Провинциалы. Книга 4. Неестественный отбор

И неторопливо пошел через площадь к ждущей его машине…

Красавин проводил тяжелую, по-утиному переваливающуюся

фигуру взглядом, несколько ошарашенный не столько услышанным, сколько тоном, которым все это было сказано. Неторопливо уходящий Кантаров, выделяющийся и размерами, и неуместной неспешностью, казался в этой бурлящей толпе чуждым островком… Манящим и одновременно необъяснимо пугающим своей незыблемостью.

Красавину не дали осмыслить этот феномен.

Его окружили участники митинга, посыпались вопросы, предложения, но краем глаза Виктор заметил, как Кантаров садится в «Волгу» и удивился: неужели тот уже успел заработать на машину, и тут же забыл, отвечая на вопросы, разъясняя, распоряжаясь, растворяясь в той стихии, которая была ему понятна…

Он вспомнил о Кантарове, а заодно и о других своих знакомых и бывших коллегах, оставшихся в прошлом, в постели, когда Анна сонно задышала ему в плечо. Ему не спалось. Лежал, разглядывая в отсветах раскачивающегося уличного фонаря блуждающие тени на потолке. Одна из них вдруг напомнила Кантарова. Он осторожно отодвинулся от теплого тела с выпирающим животом, с затаенным удивлением отметив, что совсем скоро появится на свет новый человек – их с Анной совместное творение, и вышел во двор.

Сел на ступеньки крыльца, глядя на звездное небо, попытался систематизировать события последних месяцев.

Несомненно, что-то происходило с ним, со временем, со страной… И, на его взгляд, происходящее сулило впереди только хорошее. Он вновь обрел утраченную было уверенность в том, что делает дело, нужное людям, обществу. А еще было ощущение, что то, что прожито-пережито до увольнения из редакции, происходило не с ним, а совсем с другим человеком, который имел к нему косвенное отношение… Удивительно, что все, что было до окончания института, он осознавал как собственную жизнь. Но вот немалый отрезок после, вплоть до приобретения статуса безработного, воспринимал как бы со стороны, словно те годы жизни принадлежали не ему, другому человеку. И у того, другого, была своя семья, работа, карьера, друзья, начальники и подчиненные… И тот, другой, делил с ними, в общем-то не очень и нужными ему людьми, заботы и успехи, горе и радость…

Настоящая жизнь началась совсем недавно. Может быть, с той самой минуты, когда он увидел ожидавшую его Анну. И теперь его окружали не просто знакомые и сослуживцы, которых связывает либо приятное времяпрепровождение, либо совместное исполнение неких обязанностей, а единомышленники, соратники, готовые встать плечо к плечу, если потребуется, сражаться и объединить усилия и не щадить себя, если нужно будет, свернуть горы… Это было то, о чем писали в книгах и что ему прежде если и приходилось переживать, то разве что в подростковых драках: осознание силы идеи, ее приоритета над жизнью… И чем яснее было это осознание, тем лучше он понимал свою зависимость от тех людей, которые поверили в озвученную им идею и встали рядом с ним…

С каждой проведенной акцией его сторонников становилось все больше. Присланные разгонять митингующих милиционеры, среди которых были и их знакомые, выглядели все растеряннее. Его арест был отчаянным и неразумным шагом, и он послужил хорошим катализатором: теперь даже те, кто еще вчера колебался, осторожничал, не торопился на площадь, отбросили последние сомнения в разумности агонизирующей власти. Он вышел из тюрьмы как неоспоримый и долгожданный вождь: за воротами его ждала многоголовая толпа, которая, против его воли, подхватила на руки, понесла, щедро расплескивая неудержимую энергию, и возвращение в мир превратилось в громкий, никем не санкционированный митинг, на котором Красавин дал согласие баллотироваться в депутаты краевого Совета народных депутатов, выборы в который были уже близки.

Теперь деятельность уже приобретшей четкие формы и дисциплину организации была направлена на конкретную цель. И этой деятельности уже не в силах была противостоять ни коммунистическая, ни какая-либо еще власть. А избрание Красавина и еще нескольких его соратников депутатами стало закономерным итогом новых качественных изменений в тактике борьбы против отжившего, но никак не желающего уйти мирно прошлого.

В депутатском корпусе демократы оказались в меньшинстве, и единственное, что они могли противопоставить все продолжавшему править бал единогласию остальных, – это бурное проявление своего несогласия, информирование своих сторонников и населения о недееспособности их коммунистических избранников.

Стало ясно, что настоящая борьба только разворачивается. Что депутатский мандат не позволяет реализовать идеи, а, как и в застойные годы, остается лишь способом удовлетворения тщеславия, а сам народный избранник служит своеобразной защитной стеной власти, продолжавшей сидеть в уютных кабинетах, от народа. Красавин стал подумывать об отказе от депутатского удостоверения, но тут грянули события, изменившие страну.

На всю жизнь он запомнил показанные телевизионщиками трясущиеся руки вице-президента СССР, растерянные, но пытающиеся изображать уверенность лица высших партийных руководителей страны, объединившихся под звучной аббревиатурой ГКЧП, их очевидно лживое заявление о том, что президент СССР Михаил Горбачев не в состоянии далее исполнять свои обязанности и теперь они, члены Государственного комитета по чрезвычайному положению, поведут страну по верному пути.

Красавин срочно собрал революционную тройку (как он окрестил своих активных помощников – Игоря Дубинина, бывшего профсоюзного босса среднего звена, Олега Павлова, бывшего младшего научного сотрудника научно-исследовательского института, и себя).

Дубинин – сорокалетний, энергичный, вспыльчивый, порывистый, органически не переносивший никакого диктата власти, отчего и прослыл в профсоюзных кругах смутьяном и продержался так долго только потому, что члены профсоюза транспортников, комитет которого он возглавлял почти десятилетие, несколько раз единогласно, невзирая на рекомендации вышестоящих товарищей, переизбирали его. Когда началась перестройка, Игорь Дубинин перешел от защиты к нападению, стал критиковать краевой профсоюзный комитет, его председателя, заместителей, обвиняя в использовании служебного положения в личных целях, тем самым заставив их объединить усилия и наконец-то добиться хоть маленького, на пару голосов, но перевеса на очередных выборах.

Олег Павлов был немного моложе. Как и подобает научному работнику, всегда спокоен, рассудителен. Поспешности он не любил и говорил исключительно по делу. В любом действии противника или власти искал прежде всего логику. Олег тоже был депутатом краевого совета, но, в отличие от Красавина и Дубинина, ни с кем из народных избранников не ссорился, в дебаты не вступал, к представителям всяких течений был вхож, благодаря чему обладал большей, чем Красавин, информацией, и тот к его мнению прислушивался. Павлов был своего рода противовесом Дубинину. И подобная полярность ближайших единомышленников Красавина устраивала.

Он собрал их, оторвав от дел, и они отнеслись к этому с пониманием. Дубинин, уже зная, по какому поводу экстренный сбор, с порога признался, что сам просто офигел от увиденного, а Павлов, принципиально игнорирующий телевизор, был чист для восприятия, как ребенок, и оттого долго вникал в ситуацию, пока воочию не увидел повтор официального сообщения, и тут даже его прорвало:

– Война, братцы мои… Это гражданской пахнет…

Они сидели на кухне, плотно прикрыв дверь, хотя спальня, где пыталась заснуть настроенная вот-вот рожать Анна, была далеко.

Она прислушивалась то к себе, к тому, что вот-вот должно было отделиться от нее, то к всплескам неясных голосов, разрываясь между своей нужностью еще не родившемуся существу и уже пожившему, но такому же беззащитному взрослому человеку.

– Да ты что! Какая война? – вспыхнул Дубинин, собираясь, как всегда, поспорить, но, подумав, согласился. – А что, вполне… Надо срочно поднимать ребят, будем вооружаться…

Может, и пошутить хотел, а получилось на полном серьезе. Красавин усмехнулся, вспомнив: «Булыжник – оружие пролетариата». И хотя не верил в подобное развитие событий (ни к чему это, Анне вот-вот рожать), подумал о карабине в отцовском доме, который надо бы забрать себе…

– Вопрос традиционный: что будем делать? – стараясь как можно спокойнее, произнес он, хотя за время, пока соратники добирались, уже позвонил в Москву коллегам по борьбе, кое-что разведал, кое в чем разобрался, пришел к определенному выводу. Но нужно было подтверждение ближайших помощников.

– А что в столице? – спросил мудрый Павлов.

– Нам столица не указ, – не ожидая ответа Красавина, отрубил Дубинин. – Тут и думать нечего, людей надо выводить на площадь.

– Ну да, сейчас? – ехидно заметил Павлов.

– А что, до утра ждать?.. Они не лыком шиты, уже, наверное, солдат из казарм выводят…

Павлов вопросительно смотрел на Красавина.

– Я звонил в Москву, – наконец произнес тот. – Там народ поднимается. Вроде Ельцин всех призвал к сопротивлению. Армия действительно приведена в боевую готовность, но чьему приказу подчинится – пока неясно…

– Москва Москвой, они там сами разберутся, нам надо здесь не упустить ситуацию. Надо всех наших сторонников стягивать на площадь к крайкому. Не дать им пройти в свои кабинеты. Вы меня послушайте, я эту братию знаю, они своего без сопротивления не отдадут. А это четкий сигнал для них, – все больше распалялся Дубинин. – Надо прямо сейчас обзвонить, кого сможем, чтобы те обзвонили других…

– Но зачем ночью на площадь идти? – спросил Павлов. – Это совершенно нелогично…

– Вот именно! Этого они от нас и не ждут! Ночью все темные дела и делаются…

– У нас не темное… – вставил Красавин.

– Само собой, я про них. Главное, не допустить их к рычагам управления…

– Почта, телеграф, телефон… Мосты… – вспомнил вдруг хрестоматийную цитату партийного классика Красавин. – Мостов, правда, у нас нет, – задумчиво добавил он.

– Вообще в этом логика есть, – согласился после паузы Олег Павлов.

– Витя, можно тебя на минуточку, – позвала появившаяся Анна.

Она была неестественно изогнута, и, торопливо поднимаясь, Красавин уже знал, что случилось. Спросил:

– Позвонила?

Она отрицательно покачала головой. Тяжело опустилась на диван в гостиной, обхватив живот ладошками, покусывая нижнюю губу, глядя на него, но, похоже, совсем не видя. Он набрал «неотложку», с трудом дождался ответа.

– Срочно приезжайте, жена рожает! – прокричал, пытаясь заставить проснуться ответившего на другом конце, – и чуть не бросил трубку, забыв назвать адрес.

Два раза повторил его, уже спокойнее, поверив, что там проснулись до конца, попросил быстрее приехать и присел рядом с Анной, стараясь понять, что для него сейчас важнее: выводить людей на площадь или ехать с ней в роддом.

– Иди, – негромко сказала она. – Я подожду… Здесь от тебя уже ничего не зависит.

И попыталась улыбнуться белеющими губами.

– Я сейчас их отправлю, – принял решение Красавин. – Они пока справятся без меня…

– Рожает? – догадливо встретил его Дубинин. – Ты давай тогда с женой, дети рождаются быстрее, чем революции, а мы сами народ поднимем… Не возражаешь? – спросил, не сомневаясь в ответе, и Красавин не стал изображать вождя, согласно кивнул.

– Давайте, поднимайте всех, кого сможете, я отвезу и приеду… – И, пытаясь снять напряжение, добавил плакатное, несерьезное: – Не дадим расползтись этой контрреволюционной гидре…

…Перед рассветом, когда вокруг здания крайкома партии стояла живая стена сторонников Красавина, раздался первый крик его сына. Но Виктор узнал об этом позже, когда площадь уже отшумела невиданным прежде митингом, на котором была принята жесткая резолюция, похожая на ультиматум, и, очевидно напуганные этим многотысячным единодушием, первый секретарь крайкома партии и председатель крайисполкома обещали подчиниться воле народа, выраженной ее избранниками на спешном внеочередном заседании краевого Совета народных депутатов. Впрочем, их слова уже мало что могли изменить, потому что поднятые по тревоге и прибывшие к площади милиционеры скоро нарушили строгий порядок своего строя, растворились в толпе, находя своих родных, знакомых, обещая, невзирая ни на какие приказы, не идти против своих.

После митинга у него была пара часов до начала заседания, Виктор смотался в роддом, узнал у словоохотливой сестры, что роды прошли нормально, как и должно было быть у здоровой бабы, постоял под окнами, покричал, надеясь увидеть Анну, засвидетельствовать свое отцовство, но она так и не выглянула. Медсестра успокоила, сказав, что роженица пока отдыхает, но ей передали, что отец счастлив. Он оставил этой сестре букет, который зачем-то купил по пути, хотя знал, что передавать его молодой маме нельзя, и поехал обратно, внутренне ликуя от событий этого удивительного дня…

Заседание краевого совета было бурным и долгим. Несколько раз Красавин выходил к трибуне, убеждая самых упрямых и твердолобых, апеллируя даже к их гордости: надо же так выставить на посмешище земляка! К тому же расползались слухи, что никакого заявления Горбачев не писал, что он арестован и сидит в Крыму в Форосе на даче со всем семейством. И что похожий одновременно и на царя, и на медведя Ельцин собирается лететь к нему, чтобы Горбачев самолично заявил о сложении полномочий, тогда только народ успокоится. А народ действительно уже бурлил по всей стране, и все больше и больше депутатов это понимали, как понимали и приглашенные держатели властных рычагов, поэтому резолюция получилась пусть и не совсем такой, какой хотел Красавин, но тем не менее определившей отношение к ГКЧП как к комитету, не обладающему властными полномочиями, а значит, и все его решения не являлись обязательными к исполнению.

Это была победа.

Во всяком случае, так думали он, Дубинин и Павлов, когда вечером отмечали рождение сына и победу. Победу и рождение нового человека, которого тут же и нарекли Борисом – в честь человека, взявшегося вывести страну на магистраль общечеловеческого прогресса.

И, как будто знали, именно в этот момент позвонили из Москвы, из штаба Ельцина, поинтересовались ситуацией в городе, крае. Поздравили с эффективным противостоянием реваншистам. Посоветовали не расслабляться и рекомендовали Красавину срочно вылететь в столицу, обсудить дальнейшие действия.

Он выговорил несколько дней отсрочки, надеясь к отъезду забрать жену с сыном из роддома и считая, что к тому времени уже многое прояснится, и оказался прав. Когда Анна распеленала маленькое, черноволосое, большеротое, выражающее очевидное недовольство вхождением в этот мир тельце, Горбачев уже был освобожден из форосского заточения, всем было ясно, что переворот ГКЧП не прошел и что Горбачеву вряд ли удастся удержаться на посту президента СССР. Новым президентом страны, несомненно, станет нынешний президент России Борис Ельцин.

В Москву Красавин ехал уже с пониманием, кого следует теперь слушать. В политических пристрастиях он определился раньше, когда вступил сам и убедил своих сторонников вступить в Демократическую партию России. Один из ее лидеров – строитель, Герой Социалистического Труда Николай Травкин, который стал известен во времена ускорения и перестройки благодаря внедрению хозрасчета, по-мужицки грубоватый и напористый, ершистый по отношению к власти, – ему нравился. При первой личной встрече он еще более укрепился в симпатиях: тот оказался в разговоре искренен, обтекаемых фраз не любил, правду-матку рубил с плеча… Довольно скоро, правда, он разобрался, что и демократам, как и всем прочим, присуща кулуарная борьба, интриги, его прощупывали то сторонники одного из претендентов на лидерство, то другого, в конце концов ему это надоело, и необязательных встреч и разговоров Красавин стал избегать, а решив конкретные вопросы, в партийных кабинетах не задерживался.

На этот раз в партийном штабе он был совсем недолго, проинформировал о произошедшем, сдал новый список членов партии, за последнее время значительно увеличившийся, забрал информационно-агитационные материалы и отправился в администрацию Ельцина.

Оказывается, он уже был внесен в список на аудиенцию с президентом России, но прежде его попросили зайти к начальнику аналитического управления Пабловскому. Тот оказался энергичным брюнетом лет тридцати пяти, с озабоченным выражением лица, но с манерами опытного ловеласа. Пабловский приказал секретарше принести кофе, сославшись на то, что сам не успел позавтракать (что говорить о Красавине, который с самолета сразу по кабинетам), и настойчиво рекомендовал тому слоеные булочки, действительно оказавшиеся довольно вкусными, но сам, сделав пару глотков, чашку отставил и стал говорить, что давно отслеживает ситуацию на Северном Кавказе и непосредственно в крае.

– У вас, дорогой Виктор Иванович, форпост. Это мы хорошо понимаем. Сепаратисты зашевелились, постараются воспользоваться нынешней неопределенной ситуацией. Но если Прибалтика, по сути, никогда и не была равной среди равных, там все эти годы на Запад ориентировались, то Северный Кавказ – это российская территория, и уступать ее мы никому не собираемся. А у вас в крае по всем границам автономные республики. И все хотят быть самостоятельными, думают, что Россия их объедает… Карачаевцы свою республику создать хотят, чеченцы – свою…

Как там… ощущается межнациональное напряжение?

– Пока не замечал, – помедлив, отозвался Красавин. – На границах, если верить слухам, стычки случаются, но я последнее время туда не выезжал…

– Понятно, не ваше дело, – закивал Пабловский, – вы и так главное сделали: ваш крайком уже не поднимется… Я, собственно, об этом и хотел поговорить. Нам сейчас очень важно, чтобы народ понял: коммунисты не способны вывести страну из тупика, в который завели.

И чем дольше они будут у власти, тем опаснее. Я читал ваши статьи, вы замечательный публицист, у вас здравые и очень уместные выводы, я думаю, в ближайшее время мы добьемся запрета компартии, но это де-юре, а де-факто надо, чтобы коммунисты потеряли доверие на местах… Вы же были членом партии?

– Да.

– Давно вышли?

– Сдал билет вместе с редакционным удостоверением.

– То есть одним из первых. Это хорошо… – Пабловский подумал.

– Не стесняйтесь почаще об этом говорить… Проведите несколько митингов против коммунистов. Развенчивайте их обещания. Работайте с репрессированными, их семьями. У вас ведь там казаков немало, а им есть за что большевиков-коммунистов не любить…

– С казаками мы уже разговариваем.

– Вот и замечательно. – Пабловский поднялся. – У вас сегодня аудиенция у Бориса Николаевича, он вам сам скажет, но я все же предварю: он видит вас руководителем края…

Красавин даже опешил от услышанного. Глядя на улыбающегося Пабловского, пожимая протянутую им маленькую, но крепкую руку, все пытался осмыслить эти слова, но так и не нашел, что сказать, кроме неуверенного и неуместного:

– Спасибо.

Шел по длинному коридору и отмахивался от назойливой мысли, пытаясь вернуться в состояние делового равновесия, при котором эмоции уступали логике. Но не получалось. Быть губернатором он никогда не помышлял. Нельзя сказать, чтобы он вовсе был лишен честолюбия и не строил карьеристских планов, но такие планы, как правило, являлись следствием долгой работы, постепенного набора знаний и опыта. Будучи заместителем редактора он рассчитывал, что станет редактором, и даже для будущей должности откладывал ряд идей по организации работы в редакции, изменению модуля газеты, понимая, что лучше будет, если начнет их реализовывать не Кучерлаев с его подачи, а он сам, когда займет его место. Редакторское кресло было вершиной в предполагаемой им собственной карьере, заняв которое можно было работать до конца положенного срока, став постоянным членом всяческих президиумов, даже членом бюро крайкома партии, получить парочку государственных наград, приуроченных к круглым жизненным датам, спокойно досидеть до почетной пенсии, а выйдя на заслуженный отдых, наставлять молодых на истинный путь.

Подобная перспектива неотвратимо должна была реализоваться, если бы все осталось без перемен. Но именно эти перемены, с одной стороны, помогли ему сделать стремительный карьерный рывок, когда потребовалось острое слово и правдивый анализ и он стал заместителем редактора, с другой, чуть позже, когда и слово, и свобода показались излишними, сломали уже, казалось, навечно прочерченные траектории жизненных судеб. Выбитый из обоймы резерва крайкома партии, утративший даже иллюзорную надежду на возвращение в газету, он перестал задумываться о своем будущем, концентрируясь на решении сиюминутных задач. Сначала это были поиски работы, пока он не выстроил отношения с рядом центральных изданий и не стал получать позволяющие вполне сносно жить гонорары за критические статьи о состоянии дел в крае. К тому же была пусть не очень большая, но стабильная зарплата Анны. Когда движение набрало силу, появились спонсоры, прежде всего кооператоры, из этих денег, по решению тройки, Красавин и получал теперь заработную плату в размере своего предыдущего оклада заместителя редактора.

Вперед он не заглядывал, слишком динамичным было время, глупо строить какие-то далекие планы.

Рождение сына заставило на какое-то время переключиться с решения больших задач на более мелкие семейные. Все это время он выкраивал Инне на воспитание дочери, теперь же без зарплаты Анны и с расходами на маленького это было делать трудно. Но на семейном совете они решили, что Инне он так и будет помогать, а сами как-нибудь перебьются, все-таки есть хоть маленький, но огородик.

Он понимал, что рано или поздно, но что-то нужно будет предпринимать. И все больше склонялся к тому, чтобы согласиться с предложением Кантарова, но никак не мог переломить себя, пойти к тому на поклон. Теперь же слова Пабловского вызвали два прямо противоположных чувства. С одной стороны, было опасение, что он не сможет оправдать возложенные на него надежды, не потянет руководство краем. Это все-таки не редакция и даже не тысячи его сторонников, которыми он научился управлять. С другой – была гордость, что его оценили, что в новом обществе нашлось и ему официальное – и немаленькое – место. К этому последнему чувству добавилось и понимание того, что в таком случае финансовые проблемы отпадут сами собой, закончится полоса безденежья, что он сможет больше помогать уже становящейся девушкой дочери и Анна сможет дома сидеть с маленьким.

И все-таки на аудиенцию к президенту России он шел, определившись, что, если тот предложит ему возглавить край, он попросит какую-нибудь другую должность, пониже. Может быть, того же заместителя. Но разговор был коротким: в приемной уже толпился народ, собравшийся на экстренное совещание. Ельцин был очевидно озабочен, поглощен своими мыслями. Выйдя из-за стола, он крепко пожал руку, сказал, что внимательно следит за ситуацией в крае, поинтересовался настроением людей, количеством сторонников демократических перемен. Потом сказал, что даст указание подчиненным и в случае необходимости Красавин сможет напрямую выходить на министров, обращаться по любым вопросам. Но главное сейчас – не разочаровать народ, добиться, чтобы на смену партийным аппаратчикам пришли толковые руководители, способные решать нелегкие задачи, принимать нестандартные решения.

Помощник уже несколько раз приоткрывал дверь в приемную, откуда доносился многоголосый нетерпеливый гул, и на этом пожелании они расстались.

То, что речь о губернаторстве не зашла, его и огорчило, и обрадовало одновременно. А когда доехал до аэропорта, уже не сомневался, что все сложилось как нельзя лучше: он возвращался с обещанием президента их поддерживать и с возможностью выходить непосредственно на членов правительства и в то же время не взял на себя никаких обязательств. Конечно, люди такого уровня, как Пабловский, словами не бросаются, но как принимаются кадровые решения в тех же партийных структурах, Красавин хорошо знал. Словечко «за», словечко «против», чаша так и прыгает… После Пабловского зашел кто-нибудь из приближенных, свою кандидатуру предложил… Сокурсника, друга-приятеля, хорошего знакомого, наконец, послушного подчиненного… Что бы там ни говорили, но любая властная вертикаль зиждется не на профессиональном умении, а на знакомстве и преданности. Любой начальник, от маленького до самого большого, неосознанно подбирает в ближайшее окружение тех, кто его подсиживать не будет либо в силу преданности, либо невеликого ума…

Не зря народная мудрость гласит, что два медведя в одной берлоге не уживутся. Только когда приходит время начальнику самому куда-нибудь перемещаться или на пенсию уходить, вот тогда при выборе преемника деловые качества действительно что-то значат…

…Все-таки задела его эта неподтвержденная информация. В самолете мысленно к ней тоже нет-нет да и возвращался. И только когда с трапа увидел встречающего его Игоря Дубинина, стал собираться с мыслями и обдумывать, что сейчас будет рассказывать своим соратникам, как дальше выстроит свои действия. Предполагал, сам начнет отчитываться от трапа, но Игорь, подхватив большую сумку с партийной агитацией, с ходу завалил новостями: народ с площади не уходит, требует, чтобы крайком отдал власть, депутаты в растерянности, не знают, кого поддерживать, Павлов предлагает сесть за стол переговоров с коммунистами.

– С коммунистами никаких переговоров, – отрубил Красавин. – Ты на чем приехал?

– Один из наших привез. Он ждет.

Подвел к белой «Волге».

Водитель, кругленький и гладкий мужичок, услужливо распахнул дверцу.

– С приездом, Виктор Иванович.

И Красавин принял этот жест как само собой разумеющееся, бросил назад портфель, сел на переднее сиденье.

Пока ехали в город, Дубинин, подавшись вперед между сиденьями, перекрывая шум машины, все делился переполнявшими его эмоциями.

– Никто их не организовывал, а народ все валит и валит… Вся площадь забита, сам увидишь…

– Коммунисты выступают?

– Боятся. Сидят по кабинетам, не высовываются… Некоторые депутаты да наши – по очереди…

– Дома как? – наконец вставил Красавин. – Сын?

– Все в порядке. Здоров, орет… Анна гуляла, так мы ее уговорили выступить… Хорошо говорила, проникновенно… Так сейчас тебя домой или…

Дубинин многозначительно замолчал.

– Сам знаешь, – буркнул Красавин.

– Тогда к площади вези, Иван Исаевич…

– Иван Исаевич? – Красавин повернулся к водителю. – Мы не познакомились…

– А я вас и так знаю… А я Козько, Иван Исаевич Козько… Бывший парторг, а нынче беспартийный безработный…

– Сдали билет?

– Да, забрали… Самостоятельных в партии никогда не любили…

– Ну ничего, Иван Исаевич, теперь другие времена наступают, – произнес Красавин, уже настраиваясь на выступление и с восторгом осматривая заполненную народом центральную площадь перед административным зданием, к которой они подъехали. – Нынче коммунисты нам не указ…

И, оставив в машине портфель, пошел, лавируя среди толпы, к трибуне, пока его не узнали и перед ним вмиг не образовался свободный коридор. Он шел мимо вопрошающих лиц, устремленных на него глаз, подбирая самые первые слова, которые должны оправдать это ожидание, надежды, и подумал, что подобный живой коридор в свое время проходили и вожди французской революции, и истинные революционеры, и сам Ленин… Впрочем, цитировать Ленина он сейчас не собирался.

– Четыре часа назад я разговаривал с Борисом Николаевичем Ельциным, – сказал он, отодвинув в сторону так и не закончившего свою речь, растерянного таким откровенным невниманием краснолицего депутата. (Тот был из ортодоксальных коммунистов.) – И президент России мне сказал, что сегодня мы с вами для всей страны являемся примером того, что нужно делать. Если власть никак не может понять, что ей не доверяют, народ должен изгнать ее!

Гул явного одобрения и готовности следовать за оратором, куда бы он сейчас ни призвал, раздался над многотысячной толпой.

– Вы видите, они уже боятся нас! – Красавин повел рукой в сторону административного здания. – Эта власть боится своего народа!

Кто-нибудь вышел сюда, к вам?

– Нет! – прокатилось над площадью.

– Они привыкли интриговать в кабинетах, думая не о том, чтобы нам с вами жилось хорошо, чтобы в магазинах были продукты, а у нас хорошая работа и зарплата. Они думают только о себе! О том, чтобы усидеть в своих кабинетах! Чтобы получать свои большие оклады и спецпайки!

Чтобы пользоваться льготами и привилегиями… И к ним не стоит больше обращаться, ни о чем просить. Их надо выгонять из кабинетов!

Поднявшийся шум заставил его выдержать долгую паузу.

– Сегодня мы с вами на этом митинге принимаем нашу последнюю резолюцию: крайком уволен!..

Он опять переждал всколыхнувшуюся толпу, движением руки успокоил ее – как опытный дрессировщик возвращает в прежнее состояние повиновения почувствовавших на мгновение свободу зверей.

– Завтра я вынесу за заседание краевого Совета народных депутатов вопрос о формировании нового административного органа, который будет представлять наши с вами интересы, а не кучки зажравшихся и не способных ни на что партийных функционеров. А чтобы они нам не мешали, я призываю всех неравнодушных к тому, как мы будем жить дальше, завтра с утра перекрыть для них все входы.

Пусть отдыхают, хватит нам мешать!.. – Переждал гул одобрения. – И я сегодня же сообщу президенту России Борису Николаевичу Ельцину, что власть в нашем крае отныне действительно принадлежит народу…

Толпа уже не сдерживала восторга: кто-то кричал «Не пустим!», кто-то улюлюкал, кто-то пытался выкрикивать здравицы (насколько Красавин разобрал – в его честь), потом все это переросло в не стихающий шум, под который он и спустился вниз.

Опять же по людскому коридору, замедляя шаг возле самых настойчивых, отвечая на какие-то вопросы, пожимая руки, согласно кивая головой, наконец вышел из толпы, остановился, вспомнив, что надо бы ехать домой, к Анне и сыну, завертел головой, разыскивая Дубинина, но тут возник Козько, услужливо произнес:

– Виктор Иванович, давайте домой вас отвезу.

– А где Дубинин?

– Он там с ребятами листовки раздает… Сказал, чтобы я вас отвез.

– Да, действительно, поехали…

На импровизированной трибуне так и не выслушанный давешний депутат пытался то ли поспорить с Красавиным, то ли соглашался с ним, он так и не разобрал, но толпа уже понемногу расходилась, неохотно растекаясь по прилегающим улочкам, все еще готовая, если вдруг он позовет, мигом вернуться обратно, но он этого делать не собирался.

Во всяком случае, сегодня.

Поглядывая через стекло машины на вдохновленные лица людей, он вдруг ясно осознал, какую ответственность сейчас взял на себя. На какое-то мгновение испугался: оправдает ли?.. Но тут же прогнал невесть откуда возникший предательский страх, понимая, что с этой минуты обратного пути у него нет и отныне он должен будет служить этим людям, даже если придет час, когда они ему будут совсем несимпатичны…