Читать книгу: «Атаман ада. Книга первая. Гонимый», страница 3

Но ничего этого не замечали влюблённые. Они молча шагали рука об руку, но в этом молчании была страсть нарождающейся любви и затаённых желаний.

– Кынд о сэ ревий?¹² – нарушила молчание Мариуца.

Гриша вздохнул. В училище – не забалуешь, весь март – подготовка к севу, и строжайший распорядок дня – а нечего и говорить про отлучку! Надзиратель Комаровский в эти дни был особенно строг. Но Гриша также и знал, что нет таких преград, которых он бы не преодолел.

– Марийка, ту штий… ту аштяите.¹³

– Ту сэ штий… еу ын фиекаре сяре мерг ла фынтэнэ дунэ анэ… ла маржиня сатулуй¹⁴, – подсказала Мариуца.

Как ни был строг и бдителен Комаровский, как ни суровы порядки в училище – ничто не могло удержать влюблённого! Гриша исхитрялся порой улизнуть от всевидящего надзирательского ока и с трепетом дожидался у заветного колодца свою избранницу. Там обменивались они жарким страстным шёпотом и робкими поцелуйчиками.

А в конце марта снова хора и жок за околицей.

И проснувшуюся степь теперь было не узнать: недавно оголённая и сморщенная, она заколосилась разнотравьем, сочным и зелено-ярким, налилась, как грудь молодой женщины, соком. И ветер разносил изумительно тонкий аромат проснувшейся земли, напоённой молодым животворящим соком растений, пробуждающим к жизни всю мелкую бесчисленную армию существ, населяющих её обширные пространства. И на душе становилось легко и весело! Так весело, что Гриша, глядя в глаза любимой, тихо запел по-молдавски:

 
Встань возле меня, ненаглядная моя,
Позволь мне пожать твою руку,
Как вчера вечером у колодца, Мария-Мариуца.
Я приколол цветы к шляпе, прицепил бусы,
Чтобы на них с гордостью смотрела моя ненаглядная.
Я надел рубаху разукрашенную и не боюсь никого,
Надоела мне тяжкая работа, плуг и лопата,
Широкий заступ да чиновники,
Сегодня веселятся люди, пусть треснут мои сапоги,
Пусть умру, с тобой танцуя, Мария-Мариуца.
 

И Мариуца, слушая Гришу, неотрывно глядела на него, и её щёки полыхали как утренняя заря!

После танцев парни и девушки шли к недальним деревьям, где развешивали на ветвях свои мэрцишоры, загадывая при этом желание. Повесила свой мэрцишор и Мариуца, да только не успела загадать желание – налетевший порыв сдул его и унёс вдаль.

– Ун семы рэу¹⁵, – огорчилась Мариуца.

– С-сэ те гындешть – че вынт. Щи атыт… я т-тэ о сэ абсолвез шкоала, о сэ мэангажез ла господарул касей де к-културе, о сэ ам ляфэ бунэ щи ат-тунчь, о сэ ревин д-дунэ ти не¹⁶, – успокоил Гриша.

– Aдевэрул?¹⁷ – обрадовалась девушка.

Гриша не ответил, но посмотрел на неё с такой любовью, что сердце, нежное девичье сердце радостно и учащённо забилось.

Но напрасно радовались молодые, отцу Мариуцы уже донесли об их «тайных» встречах.

«Вот какая у меня дочь, – с гордостью думал старый Аурел. – Заневестилась уже… пора и замуж. Да и свадебное ожерелье уже готово».

Он открыл сундук и достал свадебное платье дочери, вышитое её же умелой рукой: белая длинная рубаха с льющимся по рукавам тончайшим узором, переходящим на ворот, на грудь, и чёрная клинообразная юбка, расшитая красным поперечным узором – какая мастерица! Но особая гордость – ожерелье. Много лет его заботливо собирали из подаренных родственниками коралловых бусин, монет и перламутра – чудо как хорошо получилось! Ожерелье готово – пора и замуж!

Гостил у него недавно старый друг Михай из соседнего села, да напомнил, лишь только увидел Мариуцу, о давнем уговоре:

– Че фийкэ ай мындрэ, Aурел… e тимпул сэ тримиць пециторий, фиул меу е адевэрат бэрбат. Ций минте ынцележеря ноастрэ?¹⁸

– Кум ну цин минте, – ответил радушный хозяин. – Еу, Михай, кувынтул меу ыл цин. Tоамна о сэ жукэм нунта¹⁹.

И Михай, изрядно нагрузившись вином, отбыл, чрезвычайно довольный, домой.

Но тут неожиданно нарисовался этот… с училища. Старый Аурел обрадовался тому, что его Мариуца такая красавица – вон как парни за ней! Но тут же решил принять меры: запретил отлучаться из дома, за водой стал посылать младшего сынка – а нечего тут всяким школярам без роду и племени соваться до его дочери!

Гриша затосковал, не спал ночами, был угрюм и молчалив. И однажды на спевке в хоре затянул, к немалому удивлению товарищей, молдавскую дойну*, грустную и печальную, да так, что хватало за сердце:

 
Дни ли длинные настали,
Провожу я их в печали,
Дни ли снова коротки,
Сохну, чахну от тоски…
Лист увядший, лист ореха!
Нет мне счастья, нет утехи,
Горьких слёз хоть отбавляй,
Хоть колодец наполняй.
Он глубок, с тремя ключами,
Полноводными ручьями,
А в одном ручье – отрава,
А в другом – огонь и лава.
А ещё в ручье последнем
Яд для сердца, яд смертельный.
 

Все были поражены: как, Берёза, всегда такой решительный, весёлый и вдруг – такая тоска одинокой души! Вся печаль дойны – на его лице. Даже Васюков пустил слезу! Уж он-то знал, что это первая часть дойны – дора (грусть) и что второй части, весёлой, переходящей в пляс, им уже не дождаться.

А когда осенью Мариуцу сосватали и увезли, Грише показалось, что ничего хорошего в его жизни уже не будет.

Но он был молод и охоч до жизни, да и учёба в Кокорозенах закончилась, и, наконец, настал момент выпуска и распределения на практику.

В кабинете директора Киркоров с Комаровским рассматривали списки практикантов.

– Котовский Григорий… а ведь неплохой парень. Среди первых учеников, опять же – немецкий язык усердно учит. Да в хоре весьма отменно поёт. Ведь так, Николай Потапович?

Комаровский, посмотрев на директора, вздохнул.

– Так-то оно так, Иосиф Григорьевич…

– Помилуйте, Николай Потапович, да что ж это вы вздыхаете? Ежели у вас какие сомнения – пожалуйте высказать. У нас, знаете ли, лучшие выпускники и направляются в лучшие поместья.

– Да всё так, Иосиф Григорьевич, и… не так. Чего-то в нём нет… хотя, нет, наоборот – слишком много максимализма. Он максималист: или всё, или ничего.

– Что ж в том плохого? Максимализм свойствен людям… высокого полёта.

– Да, это так, но… его максимализм чрезмерен. Повторюсь: или всё, или ничего.

– Сгущаете вы краски, Николай Потапович. Опять же – на практику посылаем, а уж после, по отзывам, и решим: давать или не давать документ об окончании училища. Только вот куда же нам его послать? Да, пожалуй, пошлём к помещику Скоковскому в Бендерский уезд. У него имение большое, есть где развернуться. Вы не против?

– Воля ваша, – пожал плечами Комаровский.

– На том и порешили, – заключил директор.

Глава третья

Мечислав Скоковский, проживая в Бессарабии, в своём имении «Валя Карбуней», среди молдаван, гордился тем, что он не молдаванин.

– Кто такие молдаване, господа? – любил спрашивать он в помещичьем клубе «Господарул касей де културэ»²⁰, удобно развалясь в кресле с папиросой. – Разве это нация? Это помесь румын и цыган: туповаты, вороваты, ленивы. За ними глаз да глаз… да разве уследишь? Мы, русские шляхтичи, конечно, можем жёстко держать всю эту… э-э… голытьбу в узде, но ведь нужен толковый помощник. Нет, ну конечно есть у меня толковый управляющий, но, изволите видеть, его никак не хватает на всё. Потому я и просил уважаемого господина Киркорова, директора училища в Кокорозенах, прислать дельного выпускника в помощь моему управляющему. Вот, ожидаю со дня на день.

Григорий прибыл в его имение в конце декабря.

С удовольствием оглядев крепко сбитую фигуру молодца, Скоковский углубился в чтение рекомендательного письма, что привёз с собой выпускник.

А Григорий меж тем почтительно ожидал, осторожно осматривая кабинет и его обладателя. «Обладатель», мужчина средних лет с пухлыми холёными щеками, щегольскими усиками, производил впечатление.

«Барин», – уважительно подумал Григорий.

Да и кабинет под стать хозяину: вдоль стен шкафы из морёного дуба с толстыми фолиантами, на стенах – портреты каких-то важных людей и большой ковёр, увешанный старинным оружием; солидный письменный стол из такого же морёного дуба с чернильницами, пресс-папье, стопками бумаг; огромный диван-тахта с мягкими валиками, как видно, для хозяйского отдыха. И воздух, казалось, был пропитан деловым духом успешного хозяйственника. Да и сам дом, который успел рассмотреть Григорий, с колоннами по фасаду, с большой верандой, зимним садом, с просторными залами – всё говорило о том, что хозяин – крепкий помещик, не чурающийся красивой жизни. Конечно, ему далеко до князя Манук-бея… но в таком солидном хозяйстве можно большой опыт приобрести, лишь бы взял хозяин на практику.

– Ну те-с, – произнёс Скоковский, закончив чтение письма, – отзывы весьма похвальные, а посему я принимаю вас, юноша, на полугодовую практику в качестве помощника управляющего моим имением. Положу вам жалованье для начала… тридцать рублей («Ого!» – мысленно обрадовался Григорий), жить будете во флигеле – вам покажут. А работа… работа вам знакома. Угодья мои весьма обширны – четыреста семьдесят десятин (Григорий ахнул: почти как в училище!), и мой управляющий просто не успевает за всем хозяйством уследить. Да батраки – молдаване, а за ними глаз да глаз. Проя̀вите себя хорошо – возьму вас после практики на постоянную работу с хорошим жалованьем. А пока… пока, юноша, расскажите немного о себе.

Чем дольше о себе рассказывал Григорий, тем больше он нравился хозяину: и то, что он сирота («Отменно, – думал помещик. – Значит, будет у него интерес устроить свою жизнь»), и то, что наполовину поляк («Опять хорошо, – радовался хозяин. – Значит, прижмёт как следует этих лодырей-молдаван»), и, наконец, то, что разбирается в винокурнях («Отменно, – снова радовался хозяин. – Значит, поможет и производство моего вина наладить»). По всему выходило – нужный человек в хозяйстве… если не врёт.

«Ничего, посмотрим… ну а если врёт – в шею!» – подумал хозяин. А вслух сказал:

– Идите, Григорий, к управляющему – он вас устроит.

– Да, барин, – слегка поклонился Григорий.

И это тоже очень понравилось Скоковскому – понимает парень разницу между ними!

Управляющий, вертлявый, зоркоглазый грек, сразу загрузил его работой, поучая:

– Называть меня будис – господин управляюсий. Объедес все поля, посмотрис зяби, затем – всю технику, где надо – наладис. Да смотри у меня, будис отлынивать – острафую, а если воровать – выгоню!

– Н-не извольте беспокоиться, г-господин управляющий. Я всё понял, в-всё будет сделано, – смиренно ответил Григорий.

Поселившись в одной из комнат флигеля, вместе с прислугой, новый помощник управляющего рьяно взялся за дела и… тут же прослыл чудаком.

– Этот-то… новенький, – делилась сомнениями челядь, – тово… чудит. По утрам, слышь-ка, снегом натирается… бр-рр! Да ишо железяки тягает – чудно̀, право.

– А вечерами-то, вечерами бубнит у себя чегой-то не по-нашему. Может, запрещённое… доложить бы барину, а то как бы чего не вышло.

И барину доложили.

Скоковский вызвал к себе молодого практиканта якобы для отчёта, хотя все отчёты по хозяйству ему ежедневно докладывал управляющий (да и не особо он себя утруждал заботами, проводя, в основном, время в Бендерах, в помещичьем клубе).

Выслушав Григория, Скоковский похвалил:

– Что ж, любезный, весьма, весьма вами доволен… да вот и управляющий такого же мнения о вас. А что вас особо привлекает в…э-э… мн… сельском труде?

– Агрономия, б-барин, – вежливо ответил Григорий.

– Ах, вот как. А вообще… кроме агрономии, интересуетесь ещё чем-то? – осторожно поинтересовался помещик.

– Немецким языком, б-барин.

– Да-а? – искренне удивился Скоковский. – Позвольте… а зачем вам знать немецкий язык? Немцев у нас нет, а молдаване, насколько я знаю, говорят исключительно по-молдавски.

И он засмеялся, искренне радуясь своей шутке.

Вежливо подождав, пока барин отсмеётся, Григорий продолжил:

– Хотел бы з-закончить высшие агрокурсы в Германии, чтобы с-стать полным агрономом.

– Ах, вот как… да вы, любезный, цель имеете.

Помещик уже с интересом смотрел на практиканта.

– А позвольте спросить, – продолжал он, – учёба за границей – это, знаете, весьма недёшево. У вас что же – и деньги на это есть?

– Мне изволили о-обещать его сиятельство князь Манук-бей… если в-выучу немецкий.

– Вот оно что! – вновь удивился Скоковский. – Да вы и впрямь не промах! Далеко пойдёте, юноша… однако, позвольте, а все эти… э-э… мн… снежные процедуры, железяки… что, тоже во имя Германии?

– Во имя з-здоровья, барин, – почтительно поправил Григорий. – Ведь только, к-как вы знаете-с, в з-здоровом теле – здоровый дух.

«Ну, управляющий и должен быть силачом, – подумал хозяин. – Легче раздавать, ежели надо, зуботычины этим нерадивым молдаванам».

– Что ж, юноша, – подытожил помещик. – Если вы и впредь будете так хорошо работать и… так хорошо оздоровлять свой дух, то по окончании практики вам обеспечен будет отличный отзыв. Я вас более не задерживаю.

Беседа с хозяином окрылила, и Григорий продолжал работать с новым рвением. Даже придирчивый, всем недовольный управляющий не мог ни к чему придраться.

Вскоре наступило Рождество, и в поместье вернулось всё семейство Скоковского, гостившее в родном украинском имении жены: супруга Мария с детьми – пятилетним Севой и двухлетней Ксюшей.

Перед их приездом весь двор был на ушах… кроме хозяина, тайно вздыхавшего: прощай вольная жизнь, прощай клуб и… ещё много чего прощай.

А Григорию любопытно было увидеть семейство барина и, особенно, его супругу, о которой с таким уважением говорила вся прислуга, не подозревая, что их приезд станет для него роковым.

Мария Семёновна Скоковская была из старинного украинского рода, и в дальних родственниках у них был даже сам князь Сангушко, этот известнейший в России поляк-конезаводчик. Что и подвигло, в конечном счёте, Скоковского, чрезвычайно польщённого таким родством, к предложению руки и сердца. Но их совместная жизнь по-настоящему не сложилась – уж слишком разными людьми они оказались (ну не мог Скоковский перенести, что супруга гораздо его умнее!), не было понимания, а значит и любви.

Богатая библиотека, дорогие картины, толстые журналы «Вестник знания», «Русское богатство», либеральные газеты «Русское слово», «Речь», а нечего говорить про знаменитый журнал «Нива», где печатались Чехов, Станюкович – чего же ещё нужно, чтобы прослыть просвещённым либералом?!

А нужно было малое – душа. Вот чего не было, того не было… вернее, было, но её внутренняя форма не соответствовала внешней. И если внешне Скоковский довольно успешно ораторствовал в помещичьем клубе «Господарул касей де културэ» («Фи-и, опять молдавское название! Но чего ж не сделаешь, господа, ради либерализма!»), слыл даже просвещённым и культурным, то внутренне оставался совершенно равнодушным к своим же высказываниям, предпочитая более приземлённые фантазии и мыслишки. И об этом знала его жена, вызывая у него неприязнь, раздражение… и жгучую ревность. Он ревниво относился не только к её уму, а того более – к её красоте, помимо своей воли ревнуя буквально ко всем. И понимал, стараясь не признаваться себе, что его жена – редкая женщина. Оттого и ревновал ещё больше.

Поэтому после рождения дочери Мария Семёновна старалась, под предлогом особого ухода за слабой здоровьем дочкой, чаще уезжать в своё имение. Да муж и не возражал – для него тогда наступали вольные времена.

Теперь они возвратились, вместе с гувернанткой фрау Мартой, надменной и ворчливой особой, и домашним доктором Стембицким, красноносым унылым типом.

Едва увидев издали барыню, Григорий обомлел – в жизни не видал такой красавицы! И этот гордый профиль, и эта изящная шея, красивые руки и огромные глаза, в которых плескалась такая синева, что делалось жарко и…о-о, какая женщина!

А какая простота в общении с дворней! Никакого высокомерия… а улыбка, улыбка – воистину богиня! И эти милые жалобы:

– Ах, Мечислав, – устало улыбаясь, говорила она, – эти дороги… одни ухабы, так растрясло. Представь себе – с фрау Мартой едва не сделалось дурно!

Мечислав Станиславович слегка поморщился, представив в дороге гувернантку, эту женщину «грандиозного телосложения и микроскопического ума».

«А… чтоб её, эту фрау, приподняло да хлопнуло! – неприязненно подумал Скоковский. – Теперь начнётся бесконечное нытьё: то, да сё… тьфу!»

Но вслух посочувствовал:

– Да, дорогая, эти дороги, эти степи… но всё готово к празднику. И всё забудется… что Ксюша, Сева? Как они?

– Сева молодцом, но Ксюша капризничала всю дорогу… однако нам надо отдохнуть хорошенько.

– Всё, ни слова больше не скажу, пожалте в апартаменты, – шутливо расшаркался супруг.

И большой помещичий дом сразу наполнился суетой и суматохой: челядь куда-то бегала, сновала, суетилась. Глядя на порхающих хорошеньких горничных, доктор, сменив свой унылый вид и плотоядно облизываясь, норовил каждую ущипнуть за мягкое место, вызывая повизгивание и похохатывание. Домашние знали о слабостях доктора, коих было две: вино и женщины. Но они также знали, что он был вполне безобиден… в отличие от хозяина – но то хозяин!

Специально к Рождеству Григорий, по заданию управляющего, привёз красивую ель, которую установили посреди двора, украсив всевозможными игрушками, мишурой и увенчав вифлеемской звездой. Ожидался приезд детворы с ближайших поместий, и Скоковский не хотел ударить в грязь лицом.

И вскоре двор заполнился повозками с приехавшими соседями, наполнился детскими звонкими голосами, музыкой и весельем, а для дворни – заботами и заботами.

Скоковский, если гулял, так уж гулял, желая поразить гостей во что бы то ни стало. У него для этого даже была своя оранжерея со специально приставленным садовником. Получая из собственных садов овощи и фрукты, имея огромные запасы и свежих, и сушёных фруктов и овощей, и различных маринадов, и варений и солений, он требовал выращивания в оранжерее экзотических фруктов: бананов, ананасов, фиников, ягод. И, желая поразить гостей заморскими диковинами, он, как бы между прочим, говорил:

– А вот, господа, не угодно ли попробовать клубнички, ананасов, спаржи… намедни, прямо из Парижа доставлено.

И хотя все гости знали об оранжерее, вслух обычно восторгались, пичкая изысканной свежатиной своих детей – у них-то всего этого не было!

И пока господа веселились со чада и домочадцы, прислуга, в свободное время, тоже праздновала Рождество.

Григорий любил ходить на рождественские колядки – да теперь не до того, управляющий загрузил работой сверх меры.

– Как это у вас, русских, говорят: как потопаес – так и полопаес, – наставлял он Григория. – Зима… это для господ зима. Им – веселье, нам – работа… к севу надо, Грыгор, готовиться, к севу, понял?

– Да, г-господин управляющий, – отвечал Григорий, собираясь на дальние поля.

Он предпочитал, в отличие от управляющего, объезжать поля верхом, подставляя грудь навстречу морозному воздуху, не боясь простуды. Его закалённый организм привык к любой непогоде и тяжёлой работе, и батраки-молдаване, что называется, вытаращив глаза смотрели, как он в одиночку ворочает дорогущую сеялку фирмы «МакКормик», отыскивая поломку.

Рождественские дни закончились, и если для господ настала пора уныния и скуки, то прислуга просто этого не заметила, постоянно находясь в хлопотах. Солнце постепенно, незаметно для господских глаз, но весьма заметно для крестьянских, принимало свой хозяйский облик, подготавливая спящую землю к возрождению, к выводу из спячки её многочисленных обитателей.

Мария Семёновна это состояние общей спячки особенно остро почувствовала, когда съехали гости и настали серые будни с их постоянными заботами. Мечислав Станиславович напротив, почувствовал огромное облегчение и использовал любой предлог, чтобы улизнуть из дома под видом проверки обширного хозяйства.

Мария Семёновна захандрила, и, почувствовав это, Стембицкий ей как-то сказал:

– Дражайшая Марья Семёновна, в вашем молодом возрасте ипохондрия опасна-с, ибо это грозит амбулией.

– Как-то вы всё по-своему… непонятно, нельзя ли по-простому сказать?

– Отчего-с нельзя, можно. Мы, доктора, для того и приставлены-с, чтобы лечить-с… да только лучше упредить-с возможную болезнь. Я имел ввиду-с чрезмерное… э-э… употребление пищи от скуки-с.

– Ах, Модест Петрович, – вздохнула помещица, – с детьми фрау Марта, супруг постоянно занят… скучно.

– Э-э, матушка, уж послушайте старика: чаще бывайте-с на воздухе. Воздух чудо как свеж и чист… да хотя бы во дворе-с.

– Пожалуй, вы правы… дневной моцион не помешает.

И помещица стала совершать ежедневные прогулки по двору, а то и в повозке в степь по крепкому ещё снегу, иногда беря с собой детей и ворчливую фрау Марту.

– Was ist das? – недовольно ворчала она, размещая своё многопудовое тело в повозке. – Das konnte nicht in den Hof zu einem Spaziergang gewesen?²¹

В ответ Мария Семёновна декламировала Пушкина:

 
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня.
И посетим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
 

– Sie, Russian, seltsame Menschen… und Puschkin Ihren seltsam. Welch ein Vergnügen, die leeren Felder zu besuchen? Anstatt etwas zu tun, das leer Genüsse²², – парировала гувернантка.

– Ah, Frau Martha, Sie, die Deutschen, zu Rational, und die Seele Sie auch zu Rational. Dieser Rationalismus eines tages werden Sie ruinieren²³.

Посмотрев на неказистую фигуру гувернантки в повозке, Мария Семёновна весело расхохоталась, за ней рассмеялись и дети, вызвав новое неудовольствие немки. Во время поездки она только и делала, что беспрестанно ворчала:

– Schnee eintönig Steppe…nackte Wald – was für ein Vergnügen, wie eine Landschaft zu sehen? Die Sehnsucht²⁴…

– Тоска? – удивилась Мария Семёновна. – А мне весело… правда, детки? Вам весело?

– Плавда, мама, – поддержал Сева.

Такие поездки, да прогулки во дворе давали бодрый заряд в однообразной сельской жизни.

Но как-то раз она, забывшись в хлопотах, вышла на моцион во двор только ввечеру. И, проходя мимо флигеля, где жила прислуга, с удивлением услышала… немецкую речь: мужской голос читал что-то из Гёте.

Донельзя удивлённая, она вошла во флигель, чем поразила обитателей – как, сама барыня пожаловать изволили?! Нешто провинился кто?!

Но она успокоила прислугу, просто спросив у подвернувшегося повара:

– Послушайте, любезный… а кто это здесь читает Гёте?

– Кого-с? – не понял повар.

– Э-э… мн… разговаривает по-немецки?

– Дык… как же-с… дык энто помощник управляющего-с Григорий, значит, Котовский изволит не по-нашему-с.

– А проводите-ка, любезный, меня в его комнату.

– Дык… как же-с… пожалте-с за мной.

Григорий на стук в дверь пошёл открывать, продолжая декламировать Гёте и, открыв дверь, буквально поперхнулся словами – на пороге стояла барыня! Да так и застыл с открытым ртом, не смея поверить.

– Здравствуйте, господин… э-э…

– Котовский, – услужливо подсказал повар.

– Да… господин Котовский.

«Очнувшийся» Григорий тотчас пригласил барыню в комнату, бормоча извинения.

– Скажите, – перебила его барыня, – это вы читали Гёте на немецком?

Григорий, весь полыхая, едва кивнул.

– Я-с…б-барыня.

– Вы что же, учите немецкий?

– Учу-с.

– Und wie geht es dir?²⁵ – спросила, едва улыбнувшись, барыня.

– Плохо-с, – развёл руками Григорий. – Нет разговорной п-практики.

Григорий с мучениями буквально выталкивал из себя слова, боясь своего заикания.

– Но зачем, зачем вам знать немецкий язык в этой глуши, где даже и по-русски говорят с…э-э… мн… натугой?

Пришлось Григорию повторить всё то, что он говорил барину, и в конце скромно добавить:

– Я ещё м-могу и по-молдавски, и по-еврейски, и по-украински.

– Ах, вот как? – искренне удивилась барыня. – Вот вы, оказывается, какой, господин Котовский, полиглот.

– Поли… что? – не понял Григорий.

– Знаток языков… а хотите, я вас подучу по немецкому? У фрау Марты, конечно, получилось бы лучше, да она постоянно в заботах с моими детьми, да и уж больно ворчлива… так как?

– Д-даже и не смею н-надеяться.

– А вы посмейте, – улыбнулась барыня. – Положим… раза три в неделю вас устроит?

– К-конечно, – поспешил согласиться Григорий, но тут же спохватился:

– Но… б-барыня, я постоянно в раб-боте, хозяйство о-обширное…

– Так… вечерами, как будете свободны… и не благодарите, для меня это не обременительно. До свидания, господин Котовский.

Она ушла, оставив ошеломлённому Григорию, кроме тончайшего аромата духов, искорку своей души, которую приняла неопытная юношеская душа, заполыхав жарким пламенем.

И получилось так, что Скоковскому срочно понадобилось по делам в Кишинёв.

– Ну вот, Маша, приходится вас оставить, – сокрушался супруг, однако втайне радуясь тому, что, помимо дел, вволю наиграется в карты.

– Да надолго ли? – равнодушно спросила жена.

– Думаю… на две-три недели. Да ещё с винокурней надобно решить дела: оборудование, то, сё…

– Но ты, надеюсь, помнишь о своём обещании?

– Конечно помню, дорогая, – поспешил заверить свою половину супруг. – Как приеду – сразу в Одессу, всей семьёй.

На том и расстались.

А Григорий пребывал в совершенном волнении от предстоящей встречи. Для начала критически осмотрел себя в зеркале: лёгкая щетина («Придётся дважды бриться»), широкий лоб с намечающимися взлизами («Эхе-хе… красавѐц»), излишне подчёркивающими округлость головы… вообще он себе не понравился. А одежда?! У него даже не было приличного костюма… в чём перед барыней предстать?! В таком обтёрханном виде?

Переступая во второй раз порог усадьбы, Григорий фактически себя уничтожил душевными муками, терзаясь по разным пустякам.

В огромном доме, среди всевозможных залов, комнат, гостиных, спален и прочая, комната барыни выглядела скромно, но уютно: на стенах – картины с сельскими пейзажами, два шкафа с фолиантами книг, изящный стол со стульями на изогнутых ножках, два кресла, да небольшой диван. Видно было, что хозяйка здесь отдыхала душой. Да и сама она, в длинном светлом платье с глухим воротом, с копной аккуратно уложенных волос, была предупредительна и приветлива, сразу развеяв мучения и страхи Григория, не знавшего, куда деть ноги в сапожищах (правда, начищенных до блеска).

– Садитесь, господин Котовский.

– Я п-премного благодарен, барыня…

– Называйте меня просто по имени-отчеству, – перебила она.

– К-как вам будет угодно-с…М-Мария Семёновна, – выдохнул Григорий. – Т-только, пожалуйста, уж и вы м-меня Григорием…

– Вот и славно… Григорий. Пожалуй, начнём… я тут подобрала словари, пособия.

Их занятия носили непринуждённый характер, да и учеником Григорий оказался хватким и подготовленным. Сама Мария Семёновна держала себя просто, но на едва уловимом расстоянии, таком, что Григорий сразу это почувствовал, успокоив (с некоторым разочарованием) свои терзания, а может быть и тайные надежды.

Почти месяц продолжались занятия, и Григорий, благодаря своей знатной учительнице, заметно продвинулся в освоении чужого языка. Эти занятия окрыляли, возносили его, он жаждал встреч. Для него это были встречи с прекрасным, как ему казалось, совершенным существом, эталоном женщины. Своей смущённой душой он чувствовал её недоступность и «дальность», но одно лишь общение доставляло столь великую радость в его однообразной жизни, что он готов был сворачивать горы (работал так, что даже управляющий не понимал, как он всё успевает) …о-о, если бы она знала!

Но вся эта идиллия закончилась с возвращением хозяина.

Скоковский приехал злым и раздражённым. В помещичьем клубе в Бендерах, где остановился на пару дней, он в дым проигрался в карты. И теперь ему всё было противно: и дорога, с её ухабами и колдобинами, доставляющими боль воспоминаний; и дальний лес, в который норовили забраться бездельники-молдаване, чтобы порубить его деревья; и постылая степь с холодом необжитых пространств; и предстоящее однообразие деревенской жизни… и даже семья, которую он месяц не видел – всё доставляло раздражение и неприязнь.

«Канальи! – невесть про кого угрожающе думал он. – Кругом одни канальи! Кнута на вас нет!»

Челядь, испытав на себе не раз крутой нрав хозяина, особливо когда он не в духе, попряталась кто куда. И лишь особо доверенные лица, управляющий и камердинер, могли безбоязненно входить в его кабинет, не боясь быть битыми или обруганными.

Управляющего Скоковский слушал рассеянно, думая о своём, а посему грек быстро отчитался и ушёл по своим делам.

Камердинер Иван, по совместительству сплетник, наушник, соглядатай, доносчик… короче, глаза и уши хозяина, видя его скверное настроение, решил начать с главного… о-о, он давно имел зуб на хозяйку за её высокомерие и холодность! Поэтому, рассказав две-три сплетни для приличия, как бы между прочим «вспомнил»:

– Да, барин, мало не забыл-с… тут новенький, Котовский, чегой-то зачастил-с до нашей барыни. Запираются у ней в комнате-с вечерами…

– Что-о?! – аж привстал Скоковский. – Запираются?! И…и что? Ну, говори!

– Чем занимаются, про то неведомо-с, – развел руками камердинер, но при этом многозначительно глядя на барина.

– Т-ты думаешь, что…

– Думаю, амурами-с.

Скоковский рухнул на стул, закрыв рукой глаза.

«Неблагодарная… тварь! – яростно думал он. – Как смела она! В моём доме!»

Мария Семёновна у себя в комнате, полулёжа на диване, читала какой-то французский роман. Как вдруг дверь резко распахнулась, и в комнату прямо ворвался пышущий яростью супруг.

– Милостивая государыня, – начал он, задыхаясь от гнева, – потрудитесь дать объяснения.

Когда муж так «официально» начинал, значит быть скандалу.

– В чём я должна объясниться? – как можно спокойнее спросила, вставая с дивана, супруга.

– Ах, какое милое непонимание… бросьте! Вы отлично знаете, что я имею в виду! Не успел я уехать, как вы завели… завели… любовника! И где?! В моём доме!

– Да как вы смеете, сударь! – возмутилась супруга.

– Смею, сударыня, ещё как смею… и кого?! Какого-то мужика, без роду и племени! Этого… этого… практиканта, сосунка!

– Да будет вам известно, сударь, – холодно сказала Мария Семёновна, – что мы с господином Котовским занимались немецким языком… и ничем более!

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Скоковский. – Скажите, какая невинность – немецким… в запертой комнате! Вы мне… вы мне, сударыня, нанесли жестокое оскорбление в моём доме своей… своей изменой! И вы за это ответите…

– Вы что-то путаете, сударь, – возразила супруга. – Это у вас в каждой деревне по несколько девок, это у вас в Бендерах содержанки и это у вас…

– Ма-а-а-лчать!! – уже не владея собой, закричал Скоковский, замахнувшись рукой.

Мария Семёновна, бледная, но решительная, резко шагнула к нему и спокойно сказала:

– Ударишь? Попробуй, ударь дворянку – ну?!

Скоковский сразу струхнул, вспомнив о её могущественных родственниках.

– Не-ет, сударыня, не-ет, – процедил он сквозь зубы. – Я ударю… но не физически, я ударю ещё больней.

Ворвавшись к себе в кабинет, он сей же час потребовал управляющего, и, лишь только тот появился, так люто глянул, что грек со страху прямо прирос к полу.