старик приблизился к капитану:

– Горячий вы человек, я вижу… Вы из какого сословия будете?

– Из крестьян, – не отрывая глаз от полей, проговорил Добродеев. – Был учителем, потом председателем колхоза.

Старик чинно кивает:

– Начальство, значит.

– Какое начальство… Вот смотрю на поле и думаю: пахать надо, сеять, вырастить, собрать – руки нужны. А руки-то крестьянские автомат держат. – Помолчал, затем добавил: – Справятся ли тут без нас?

Безрукий нечаянно услышал последние слова. Оживился, желая поддержать разговор:

– Вы, товарищ капитан, не сумневайтесь. Мы вот возвращаемся к земле. Ничего, что такие, – тряхнул пустым рукавом. – Зато дух у нас фронтовой. Одной рукой за двоих будем работать.

Грустно перестукивают колеса на стыках. Люди в вагоне занялись своими делами. Безрукий вплотную прижался к капитану:

– Вы уж там… – Сжал единственны кулак. – За Сталинград…

Добродеев посуровел:

– Понимаю, солдат. Можешь быть спокоен.

Ему хотелось быстрее покинуть душный вагон.

Глава 2.

 Ночью, после тяжелого боя, на фронтовой полосе еще слышны короткие бездумные пулеметные очереди. Иногда в небе нервно дрожат всполохи ракет. Бой был беспощадный – как все на войне.

После этого кровопролитного боя, на краю только что отбитой у фашистов деревеньки, во дворе старенького дома, под навесом, где хранят сено, расположился взвод старшего лейтенанта Родионова. Из пепельных облаков неожиданно выглянула любопытная луна, коротко осветившая холодным светом дворик. А там бойцы занимались своим делом: кто перевязывал раны, кто укладывался спать, сделав из сена постель… Молоденький солдат Сокольников на корточках, прижавшись спиной к откосу навеса, пишет письмо. В перерывах между боями он всегда пишет на Родину. Пишет, и нет конца этому письму. Никто с любопытством, вкрадчиво не спрашивает «кому пишешь?». Но каждый догадывается о душевном страдании парня и не осуждает, а наоборот, старается не мешать.

Рядовой Гуськов снимает сапоги, разматывает портянки, выливает из сапог воду.

– Скорее бы она кончилась… Господи, помоги! Надоела хуже горькой редьки, – сокрушаясь, ворчит солдат.

Здоровенный верзила – сержант Веселов, укладываясь спать, по-мальчишечьи хмыкнул:

– До конца войны, Гуськов, ты еще не одни сапоги истопчешь.

У каждого бойца теснилась в голове мысль о скором конце этой проклятой войны, и рождалось подспудное ощущение, предчувствие мирной жизни. Это предчувствие грело душу и придавало силы для преодоления суровой солдатской жизни. Лейтенант Родионов, закуривая самокрутку, с наслаждением затянулся:

– Через пару недель уже пахать надо… сеять.

Его перебивает Антонюк – востроносый и быстроглазый солдат:

– Вот, Родионов, из тебя агроном так и прет.

– Парует земля, – не обращая внимания на Антонюка, констатирует Родионов.

Крестьянская душа – она и в военное время к земле обращена. И делать как-то по-другому – не получится.

Родионов затянулся глубоко еще раз и погрузился в свои, только ему ведомые тайные думы, которые рисовали мирную довоенную, деревенскую пору.

 Отрываясь от письма, Сокольников, принюхиваясь, закрутил головой:

– Ребята! Каким-то тонким ароматом тянет.

Веселов, не раздумывая, подхватывает:

–Так это ж от портянок Гуськова несет. – Он всегда цеплялся к любым неожиданностям, лишь бы подковырнуть своего друга. – Он на скотном дворе в какую-то яму угодил. Говорит – случайно. А по-моему, от фрицев прятался. Знал ведь, что они в эту яму не сунутся. – Все устало смеются. Гуськов обидно захлопал глазами:

– Иди ты, балаболка. – Не мешкая, чтобы избежать надоевших всеобщих насмешек, повернулся к Сокольникову: – Где тут речка-то, далеко?

– Да нет, вон там, – Сокольников показал рукой в темноту.

Гуськов собирает сапоги, портянки и направляется в сторону речки. Веселов не на шутку забеспокоился:

– Куда пошел-то?! Речка в этом месте простреливается.

Гуськов, махнув рукой, молча скрылся в темноте.

– О-о! Всё ему нипочём. – Ворча и матерясь, что может встретиться с шальной пулей, сержант поспешил за Гуськовым.

Глава 3.

Впотьмах, чавкая сапогами по весенней грязи, прижимаясь к церковной ограде, за которой во всполохах ракет угадывается купол церкви, идет капитан Добродеев. Он ищет свою часть. Где-то вдалеке ухнул снаряд. Вдруг из темноты перед ним появляется фигура Веселова. Капитан сразу узнал бойца:

– Веселов, сержант? – Вот так встреча в темноте.

– Товарищ капитан, вы? – искренне обрадовался сержант. – Вы же в госпитале…

– Подлечили, снова в строю, – сдержанно улыбнулся капитан. – Где наши?

– Вот за этим заборчиком. Отдыхают после боя. Пойдемте.

Встреча бойцов и командира была оживленной:

– Товарищ капитан?!

–Наконец-то!

– Как здоровье? Уже поправились?

– Кто умеет – разве долго?

А еще радовались потому, что потери, которые понесли в бою, пополняются вернувшимся надежным командиром.

Добродеев и Родионов крепко обнялись.

Дружба двух командиров давняя, и связала их не война. Они родом из одной деревни, и у обоих сердце с детства прикипело к родной земле. Для них пашня, урожай не пустой звук. И война для обоих – как ненужное безумное занятие. Но враг топчет их землю, поливая ее кровью безвинных. И они сознают, что свою землю надо освобождать от чумы.

Бойцы устали от тяжелого боя, гибели товарищей. Добродеев это понял сразу. Ему хотелось хоть как-то поддержать моральный дух солдат:

– Вы такими темпами продвигаетесь, еле догнал вас. Я уж думал, что к посевной ребята хотят закончить войну. Земля-то заждалась хозяина.

Солдаты, конечно, рады были бы закончить войну хоть сейчас. Но фашист так просто не сдается. Остервенело огрызается гад и на что-то надеется… Капитан и старший лейтенант, негромко разговаривая, отходят в сторонку, чтобы не мешать бойцам отдыхать.

– Вижу был бой суровый, – посерьезнел комбат.

– Товарищ капитан, выбило много бойцов.

– Знаю, Федя. В штабе полка доложили.

– Деревенька-то небольшая, а уперся сволочь… Ладно. – Перешел к личному: – Здоровье-то подремонтировал?

– Нормально. Хотели в резервный полк направить. Еле уговорил начальство, чтобы опять к вам, в свою часть. Прибыл, а в штабе сказали: «Скоро будет наступление. Не дать фрицу закрепиться».

– Правильно сказали! Надо гнать без передыха.

Добродеев глубоко вздохнул.

– Сеять скоро.

Помолчали. И возник у Родионова осторожный вопрос:

– Паша… Ну как там в тылу-то? Восстанавливают?

– Да, кое-где готовятся к пахоте. – И завитал этот тревожный запах боли, волнующий каждого, кто родился на земле. – Только пахать некому. – Заходили желваки на красивом лице капитана. – На что силы тратим? – И с горечью ответил сам себе: – На войну! Эх, Федор… – Добродеев в сердцах резанул ладонью воздух. Не хотелось тревожить друга перед боем мыслями о родной деревне, сожженной фашистами. Умолчал. Отложил он этот разговор на после боя. А заговорил тихонько прямо в ухо Федору:

– В штабе полка сказали, – выступать будем по приказу, пока подтянут тылы. А нам предварительно надо прощупать у фрицев левый фланг. Так что надо кого-то послать в разведку. Хорошо бы «языка» взять.

– Понятно.

– Как думаешь, кого?

– Да кого, кого… Веселова. Парень выносливый и сообразительный.

– А еще?

– Пусть сам скажет. – Родионов негромко зовет:

– Сержант!

Слышно, как впотьмах лениво перекликаются редкие деревенские собаки. Прочертив дымным следом крутую траекторию, ракета упала где-то далеко за рекой, осветив побитые снарядами деревья. Из темноты появился Веселов.

– Слушаю, товарищ старший лейтенант.

– Сержант, надо узнать, что там у немцев делается.

– Понял, товарищ старший лейтенант.

– Да чего ты заладил – лейтенант, лейтенант… В общем, надо пробраться на тот берег. Через речку. За деревней она узкая и мелкая. Желательно взять «языка». Надо узнать, ждут ли они подкрепление и когда.

– Понял.

– Идти надо вдвоем… Кого возьмешь?

– Любого… Ну давайте Антонюка.

Родионов недоверчиво переспросил:

– Антонюка? Н-да… Боюсь я за него.

– Ничего, зато он парень не хлипкий.

Капитан перехватил настроение Родионова:

– Есть сомнение?

Веселов переминался с ноги на ногу:

– Ребята устали после боя, а он вроде ничего.

Капитан строго сказал:

– Выходить сейчас, пока темно. Вернуться к утру… живыми.

Из-за кустов появился полураздетый Гуськов. Он в кальсонах, сапогах и в гимнастерке. Все с удивлением посмотрели на него.

– Это что такое? – Добродеев переглянулся с Родионовым.

А Гуськов, не обращая внимания на строгих командиров, искренне обрадовался, увидев капитана. И словно на гражданке, стал восхищаться, забыв об одежде:

– Товарищ капитан? Вернулись? Живой! Слава тебе, Господи…

– Почему в таком виде? – еле сдерживая смех, спросил Добродеев.

– Дык я на речку ходил, – почесал раннюю лысину Гуськов. – Вода холо-одная.

Веселов поправил пилотку, из-под которой выскочили веселые русые завитушки.

– А он всегда, товарищ капитан, после боя кальсоны стирает. Святое дело.

– Э-э-э, губошлепый балаболка. Не кручинься за меня.

– Оденься скорее, а то простудишься, – улыбнулся Добродеев.

Родионов незаметно дал знак Веселову. Тот как появился из темноты, так и исчез.

– Это я сейчас, мигом. – Гуськов стеснительно мнется. – У вас закурить не найдется? – Добродеев протянул пачку папирос. – О-о! Папиросы «Беломор». Сразу видно, из тыла человек прибыл.

– Бери, бери.

– Кто добро творит, того Бог благодарит, – Гуськов берет две штуки. – Я ведь папиросы-то, не очень…

– «Не очень», а берешь две штуки.

– А две потому, товарищ капитан, что одну сейчас, а другую после боя. Чтобы цель была выжить.

Родионов, сдерживая улыбку, старался придать голосу приказной тон. – Иди в избу, обсушись и ложись спать.

Гуськов прячет папироску за ухо:

– Благослови вас, Господи. – Быстро уходит.

Добродеев осторожно садится на брошенное у сарайчика бревно, закуривает.

– Никакая армия не научит Гуськова дисциплине.

– Да уж… И не нужна ему эта война… Он классный плотник. В деревне дома строил.

– Да и мы с тобой, Федор, не по своей воле здесь. Если бы не фашист, готовились бы сейчас к пахоте. Земля-то ждет!..

– Да тише ты. Кругом смерть, а ты – «земля».

– Самое страшное, Федя, – человека на войне приучают убивать.

– Не убивать, а защищать свое Отечество…

И разговор как-то замолк. Только огоньки от папирос нервно вспыхивали. Повисла в ночной тишине задумчивая пауза. Оба понимали, что не по своей доброй воле взяли в руки оружие. Они войну не искали. Она сама, кровожадная, пришла к ним, а их долг – освободить родную землю от пришельцев.

За стеной сарайчика послышались позывные. Там примостился связист Камратов со своей аппаратурой. Он сонным голосом разговаривает с коллегой из штаба:

– Я – «Роза»… Слушаю… Чего ты там?.. «Роза» слушает… Да не сплю я… Ничего особенного. Тихо. Тихо, говорю… Немножко постреливают. Ладно. – Вешает трубку.

– Весна растревожила мне душу, Федор. К земле потянуло.

– Ничего, Паша, скоро мы этому фрицу окончательно хвоста наломаем и тогда…

– Зачем люди убивают друг друга?

– Зачем? – Не найдя ответа, Федор замолчал. – И что тебя на философию потянуло? Ты, я смотрю, Паша, пока в госпитале валялся – делать-то нечерта было…

Где-то далеко взвилась ракета, на секунду высветив суровые лица друзей.