Провинциалы. Книга 4. Неестественный отбор

Красавин предчувствовал скорые перемены во власти, нет-нет да и вспоминал слова Пабловского о возможном губернаторстве, мысленно примерял эту ношу и тогда почти физически ощущал, что круг демократов ширится не столь быстро, как хотелось бы. Но зато бывшие коммунистические лидеры стремительно мимикрировали.

На политической сцене появились новые фигуры из второго и третьего эшелонов бывших партийных и комсомольских вожаков. На митингах к переменам призывали уже те, кто еще вчера с пеной у рта заклинал не поддаваться обману всяческих демократов, агентов капитализма, возглавляемых изгнанным из газеты бывшим журналистом Красавиным. Получалось, что, с одной стороны, новая газета подняла его и краевую организацию демократов на новый, более значимый уровень, а с другой – мешала влиять на происходящие рядом перемены. И ни с кем не советуясь, продолжая согласно кивать на указания из Москвы, он начал готовить специальный номер газеты.

Верочка Полякова по его просьбе строго конспиративно (контакт с главным демократом края все еще был чреват немедленным увольнением) привела к нему Васю Балдина. Вскоре к тому, столь же тайно, присоединились и другие журналисты краевой газеты – Масалов и Тюнин. Но тайну быстро раскрыл Кучерлаев и неожиданно для Красавина поздним вечером нагрянул к нему домой.

Пришел со своим коньяком. Первую рюмку выпил за Анну, которой посоветовал поддерживать мужа в непростых его делах. Потом они закрылись вдвоем на кухне, и тот вдруг извинился за все, что вынужден был делать.

– Это для тебя гласность – свобода. А я – редактор партийной газеты, человек подневольный. Для меня что гласность, что демократия, суть одна – служи хозяину. Так что уж прости.

Они выпили по рюмке, становясь еще добрее друг к другу.

Потом он хитро прищурился, явно чего-то недоговаривая, но, несомненно, зная…

– На Западе при демократии у каждого издания тоже свой хозяин, – уклончиво произнес Красавин. – Просто там их много, на любой вкус…

– На любой вкус, – повторил Кучерлаев, не отводя взгляда. – И у нас так будет… У тебя вот тоже есть начальники, учредители…

– Они мне не мешают, – сказал он, не кривя душой. Мешали ему сейчас старшие товарищи по новой партии.

– Это хорошо, когда совпадают взгляды и чаяния… А я вот, будучи коммунистом, никак не могу согласиться с действиями нашего крайкома, – вздохнул Кучерлаев. Разлил коньяк, поднял рюмку. – Давай выпьем за понимание. – Выпил, не ожидая. – Признаюсь, что-то меня привлекает во всех этих переменах, тянет к таким, как ты. И что-то отталкивает… Ведь уже было: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья…». Вот скажи, Виктор, обязательно разрушать то, что есть, что уже построено?

И Красавин понял, что это не риторический вопрос, что этот немало повидавший в жизни седой мужчина, сидящий напротив, действительно ждет от него ответа…

– Не думаю, что обязательно, – неуверенно отозвался он. Но, вспомнив собственное бессилие перед несправедливой партийной волей большинства, пустые магазины, безжалостные очереди, в которых сам порой поневоле превращаешься в животное, поставил точку в споре с самим собой: – Нет, все же надо… До самого основания!.. – И продолжил цитату: – «Мы наш, мы новый мир построим…» Чтобы не проросло больше никакого культа вождя и насилия над личностью…

– «Кто был никем, тот станет всем…» Сакральное признание… – продолжил Кучерлаев. И после паузы задумчиво закончил: – А все ради власти… – И другим тоном продолжил:

– Ну что же, если вы так уверены… Я вот тут… – Он достал из кармана пиджака сложенные вчетверо листы, начал их разворачивать.

Вдруг остановился, положил их на край стола.

– Давай еще по рюмашке…

Красавин налил.

Он опрокинул залпом, взял кружок лимона. Похлопал ладонью по листам.

– Тут кое-какие мои мысли по поводу будущего. – Помолчал, раздумывая, затем неторопливо стал складывать их по старым изгибам.

– Вот хотел предложить в вашу демократическую газету, но, пожалуй, еще подожду… – Поднялся. – Ты извини, Виктор Иванович, может, я не совсем в строку, но, научившись разрушать, как правило, разучиваются созидать…

И, уже на пороге, совершенно трезво произнес:

– А вы поразмыслите, сколько таких, как я, по всей стране сейчас выбрать не могут, в какую сторону идти?.. Может, стоит к нам прислушаться?

– Так давайте ваши заметки опубликуем?

– Я пока погожу…

Красавин встал.

– Надумаете – приходите… Даже если я не соглашусь с вами, в газету поставлю обязательно… Демократия тем и отличается от коммунистического режима, что позволяет каждому иметь и высказывать свое мнение, каким бы оно ни было…

– А ты помнишь басню Крылова о лебеде, раке и щуке?.. У них, у этих зверушек, у каждого свое мнение по поводу направления… «А воз и ныне там…» Ладно, счастливо вам оставаться…

Шагнул в вечернюю темноту и исчез.

Вышла из комнаты Анна.

– Ты бы проводил… Заблудится в наших переулках.

– Сюда же дорогу нашел…

– А зачем приходил?.. Парламентером?

– Нет, скорее перебежчиком… – Он помолчал. – Но отчего-то не перебежал…

Она вопросительно взглянула на него, но ничего больше спрашивать не стала…

…Верочку Полякову Красавин на всякий случай не стал посвящать в планы, хотя она ревниво относилась к их уединенным беседам с Васей Балдиным. Он теперь не доверял ей и понимал, что вряд ли когда-нибудь изменит свое отношение. Но тем не менее поручил подготовить хороший аналитический материал о промахах партийного руководства края. Анне он о спецвыпуске тоже ничего говорить не стал, хотя та и так догадывалась, но не вмешивалась, хватало забот с сыном. Не стал вводить в курс Дубинина и Павлова, которые больше занимались организацией митингов и привлечением новых людей в партийные ряды.

Наконец номер вышел. В нем была вскрыта подноготная партийного управления краем, приведены вопиющие факты протекций по знакомству, родственных связей, пронизывающих практически все cтруктуры, наличия загородных, недоступных простым смертным территорий с дачами и дачками, перечень льгот, положенных аппаратчикам, даже рядовое меню обеда в столовой крайкома и описания прочих спецучреждений и спецуслуг для узкого круга возвысившихся. Эффект от выхода превзошел все ожидания. И хотя в первые дни Красавину немало всего пришлось выслушать от московских партийных начальников по поводу того, что он невыходом российских материалов подвел многих людей в разных регионах, спустя неделю, когда стало понятно, что теперь уже крайком можно безболезненно отправлять в отставку, те сменили гнев на милость. Собиравшаяся по утрам у здания крайкома и множившаяся с каждым днем толпа требовала незамедлительных действий, становясь все более нетерпеливой, и Павлову с Дубининым приходилось ежедневно увеличивать число помощников по слежению за порядком, чтобы не вызвать ненужной реакции не уверенных в своей правоте, но все еще подчинявшихся уходящей власти милиционеров, так же каждое утро в большом количестве прибывающих к зданию.

Красавин дал команду осаду держать до победного конца. Но почетного исхода властей предержащих все не было. Хотя мелкие клерки незаметно разбежались и по утрам уже не тянулись многочисленной вереницей к огромному зданию, главные правители края все еще продолжали сидеть в кабинетах, переговариваясь по спецсвязи со столицей. Красавин догадался, что идет торг. К концу недели, видя, что еще пара дней – и они утратят контроль над толпой, а значит, и наработанный демократами авторитет, полетел в Москву. Обойдя всех, кто мог повлиять на ситуацию, неожиданно Красавин понял, что торг идет с администрацией президента. Сунулся было к Пабловскому, но тот, мило улыбаясь, развел руками, мол, ничего пока не знаю (хотя явно что-то знал), и Красавин сделал вывод, что прежнее неожиданное предложение стать губернатором уже не является актуальным, и облегченно вздохнул. С одной стороны, все это время он непроизвольно примеривался к должности руководителя края, прикидывая, что и как стал бы делать. С другой – отдавал себе отчет, что у него нет необходимого опыта, чтобы управлять краем, нет, собственно, и команды, на которую можно было бы опереться. Те же Павлов и Дубинин – хорошие мужики, работяги, искренне верящие в демократические преобразования, но если и способны чем руководить, то институтом или небольшим заводиком. Та же троица хороших журналистов во главе с Балдиным, некогда привезенная им из соседнего края, – ребята, конечно, энергичные, за этот номер им отдельное спасибо, но и у них опыта с гулькин нос, опять же, на роль разве что начальников управлений годятся…

Теперь он почувствовал облегчение, словно избежал ярма, которое чем-то его все же манило и от которого что-то отталкивало, и сразу стало веселее, словно сбросил непосильную ношу. Решил еще раз обежать министерство печати и партийный штаб, утрясая назревшие вопросы, предупреждая о недопустимости промедления, и там и там находя понимание и поддержку. В министерстве его и разыскали, срочно пригласили на аудиенцию к президенту.

Он сидел в министерской «Волге», которую ему тут же выделили, и, предполагая, что услышит лестное предложение (не будет же президент приглашать на встречу, чтобы просто поболтать), подбирал веские аргументы, чтобы они не выглядели словами труса, спасовавшего перед трудностями, а могли продемонстрировать трезвость самооценки. Так и вышел у подъезда, ничего не подобрав, кроме фразы о том, что всю жизнь делал газеты и ему это очень нравится.

Он думал, что его встретит Пабловский, но подошел молодой человек, молча повел по коридорам в приемную, где попросил подождать среди томящихся многочисленных посетителей, которым, как понял из реплик Красавин, было назначено каждому на определенное время, но в кабинет постоянно входили те, кому не было назначено, внося беспорядок, отчего в приемной висело явно накапливающееся недовольство. Но Красавину томиться не пришлось, из кабинета вышел Пабловский, взглядом выхватил его из череды ожидающих, подошел, подцепил по-свойски под локоть и вывел из приемной.

– Сейчас президент очень занят, видите, сколько к нему…

Провел его в свой кабинет, болтая о всяких пустяках, предложил кофе, словно им некуда было спешить. Но Красавин отказался, догадываясь, что можно не готовить больше никаких фраз и он сейчас услышит какое-то предложение, но уже очевидно не то, о котором думал. И не ошибся…

– Я с вами буду говорить, как с умным и проницательным человеком, сразу без обиняков, – посерьезнел Пабловский. – У нас к вам два предложения. Первое – пойти работать первым заместителем главного редактора федеральной газеты, которую мы открываем. И второе предложение, если не хочется в столицу, – он улыбнулся, словно предположил заведомо несерьезное, – остаться в крае заместителем руководителя новой краевой администрации, которая сейчас формируется… Да, вы еще, наверное, не знаете, ваш крайком пал…

– Не удержали людей? – с тревогой спросил Красавин.

– Нет, нет, – улыбнулся Пабловский. – Я образно… У вас там все тихо-мирно прошло – они собрали свои вещички и покинули кабинеты… С сегодняшнего утра у вас новый руководитель администрации. – И, перехватив вопросительный взгляд Красавина, продолжил:

– Это крепкий хозяйственник, с необходимым опытом… Был членом партии, как и положено в те времена, но вышел. Президент его знает лично… Ну так что, Виктор Иванович, остаетесь в столице?.. С квартирой не сразу, но поможем…

Красавин молчал.

Предложения были неожиданными.

И льстили его самолюбию.

Первое из них позволяло реализовать вынашиваемую каждым провинциальным журналистом мечту – работать в столичной газете. И даже сразу перепрыгнуть несколько ступенек. При коммунистах с должности заместителя редактора краевой газеты он бы с радостью пошел в собкорры центральной, в лучшем случае, имея хорошие связи, мог стать заведующим отделом в какой-нибудь московской газете… Второе предложение было заманчиво неведомой новизной. И оно снимало те страхи, которые не так давно заставляли его подбирать аргументы, чтобы с достоинством отказаться от губернаторства. Быть заместителем – другое дело. Меньше ответственности, есть возможность учиться. Но главное – ему не надо собирать команду, брать ответственность за весь край на себя. Отвечать же за свое направление, которое ему поручат, он вполне сможет…

– А кто… стал главой администрации?

– Человек с опытом, но не публичный, вряд ли вам приходилось сталкиваться. Он некоторое время работал в советских органах…

– Я его знаю?

Пабловский назвал фамилию.

– Не сталкивался, – покачал головой Красавин.

– Я понимаю, вам надо подумать… Вы когда летите домой?

– Собирался сегодня вечерним самолетом…

– Можете не торопиться… День-два у нас есть. Посоветуйтесь с семьей… Но и не тяните, сами понимаете, сейчас решения надо принимать быстро!..

Обычно в самолете Красавин расслаблялся, под ровный гул турбин дремал или думал о приятном, что ждало его в будущем. Когда летел в столицу – прикидывал, как будет решать вопросы, какого результата необходимо добиться. Когда возвращался домой, думал об Анне и сыне (надо же, прав Слава Дзугов, для отцовства надо созреть), о верных соратниках. На этот раз он все время перекладывал и перекладывал «за» и «против» на чашах воображаемых весов, маялся на классической развилке: «направо пойдешь… налево пойдешь…» и, сходя с трапа в Ставрополе, окончательно решил, что поступит так, как посоветует Анна.

Встречали его Игорь Дубинин с Козько, который в последнее время охотно помогал им в партийных делах личным транспортом.

Они наперебой начали рассказывать о постыдном бегстве партийных функционеров из кабинетов, потом о назначенном руководителе края, с которым никто из них лично не сталкивался, но Козько был наслышан, что тот управленец неплохой, хотя и не очень заметный, и даже в нынешнее время свое предприятие умудрился сохранить…

Работал и в исполкоме, но не долго. На первых ролях не был. Но, по слухам, был знаком с президентом еще с давних времен. Одним словом, выбор Москвы, как и в прежние времена, пал на свою «серую лошадку» – крепкую посредственность.

Было время, когда Красавин задумывался, что же лежит в основе подбора руководящих кадров, и пришел к выводу, что самыми главными качествами для карьерного роста являются усредненность и окатанность. Он назвал это коэффициентом гладкости. Если эти два фактора подкреплялись личной благосклонностью начальства – стремительная карьера в партийном или комсомольском аппарате была обеспечена. Под усредненностью он имел в виду биографию без сучка и зазубрины, отсутствие каких-либо падений и взлетов, отклонений вправо-влево от генеральной линии, явно выраженных амбиций. Одним словом, то, что можно обозначить как неприметное ощущение наличия… Не проходили этот тест, как правило, очень умные и деятельные… Коэффициент гладкости складывался из обтекаемости суждений, особенно явных во всяческих речах, беспринципности действий и холуйского подобострастия, которое требовалось при встрече высших чинов…

Но это было прежде, размышлял он, теперь же все по-другому, и вот ему, совсем не обладающему подобными качествами, но не лишенному амбиций и кое в чем возвышающемуся над среднестатистическими гражданами, предлагают высокую должность… В конце концов, все зависит от него самого…

Додумать не успел. Восторженное и сумбурное изложение соратниками последних событий отвлекло, вернуло к делам насущным, вызвало прилив энергии и заинтересованности. «Центральная газета, столица – это, конечно, замечательно, но там все чужое, все будет внове, здесь же не надо никому о себе рассказывать, здесь я дома…», – мелькнула мысль.

– Как слетали, Виктор Иванович? – поинтересовался Козько, въезжая в город.

«Как Анна скажет, так и будет», – решил он окончательно, прежде чем ответить.

– Неплохо.

И, понимая, что это не удовлетворит их любопытство, добавил: – О губернаторе я в курсе, в администрации президента был разговор…

И на этой многозначительной фразе замолчал – пусть думают как хотят, фантазируют…

– А мы теперь как? – неуверенно произнес Дубинин, который никогда не отличался аналитическими способностями.

– А мы, Игорь Львович, будем строить демократическое общество и новую страну, – обтекаемо произнес Красавин и поймал себя на мысли, что уже начал перенимать чужой опыт… Уже будничным тоном добавил: – Работы хватит, главное, чтобы теперь эти кабинеты заняли достойные люди… На днях соберем политсовет и все обсудим…

…В этот вечер они с Анной заснули под утро. Сначала долго убаюкивали сына: у малыша резались зубки, и он плакал. Потом любили друг друга так, словно встретились после долгой разлуки. И обсуждение предложения Пабловского затянулось до рассвета. Анна сразу согласилась на переезд в Москву: там у нее руководитель диссертации, она быстрее напишет и защитит докторскую, будет преподавать в солидном вузе, у него тоже перспектива… И тут оказалось, что ни она, ни он не видят для него перспективы, кроме как стать главным редактором, что маловероятно, ведь скорее всего посадят на это место человека не со стороны, а хорошего знакомого если не президента, то министра или того же Пабловского. Можно, конечно, потом перейти в администрацию или министерство, но это Красавина не грело.

Клерком быть скучно и нудно даже в самом высоком учреждении.

Писать диссертацию и становиться преподавателем он тоже не хотел.

– Похоже, привык я к вольной жизни, – усмехнулся он.

– Диссертацию я могу и здесь написать, – положила ему голову на плечо Анна. – А преподавать и в нашем институте можно, тоже есть умненькие ребятки… И Гриша здесь здоровее будет. У нас все-таки юг, тепло, фрукты-овощи, воздух чище… – Перевернулась, положила руку ему на грудь. – И тебя все здесь знают, уважают…

– Остаемся?..

– Если пригласят еще раз, тогда подумаем… – оставила она на всякий случай запасной вариант.

– Мне надо завтра ответить.

– Ну, потом когда-нибудь же пригласят… – бодро произнесла она.

– Ты у меня умница, – он поцеловал ее. – Так завтра и скажу: до следующего приглашения…

И крепко обнял Анну.

Вдруг вспомнил Жовнера и, засыпая, подумал, что теперь нисколько не завидует тому и знает его секрет: главное, чтобы жена тебя понимала лучше, чем ты сам себя…

Пабловский его решению не удивился. И, похоже, его и ожидал.

– Ну и замечательно, Виктор Иванович. Я уже с вашим главой переговорил. Он завтра вас пригласит. Такие помощники, как вы, ему очень нужны. Не стану скрывать, он даже просил в столицу вас не забирать. И очень хорошо, что совпали ваши желания. В этом я вижу залог успешной совместной работы. Так что идите к нему завтра с утра без всякого звонка. Я предупрежу, он будет ждать…

Вечером Красавин собрал политсовет. Звонил и Гаврилову, но тот укатил в Германию, и его заместитель сказал, что надолго. Пригласил и Верочку Полякову: формально он теперь редактором быть не может, хотя первое время, конечно, помогать будет, и на это место лучшей кандидатуры, как ни перебирал, не видел. Даже с Анной советовался, поделился своими сомнениями, но та сказала, что Верочка очень раскаивается в своем давнем поступке, в крайкоме ей все не так преподнесли, не разобралась, а профессионально делать газету сможет только она.

Перед заседанием переговорил и с Дубининым, которого видел руководителем партийной организации. Новость того удивила. Он долго вопросительно смотрел на Красавина, потом неуверенно произнес:

– А как же?.. Мы же боролись?.. А теперь…

И Красавин понял, что тот имел в виду, терпеливо стал объяснять, что цель любой политической борьбы – это не свержение власти, а замена ее людьми, разделяющими революционные для определенного этапа идеи. И вот теперь, когда коммунисты уходят с политической сцены, именно им, демократам, придется вытаскивать страну из той ямы, в которую она попала при коммунистах.

– Задача демократических партий – поддерживать свою власть, помогать ей. Я вижу тебя, Игорь Львович, руководителем нашей краевой демократической организации. У тебя большой жизненный опыт, ты предан идее, в чем я не сомневаюсь, умеешь организовать работу…

Мы будем часто встречаться, для тебя я свободен в любое время…

Дубинин явно не ожидал этого, было видно, что предложение ему польстило.

– Я не знаю… – неуверенно произнес он. – Говорить зажигательно не умею…

– Это теперь и не нужно… У тебя вон какой опыт в профсоюзе…

– Да, это верно…

– Значит, членам политсовета я предлагаю на свое место тебя.

– А Олег Павлович? – вдруг вспомнил тот о Павлове.

– Олег Павлович будет заниматься другим, – уклончиво ответил Красавин, не раскрывая своих соображений.

С Павловым он переговорил сразу после звонка в Москву, поинтересовался, пойдет ли тот работать в новую администрацию края. И хотя еще до конца не было известно, чем они будут заниматься, Павлов к предложению отнесся с явным интересом и сказал, что, если не придется курировать агрокомплекс, в котором он ни бельмеса не понимает, всему остальному можно и научиться…

Политсовет прошел быстро, без вопросов, видимо, все-таки информация о назначении Красавина уже откуда-то просочилась. Кандидатуру Дубинина одобрили единогласно. Полякову тоже утвердили на должность главного редактора, хотя этого, в принципе, и не требовалось – это было прерогативой учредителей. Но одобрение политсовета могло сыграть свою роль в представлении нового главного редактора министерству. С Жовнером Виктор переговорил по телефону, тот, похоже, весь в своих делах и заботах, не сразу понял, что произошло, нисколько не удивился, дежурно поздравил его с назначением и сказал, что против Поляковой он возражать не станет.

– Тебе там виднее, а если по публикациям судить, то журналист она хороший. Гаврилов, думаю, тоже согласится, а с министерством сам решай. – И, кому-то проговорив: «Сейчас едем», добавил: – Хотя наших двух голосов и так достаточно, но ссориться не хотелось бы…

– Само собой, если министерство не поддержит, портить отношения не станем, – согласился Красавин.

Хотел поинтересоваться, как у Жовнера идет его бизнес, но не стал, тот теперь постоянно был занят, секретарша долго не хотела соединять. Но не выдержал, словно примериваясь к новой должности, и попенял:

– Ты уж свою даму в приемной просвети, чтобы не мариновала меня…

– Извини, я по другому телефону разговаривал. У меня заместитель в Карелии вторую неделю на комбинате сидит, никак бумагу не выбьет… А так она знает, что тебя надо незамедлительно соединять.

Только свой новый телефон не забудь сообщить.

Красавин положил трубку и подумал, что скоро и у него будет полно забот и своя заградительная секретарша…

…Глава администрации края оказался плотным, среднего роста, с убеленными сединой висками, внешне спокойным пятидесятилетним мужчиной. Он вышел из-за стола, заваленного всевозможными папками и бумагами, крепко пожал руку, пояснил:

– Вот разбираюсь с наследством… Присаживайтесь, Виктор Иванович… – Указал рукой на длинный стол, стоящий в стороне, за которым первый секретарь крайкома проводил заседания бюро и рабочие совещания и сел напротив. – Я вас знаю, на митингах бывать приходилось, – доброжелательно улыбнулся. – Статьи ваши читал, газету… Да и журнал. От корки до корки… Сразу скажу, чтобы вопросов никаких не было, работать нам вместе долго и напряженно: не во всем с вами согласен, но что касается необходимости перемен в экономике, обществе, тут мы с вами единомышленники. И придется нам теперь вкалывать с утра до ночи засучив рукава и иметь дело со всеми, с кем необходимо, невзирая на партийную принадлежность и идеи… Как вы, готовы?

– Я своих убеждений менять не собираюсь.

– А этого никто и не требует. На мой взгляд, принадлежность какой угодно партии сейчас не главное. Главное – страну поднять, экономику. Главное, чтобы гражданской войны не было… С этим вы согласны?

– Это очевидно.

– Вот поэтому наша задача – собрать тех, кто хочет работать. Коммунист или демократ – неважно. Главное, чтобы если не умел, то знал, что делать. А если и не знал, то хотел бы… Кто сейчас знает… никто из нас при капитализме не жил. Будем вместе учиться. – Он пристально посмотрел на Красавина, ожидая ответа.

– Я не против… учиться. А что касается убеждений, то демократия предполагает плюрализм мнений…

– Вот и замечательно. Значит, в главном мы друг друга понимаем… – Он откинулся на стуле. – О себе рассказывать не буду, захотите, все узнаете. О вас знаю вполне достаточно, чтобы вам верить и на вас надеяться. Приказ о вашем назначении готов. Так что, вот здесь ваш кабинет, – он ткнул пальцем в разложенный на краю стола чертеж здания, – на четвертом этаже… Мне Пабловский сказал, что вы изъявили желание заниматься социальным блоком вопросов?

Красавин попытался вспомнить, когда они с Пабловским говорили на эту тему, но сколько ни старался, так и не смог.

Неуверенно кивнул.

– Вот и отлично. Именно это направление я и хотел вам предложить. Занимайте кабинет, устраивайтесь. И первым делом набросайте свои соображения по структуре… Мой совет: возьмите за основу структуру крайкома, я сам так сейчас делаю. Что-то менять, конечно, мы будем, но основа управления у коммунистов крепкая, дееспособная… Ключи от кабинета у завхоза, управляющего зданием, он сейчас на месте. Работу терять не хочет, услужлив и вежлив, как дамский угодник, вы с ним построже… Технический персонал тоже весь работает, если вдруг какие вопросы возникнут. – Поднялся, вернулся к своему столу. – Да, Виктор Иванович, с предложениями по структуре и планом первоочередных задач не затягивайте, неделя – две от силы. И прикиньте, кого возьмете руководить своими департаментами, познакомьтесь сначала с теми, кто работал, они в курсе дел, без них мы никак не обойдемся, если намерены учиться всерьез. Во всяком случае, первое время… – И, предупреждая возражение Красавина, добавил: – Если у вас уже есть кто на примете, давайте в приказ…

– Со структурой прежде определюсь…

– Хорошо. Посмотрите, что у коммунистов было… Ну, а потом мы с вами как-нибудь вечерком останемся и поговорим предметнее…

Красавин согласно кивнул и вышел из кабинета.

В приемной переминался с ноги на ногу багровый от волнения управляющий зданием. Незаметный, в строгом костюме, ждущий…

Хранитель тайн этого большого здания. И, наверное, не только здания… Стремительно двинулся навстречу, всем своим видом выражая готовность исполнить любое приказание, и Красавин подумал, что при любом строе всегда находятся те, кто готов служить новому хозяину.

– Ну, веди, Сусанин, – сам не понял, почему так вдруг обратился к завхозу. И уточнил: – Показывай, где там на четвертом просторный кабинет…

Жовнер

Время – величина непостоянная. И субъективная. В этом Жовнер убеждался теперь ежедневно. Как и в том, что оно непосредственно связано с открывающейся информацией, обретением нового знания. Отчего таким длинным кажется детство? Потому что каждый день насыщен открытием нового. Все органы чувств, мозг работают на полную катушку, без остановки воспринимая неведомое прежде, анализируя, систематизируя, закрепляя, откладывая информацию об узнанном на разные полочки памяти. С взрослением непознанного, не пережитого становится все меньше, новизна исчезает. Заканчивается период обучения, и жизнь превращается в череду будней, в которых чувствам и мозгу уже не приходится столь интенсивно работать. И только жажда путешествий, узнавания новых мест напоминают о том, что естественное и радостное состояние человека – это интенсивная работа его существа. Именно состояние новизны, непознанности замедляет ток времени, удлиняет и наполняет жизнь. Однообразные будни, неотличимые друг от друга, проскальзывают незаметно, стремительно и осмысливаются исключительно как категория прошлого, ибо в настоящем ничего значительного не происходит – нет новизны. Вот отчего прожитое остается в памяти чаще отпускными изменениями обстановки или же некими нестандартными, неожиданными событиями. Вот отчего конец рабочей недели в застойные времена, как правило, завершался дружеским застольем, за которым под воздействием выпитого все проблемы утрачивают остроту, сослуживцы становятся милыми и неожиданно симпатичными, служба сладкой. Вот отчего манят рыбалка, охота, всевозможные взрослые игры (в том числе любовные), в которых есть непредсказуемость и новизна если не в общем, то в частностях.

Профессия журналиста, на взгляд Жовнера, тоже предполагает некое разнообразие этих самых будней: встречи с людьми, узнавание нового, поездки в незнакомые места – все это не дает любопытству притупиться или исчезнуть окончательно, а мозгу разлениться. Тем не менее и эта профессия не позволяет вернуться в многогранное, восторженное и наполненное эмоциями детство. Не хватает интенсивности, насыщенности новизной. Но то, что теперь происходило в обществе, по стремительности изменений Сашка воспринимал если не как возврат в детство, то несомненное приближение к нему.

Теперь каждый новый день приносил множество неведомого прежде.

Неожиданные перемены, желание и умение осваивать новое разделили людей, как Жовнер для себя определил, на тех, кто помнил детство или хотел вспомнить, но по каким-то причинам не мог, и кто вовсе не желал его вспоминать. И в зависимости от этого принимал новизну, пытался понять или отвергал, не задумываясь. И теперь в одной среде, в одном обществе появились разные группы людей, отличающиеся отношением к новой информации, скоростью ее восприятия и темпом жизни. Одни успевали поразительно много, и у них многое получалось, другие же, наоборот, ничего не могли и не хотели. У одних жизнь стала длинной и насыщенной, как в детстве, у других – короткой и бездеятельной. Первые азартно осваивали новые знания, вторые прятались от реалий – кто как мог.

Если бы у Жовнера было время размышлять, он обязательно развил бы вдруг пришедшую идею о зависимости времени от насыщенности жизни новизной (что, в свою очередь, формирует понятие счастья), о полезности этой новизны, даже какую-нибудь формулу выдумал, но этого как раз и не было. Впрочем, и подобные размышления не казались важными. Как уже не казались важными и собственные литературные опыты, судьба написанного совместно со Ставинским романа, признание… Да, собственно, и желание сочинять, что-либо выдумывать тоже пропало.

В институте, когда он осознал интерес к литературному творчеству, помимо ответа на вопрос: важнее ЧТО писать или КАК писать, он не мог понять, почему никто не опишет один день студенческой жизни.

Самый обычный, в котором ничего неординарного не происходит, но который каждый из них с удовольствием проживает. Он даже попытался написать такой рассказ, но переложенные на бумагу события отчего-то утратили то самое удовольствие жизни, которое сам автор ощущал, а хронологически изложенная цепочка мелких событий при прочтении оказалась скучной. Тогда он вновь перечитал «Былое и думы» Герцена, в очередной раз позавидовав героям исторических событий, которым не нужно было ничего выдумывать в своей жизни…