Ты слышишь ли меня? Литературно-художественный альманах

Редактор Виктор Сергеевич Елманов

ISBN 978-5-4485-7505-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Это первый номер литературно-художественного альманаха с таким названием, который издает Костромское региональное представительство Союза российских писателей. До этого в разное время, с разной периодичностью выходил литературно-художественный альманах «Козий парк» (вышло 4 номера, учредитель и главный редактор Олег Губанов).

С момента выхода последнего номера «Козьего парка» (лето, 2011 год) прошло 5 лет, некоторые авторы альманаха за это время издали свои книги. Одни при поддержке Министерства культуры РФ, другие в издательстве «Эксмо» или «Ridero», третьи – либо за свой счет, либо при поддержке департамента культуры Костромской области. Но то, что издано – часть того, что у авторов написано, что лежит в столе не один год. Первый номер альманаха «Ты слышишь ли меня?» – малая доля этого неизданного. Хотелось, чтобы следующие номера альманаха могли и дальше знакомить читателя с этими неопубликованными стихами, прозой, публицистикой. Альманах намерен публиковать не только литературные произведения членов нашего регионального представительства Союза российских писателей, но и авторов, которые близки по духу нашему изданию.

Название альманаха «Ты слышишь ли меня?» – парафраз на строчку Федора Тютчева «Ангел мой, ты видишь ли меня?» Но у нашего названия несколько иной подтекст. Может быть, поэтому в начале альманаха помещено стихотворение Нины Веселовой, которое обращено не только к авторам, но и к читателям.

 
Не верь чужим словам.
Произнеси своё.
И пусть оно задержит ту минуту,
Когда зарёю ранней окоём
Под небом закраснеется прогнутым.
 
 
Такого мига не было ещё,
И никогда такой не повторится.
Укрыта старым сереньким плащом,
Рассветно зашевелится станица.
 
 
Потянутся колодцы-журавли,
Готовясь клювы погрузить в прохладу…
Ты тихим звукам трепетно внемли
И всё запоминай, поскольку – надо!
 
 
Впервые на луга падёт роса
И бликами взыграет под ногами.
И деловито старая оса
Направится гудеть над берегами,
 
 
Разыскивая в юбочках цветов
Запасы благодатного нектара.
Не оставляя в небесах следов,
Промчатся молча облаков отары.
 
 
И брызнут долгожданные лучи,
Подхваченные хором птичьих трелей…
Останови дыханье и молчи.
Когда-то до тебя вот так смотрели
 
 
В лицо рассвета предки. И слова
Пытались тоже находить тревожно.
И счастливо кружилась голова
В сознании, что всё на свете можно.
 
 
И каждый день нам подтверждает снова:
Для продолженья жизни нужно Слово.
И если оно истинно своё,
Охватится зарёю окоём.
 

ПРОЗА

Наталья КАРАВАНОВА

КРОЛИК И УДАВ

Закат упал за крыши торгового центра, привычно, словно соблюдая неприятный ежедневный ритуал. Холодно.

На площади под баннером с ликом мессии уже начал собираться народ. В рваных отсветах рекламы и лицо Спасителя, и лица граждан похожи на грубые одинаковые маски, заготовки масок. а белые одежды в дискотечных отсветах фонарей кажутся грязно-серыми. Мой собственный плащ от них, скорей всего, ничем не отличается, но это правильно: все мы грешны изначально и разве имеем право на чистоту? Мы – всего лишь промежуточный этап, еще не существование, начало. Так говорит наш батюшка. Чтобы хоть чуть приблизиться к истинной святости, нужно вложить очень много труда…

Девятнадцать ровно. Сейчас начнется. Толпа двинется вперед, и я поддамся общему движению, радостно включаясь в поток.

Это глоток чистого воздуха, приобщение к таинству, святое единение мыслей и чаяний всех людей на земле. Причастие к его свету. Это всегда как в полет: вместе со стаей белых птиц…

Загорелись осветители, и мы замерли в ожидании. Уже скоро…

Я каждый раз пытаюсь угадать, с какой стороны он появится, единственный и неповторимый наш отец Евстигней. И каждый раз ошибаюсь.

Вот он. Темное облачение его кажется чище и светлее, чем нарочито-белые накидки паствы. Все верно, он пастырь, мы паства. Он тот, кто ведет, мы… мы пойдем за ним. Пусть будет тяжело, пусть хоть как будет больно и страшно, но мы пойдем. Как Спаситель однажды пошел за всех нас на муки и смерть, как святые великомученики… как люди.

Мы же люди, мы должны пройти это до конца. Не искать малодушно отсрочки, не прятаться. Отринуть ложь. Отринуть ненависть и зависть. Во имя тех, кто придет за нами, во имя тех, кто увидит своими глазами Великий день.

Я улыбаюсь, глядя на отца Евстигнея. На его печальное, доброе лицо. На руки, поднятые в приветствии…

Тишина. Как же тихо стало на площади! Слышно, как кричат галки в ближнем сквере. Слышно, как пищит звуковой сигнал светофора. И в этой тишине, хрустальной, совсем еще зимней тишине, внезапно появляется его голос.

– Христиане! Братья и сестры… Все, кто внемлет слову Его…

Я не дышу. Не дышат и те, кто вокруг. Ловим каждый звук, каждую интонацию, каждый оттенок. Не важно даже, что он сегодня скажет. Не важно. Он знает, этого достаточно. Важно, что он приходит к нам, говорит с нами. Что дарит возможность себя слушать, дарит надежду.

– …страх, вот что приведет нас к настоящей беде… …это страх перед будущим, пред тем, что было начертано человечеству много веков назад. Чего же мы боимся? Боли? Смерти? Но боль очищает, а смерть – всего лишь мгновение, крохотный шаг на пути к вечной жизни. Разве этого стоит бояться? Да и страх не настоящий, ибо и боль, и смерть предстоит пережить не нам. Грех, вот чего следует бежать. Мы с вами, именно мы, наше поколение способно силой своей веры, праведностью своей, смягчить гнев Его в час Страшного суда… Так не уподобимся же крысам, что бегут с тонущего корабля, ведь мы не крысы, мы люди и должны пройти до конца этот путь, каким бы трудным он ни был…

Я вздрогнула, уловив созвучие своих недавних мыслей с речью отца Евстигнея. Как он угадал? Как ему вообще удается так точно читать в сердцах наших, в душах наших? Каким образом он всегда находит такие простые, такие правильные слова?

– Кролик.

Я вздрогнула, словно поперек спины меня вытянули тонким стальным прутом. Больно. Дурацкое прозвище, прикипевшее ко мне в детстве. В школе. Я думала, что забыла, простила их. Что за годы, отсчитанные с фотовспышки нашего коллективного снимка на выпускном балу, все эти глупости стерлись из памяти. А нет. Я, оказывается, злопамятная. Я помню…

– Эй, Кролик!

Некрасивая и не самая умная в классе. Ну, теперь-то я могу признаться хотя бы себе, что именно такой я и была.

Терпение. И еще – смирение.

Я поворачиваюсь, медленно и, хочется верить, спокойно. Точно знаю, что окликнули именно меня.

Он стоит в двух шагах. Перекатывает во рту не то палочку, не то обломок спички. Черная ворона на фоне белых одежд.

Сидел когда-то за последней партой у окна. Самый высокий в классе был.

Запомнился тем, что очень метко умел плевать из трубочки жеваной бумагой. Это было не больно, но обидно. Особенно обидно было сознавать, что ты – мишень не единственная, но любимая. А больше ничем не запомнился. За все восемь лет знакомства мы и парой слов с ним не перемолвились. Как же его звали? Саша? Слава?

Саша-Слава чуть склонил голову набок, разглядывая меня с каким-то странным интересом. Так незнакомых жучков рассматривают. Угодивших в тарелку. Перед тем как выловить и выкинуть.

– Кро-олик, – повторил, чуть растягивая слова. – Ну, здравствуй.

Я кивнула. Свет от фонаря скользнул по лицу бывшего одноклассника. Что же, он мало изменился. В том плане, что он по-прежнему красив. Именно красив, а не «хорош собой» или просто «привлекателен». Наверное, его девушки любят. Красивые, дерзкие, даже умные, потому что дураком и сам он, этот Саша… нет, все-таки, Слава… никогда не был.

Я хорошо запоминаю лица и никогда не путаю людей, а вот с именами почему-то не получается.

– Тебе нравятся уличные проповеди?

Нравятся? Какая дурацкая постановка вопроса. Тебе нравится, что сегодняшний день называется вторником?

Пожала плечами. Достаточно нейтрально, чтобы не спровоцировать продолжение разговора.

Но он усмехнулся. Спросил:

– Ты что, в одночасье онемела? Или стесняешься?

– Нет. Я слушаю отца Евстигнея. Мне это интересно.

Что он привязался? Что ему от меня надо? Ведь видно же, что кроме пренебрежения он ничего ко мне не испытывает, да и не может испытывать.

– Значит, слушаешь… а я тебе мешаю. Отвлекаю. Не даю причаститься истины…

– Да.

Обратиться к нему сейчас на «ты» – значит, подтвердить его право и дальше вести разговор в таком тоне. А «выкать» бывшему однокласснику и вовсе глупо.

Он, наконец, выплюнул свою спичку, провел рукой по волосам. Я поняла, что он смотрит мне в глаза. Довольно давно уже. Удерживает, не отпускает.

– А живешь ты в общине. – Не вопрос, снова констатация.

А вот и не угадал.

– Нет. Не в общине.

Кажется, мне удалось его немного озадачить.

– Почему?

Ну, и как объяснить?

А собственно, чего стыдного в моей ситуации?

И все-таки, рассказывать о себе этому… этому Славе… Саше? Противно.

– Так надо.

Медленно кивнул, опустил глаза. Вот тогда бы мне и отвернуться, показательно отвернуться, дать понять, что разговор окончен. Но я, как была дурехой тугодумистой, так ей и осталась. Успела только подумать об этом, а сделать…

– Есть хочешь, Кролик?

– Сейчас пост.

– Ну, не росой же одной вы в пост питаетесь? Я тебе ресторан и не предлагаю.

– Нет.

– Крольчатина, я же вижу, что ты врешь. Меня что ли боишься? Так не бойся, я кроликами не питаюсь. Пойдем. Я тебе капустки куплю…

Издевательство было слишком очевидным, слишком честным…

Вот именно, честным. Настолько, что и крыть нечем. Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива. На ложь и оговор обижаться глупо. И то и другое – вещи непрочные, хрупкие. А вот правда… она действительно имеет свойство колоть глаза.

Но я сильная. Я все чудесные школьные годы с этой правдой рука об руку шла. И сейчас выдержу.

– Я никуда не пойду, – отвечаю спокойно. Поворачиваюсь к сцене, где продолжается проповедь. Отец Евстигней, помоги мне! Твой голос всегда меня выручал. Уверенный твердый голос человека, знающего истину…

– Еще как пойдешь. Тебе же хочется пойти? Нет? Тебе страшно и любопытно. И тебе интересно пройти по улице именно со мной: я тебе нравлюсь…

Самонадеянная скотина! Что тебе от меня надо?

Я разворачиваюсь снова. Чтобы ударить. Нет. Нельзя! Смирение. Прощение. Нет гордыни, нет боли. Но сил терпеть это тоже уже нет, и я кричу:

– Иди к дьяволу!.. Иди… к дьяволу…

Они поворачиваются к нам – десятки лиц. Хмурых, встревоженных, раздраженных…

Я разбила тишину. Ту хрустальную тишину, в которой звучал голос отца Евстигнея, я это сделала… Господи, прости меня…

Но сделанного не отменишь, как не отменишь Второе пришествие и Страшный суд.

Да как. Какими словами… как язык-то повернулся…

– А ведь они тебя сейчас ненавидят, кролик. – Задумчиво произнес мой бывший одноклассник. – Посмотри на их лица… ты помешала им слушать, и…

– Это просто раздражение. – Ответила я как можно спокойнее. – Смирение – добродетель, но раздражение – не грех. Не смертный грех…

оставаться и дальше на площади было уже немыслимо. Я побрела домой. По сторонам не смотрела, и старалась даже не думать, что буду делать, если этот Слава пойдет за мной. Да, точно. Именно Слава, а не Саша. Причем, полное имя – Ярослав… а фамилия простая, распространенная – Смирнов. Потому я сразу и не вспомнила, такая незаметная, сглаженная фамилия.

Улица тиха и безлюдна. Даже машины не шумят. Значит, уже девятый час? Народ расселся перед телевизорами и компьютерами. Кто-то ужинает, кто-то читает молитвы, кто-то спит.

Плывут над трассой навязчиво яркие баннеры, сквозь них сыплется мелкая снежная пыль. Март. Март заканчивается, скоро лето. А потом еще лето, и еще. Целая жизнь, как испытание. Целая жизнь испытательных лет…

Нормальная такая, человеческая жизнь. Полноценная. За ней – еще будет поколение. А потом всё. Совершенно точно, документально подтвержденное «всё». Библейское «все». «Всё», снабженное знамениями ровно настолько, чтобы каждый видел воочию и бесполезность борьбы, и свет надежды.

Потому что если сбываются «звезда полынь» и «саранча», то почему не сбыться всему остальному? Всем иным пророчествам святого писания? И новый приход Мессии. И Армагеддон. И Страшный суд.

Не надо бояться, прав отец Евстигней.

А дома брат с бананами в ушах и заначкой марихуаны. У него своя теория. Если все равно ничего не останется, так зачем беречь хоть что-то? Надо успеть взять то, что хочется. А чего не хочется, того не жалко. Их много, таких вот, как Дюшка. Десятки и сотни. Их становится все больше, ибо нашу надежду они не приемлют, а своей надежды у них нет. Брату тринадцать, но он уже меня перерос.

Ватага вывалила из арки мне навстречу. Десятка полтора их. В руках у кого палки, у кого и куски железной арматуры. Погромщики. Девчонки тоже есть. Милиция и добровольческие церковные дружины задерживают их без счета каждый день, но покоя хватает ненадолго. Я думала, мимо пройдут, как всегда раньше проходили. Но нет. Остановились, обступили со всех сторон. Я еще не испугалась, не успела. А один из них выкрикнул:

– Свято-о-ша! В белом!

– Дайте пройти, – как можно спокойней попросила я.

Заржали, подступили ближе. Тот, первый, ему лет пятнадцать, не больше, поднял железяку, и очень серьезно сказал:

– За то, что мамку мою списали… я вам никогда не прощу! Слышите? Никогда!

Списали. В нашем районе это когда-то означало – убили. Или подставили так, что человек без вины попал в тюрьму. Мальчику соврали. Господи, прости его…

– Тебя обманули, – тихо сказала я. Я еще с института помню правило. Хочешь быть услышанным, говори тише. Прислушаются.

– Да ладно!

Он ударил. Быстро и сильно, но я увернулась. От второго удара не увернулась бы, но второго удара не последовало. Последовал тихий хлопок где-то сбоку, и ровный голос, произнесший одну короткую фразу:

– Брысь, шавки!

Они побежали. Кажется.

Я обнаружила себя сидящей на асфальте, в грязной луже. Хлопок – это был выстрел.

– Вставай, Кролик. Никто тебя не тронет.

Глупо как, Господи. Он, значит, за мной шел. Зачем? Медленно встала, отряхнулась. Ну, и что дальше?

– Испугалась?

– Нет.

– Значит, ты так и живешь в этом районе? Понятно. Пожалуй, можно было догадаться. Скажи, Кролик, а твой отец сейчас дома?

Ну, вот и причина. Он заговорил со мной только потому, что ему нужен мой отец. Я-то гадала, в чем дело…

И вот еще вопрос, где Ярослав Смирнов пропадал весь последний год? Потому что…

– Мой отец умер чуть меньше года назад.

Прищурился недоверчиво:

– Академик умер? Именно умер? Странно…

– Ничего странного. Инсульт.

– Да? Ммм… ну, теперь понятно, почему… а Андрей живет с тобой. Поэтому ты еще не в общине. Ему ведь нет шестнадцати?

– Тринадцать.

– Ага. Детское пособие уже не получает, а работать еще не может…

Господи, да как я этого оболтуса брошу? Он же пропадет без меня. Свяжется со шпаной… уже связался. Но пока есть я, он способен оглядываться назад и не совершит ничего совсем уж непоправимого.

– Жаль. Соболезную.

Я отвернулась. Отчего-то болела правая нога. Наверное, ушибла, когда упала. Ничего. До дому как-нибудь дохрамаю.

– Погоди.

Я остановилась в арке. Ну, что еще?

– Ты веришь ему? Священнику, который проповедует на площади? Веришь?

– Верю.

Злость и внезапно прорвавшаяся тоска заставили меня развернуться к нему лицом. Сейчас я – в тени арки, а он весь на виду. Весь, от дорогих ботинок до влажных, блестящих в свете фонаря, волос. Действительно, красавчик. Иные наши с ним сверстники успели обзавестись брюшком, а кое-кто и лысиной. А этот – подтянут, ухожен, одет. Все ведь выяснил, что было нужно, зачем же продолжать эти тягостные расспросы?..

– Верю. Потому что он предлагает надежду. Надежду для всех. На спасение. На вечную жизнь…

Он хотя бы не отворачивается равнодушно.

Кивнул. Как-то печально произнес:

– Глупый-глупый кролик. Я к тебе зайду. На неделе.

– Здравствуй, дочь моя. У тебя что-то случилось?

– Здравствуйте, батюшка…

Убранство в кабинете самое обычное, совсем не церковное. Да это и не церковь. Общественная приемная.

– Проходи, присаживайся.

– Да, конечно. Я только хотела узнать… мою просьбу уже рассмотрели?

– Рассмотрели, и приняли положительное решение. Наша община с удовольствием примет тебя.

Все. Все, назад пути нет. Сложилось, словно паззл…

Тетя Лена сама позвонила и предложила взять Андрюшку к себе. Там у нее, в Кологриве, брату будет лучше. И семья большая, и пригляд. И он, кажется, даже не расстроился.

Мое давно ожидаемое увольнение случилось на следующий день.

Кто говорит, что у нас есть выход? Что мы вольны выбирать свой путь? Ничего подобного.

Что я могу в этой ситуации? Пойти, записаться добровольцем в «Звездную армаду»? Денег выплатили чуть, хватит только, чтобы пару раз заплатить за коммунальные услуги. И неизвестно, когда удастся найти работу.

– Спасибо!

– Вот и замечательно. Сейчас тебе подписывать ничего не надо. А завтра приезжай. Вещей из дому много не бери, здесь все есть. Вот, возьми визитку. По ней тебя пропустят в ворота.

– Спасибо. До свидания!

Весна на улице словно вырвалась на свободу – акварель неба, прозрачность облаков. Воздух пахнет солнцем, сухим асфальтом, талой водой. Как же я люблю такую погоду! Снега еще навалом, но ясно – у зимы шансов не осталось. Ни полшансика. Все, время перешагнуло через незримую границу, и назад пути нет…

Весна звучит со мной в унисон. Сегодня это особенно заметно. Община меня примет. Я перееду в квартал, где люди улыбаются друг другу. Где не бывает зависти, и все равны. Где моими соседями будут совершенно особые, открытые, светлые люди. Где будет с кем поговорить о Боге.

– Кролик…

Нет, солнце не погасло, капель не смолкла. Зачем этот человек снова здесь? Чтобы отравить мне самый светлый день за последние несколько лет?

– Здравствуй.

– Ну, как, радуешься?

– Да.

Серая стайка монастырских послушниц миновала нас, обтекла, как река островок. Лица у девушек сосредоточенные и погруженные в себя. Светлые лица.

– Есть чему. Прогуляемся?

– Нет.

– А чего ты боишься? Раз священники сказали, что ты им подходишь, то можешь не сомневаться, назад из… из общины не выкинут.

Я кивнула.

– Пойдем. Не бойся.

– Я не боюсь.

– Боишься, кролик, боишься. Все время боишься. Боишься остаться последней и боишься оказаться первой. Боишься меня и себя боишься. Себя – больше всего. Я помню, в школе у тебя были темные волосы. Зачем ты их красишь в этот невнятный цвет? Разумеется, чтобы не привлекать внимания. И мордашку не подкрашиваешь никогда, даже губы, я прав? Вот прямо сейчас… тебе же не нравится, что я называю тебя Кроликом. До жути, до отвращения. Но ты терпишь. И не из христианского желания смирить гордыню, а потому что боишься возразить. Боишься конфликта. Боишься оказаться проигравшей.

– Перестань, пожалуйста. Это все неправда.

– Правда. Только ты ошибаешься. Ты думаешь, что «кролик» – это кривые зубы и длинные уши…

…и толстая задница. И маленькие красные глаза…

– А вот и нет. И даже совсем нет. Ты Кролик, потому что уже сейчас рядом свернулся удав. Но ты не убегаешь, не прячешься. Ты смотришь в глаза удава и покорно ждешь, когда тебя начнут есть.

– А удав – это ты.

– Хм… ты мне льстишь. Нет. Я уже говорил, что не питаюсь кроликами.

– Значит, ты думаешь, что удав – это отец Евстигней? Глупо. А ты… сам ты веришь в Бога?

Усмехнулся, переспросил:

– А ты?

– Да.

– Тогда рассказывай. Все, что сейчас собиралась сказать. Ну! Смелее!

Эта издевательская подначка заставила ответить:

– Не станешь же ты возражать, что в преддверии конца света…

– Вспышка сверхновой – это физический процесс. Это еще не конец света…

– Для человечества – конец. Так вот. В преддверии Конца света как раз и важно всем нам, всем людям, задуматься о вечной жизни, о том, какими мы предстанем перед Ним в день Страшного суда…

Я сама почувствовала, как нескладно, как жалко выглядят мои слова. Почему, когда говорит отец Евстигней, все так значимо и убедительно, а я снова запуталась, забыла, о чем хотела сказать.

– Мы не должны грешить… ради тех, кто придет следом за нами… ради…

– С грехами – понятно. А что мы должны делать? Все это время? Всю сотню лет?

– Не грешить… молиться… вести праведный образ жизни…

– Подробней, Кролик! Подробней!

– Соблюдать заповеди… Быть… честными…

– Я уже понял про то, какими мы должны быть. Ты скажи, Кролик, что именно мы, такие все из себя праведные, должны делать?

Отец Евстигней что-то говорил об этом… не так давно даже…

Нет. Не вспомнить. Хотя…

– Строить храмы. И молить Господа о прощении.

Мы остановились у перекрестка. На той стороне улицы утыкала маковки в небо нарядная церковь. Напротив отсвечивал рекламными щитами супермаркет. Над всем этим сплетали черные кляксы веток старые клены.

– Не туда смотришь. Ниже.

Ниже… да что там такого интересного? Тротуар. Люди. Машины.

– Смотри, сколько нас. Много, правда? И все разные… среди нас есть настоящие праведники. Они живут по заповедям и всегда готовы помочь в трудную минуту. И ты знаешь, большинство из них не имеет отношения ни к христианству, ни к религии вообще. Среди нас есть анархисты. Есть бродяги и профессиональные нищие. Солдаты… цыгане. Смотри, смотри, Кролик. Это не просто так. Видишь? Большинство попросту не верит, что вспышка будет. Кто-то ищет утешение в водке. Это только кажется, что их мало. Кто-то старательно не думает об этом. Но все они – живые. И только немногие похожи на тебя. Очень, очень мало…

– Одурманены религией? Прячутся от объективного мира за толстыми и надежными стенами монастырей?

– Кролик ты кролик… нет, конечно. У нас удивительная страна. Институт церкви за какие-то считанные годы стал инструментом правительства, «христианством по госзаказу», а никто и не заметил. Нет. Удав – это уж никак не церковники. Куда им.

Я вдруг вспомнила:

– А ты знаешь, что означает слово «списали?»

Он ничуть не удивился.

– Точно, конечно, не знаю, но догадаться могу. «Списали» – значит, пустили в общину. Дали возможность посвятить жизнь богослужению. Ты вспомнила того мальчика с арматуриной, так? Скорей всего, его мать оставила семью ради… более высокого служения.

– И кто же такой этот удав?

– Чего ты боишься?

– Окончательности. Бессмысленности. Пустоты…

Молчание повисло между нами – но не беззвучие. Какое уж тут беззвучие, в разгар весеннего дня! Воробьи орут, капли стучат по лужам. Шаги шуршат.

Я устала. Чего он от меня хочет? Почему не оставит в покое?

– Ярослав, я не очень понимаю, чего ты от меня хочешь? Зачем ты тратишь на меня свое, не сомневаюсь, драгоценное время?

– Отец у тебя хороший человек был… можешь считать, меня гложет чувство невыполненного долга.

– А…

Чувство долга. Вот как его, оказывается, можно понимать…

– Скажи, Кролик… а когда отец был жив, ты к священникам так же бегала?

Отец умер внезапно, от инсульта. На работе. Скорая не успела помочь. Но, кажется, все началось, когда он еще был жив. Да что я… постоянно занятый академик и дома-то бывал не чаще раза в две недели.

Сначала я просто подходила послушать. Так делают многие горожане, из любопытства, или из интереса. Потом одна женщина из общины приметила меня. Мы разговорились. Она рассказывала с такой неподдельной искренностью, с таким чарующим вдохновением… она пригласила меня в теологический клуб… да. Именно тогда.

Эти люди действительно были другими. Светлыми. Готовыми выслушать, поддержать, помочь.

Я не ответила, но, видимо, что-то такое отобразилось на моем лице, потому что Ярослав не стал настаивать.

Так дошли до троллейбусной остановки. На ней толпились сизые голуби.

– Я зайду вечером. В последний раз. – Хмуро бросил мой бывший одноклассник. – Твоя маршрутка. Ну, давай! Не бойся!

Дверца захлопнулась.

Не смотри в окно, уговаривала я себя. Не вздумай! Еще подумает, что тебе интересно…

Но свободное место было именно у окна. Именно у того самого окна, в которое нужно смотреть, чтобы увидеть.

Ярослав, ссутулившись, отошел к деревянному строительному забору, неожиданно для меня присел там на корточки и спрятал лицо в ладони.

Я попыталась представить, в какой ситуации могла бы принять такую позу. Представила. Если плохо сделала работу, а поправить невозможно. Важную работу.

В чем он собирался меня убедить? И почему меня? Он обещал вечером зайти. Вечером все разъяснится.

Красный обшарпанный «Икарус» брызнул на повороте бурой водой с осколками льда. Ну вот. И Дюшка уехал. Все нитки обрезаны, все тропки исхожены. Я одна, и ничто не мешает воплотить заветную цель.

И никто уже не помешает.

О чем жалеть? Людей близких у меня и раньше почти не было. А за последний год я растеряла, не то, что всех прежних друзей, даже знакомых. Даже случайных знакомых. До вечера несколько часов. Можно погулять, по пути наслаждаться весенним днем, любоваться куполами храмов, сплетениями темных ветвей, игрой солнца в гранях сосулек. Потом, дома, навести окончательную чистоту, накинуть на мебель чехлы. В эту квартиру я больше не вернусь. Сготовить ужин…

Но почему только от одной мысли об этом становится тошно? И почему я продолжаю мысленный диалог с Ярославом, хотя давно нужно бы выкинуть это из головы. Все дело в том, что я понять не могу, чего он хочет. Ему надо меня в чем-то убедить, отчаянно надо, я это уже поняла. Но в чем? В том, что я – Кролик? Беззащитная зверушка, уставившаяся в глаза удава? А кто удав? Я не вижу. Сам-то он хоть видит? Или ему не важно, чем меня зацепить, лишь бы зацепило?

А ведь зацепило. Откуда он взялся? Зачем? Кто его послал?.. нет, последний вопрос продиктован паранойей. Кто его мог послать? Ко мне? Смешно. Я не академик Кротов. Я его бесталанная, ничем не примечательная дочка…

Дома, вместо того чтобы заняться делом, уселась напротив телевизора. Показывали светские новости. Про коллективное самосожжение сектантов в Курске, про гастроли симфонического оркестра. Показали даже коротенький сюжет о «Звездной армаде», которая вот-вот должна стартовать от орбиты. «Армада»… Русская версия американского «Ковчега». Десять лет назад этот проект называли «детищем академика Кротова». А я гордилась знаменитым папой.

Корабли «Армады» битком набиты генетическим материалом Земли и землян. Растения, животные, люди. Рыбы, птицы, насекомые…

Наивный порыв отчаявшихся ученых, которые точно знают, что мирное наше, стабильное желтое солнышко через сто лет перестанет быть таковым. Собственно, уже перестало. Необратимые процессы в его недрах уже начались. И вероятность ошибки с каждым годом все меньше и меньше.

На кораблях «Армады» и люди полетят. Кто-то в анабиотическом сне. Кто-то нет. И если полет может осуществляться автоматически, то за сложным оборудованием, за всеми этими инкубатарами-хранилищами нужен обязательный пригляд.

Отец мало рассказывал. Он вообще со мной мало говорил. Я его жалела.

Понимала всю бессмысленность их потуг, и жалела. Молилась за них.

Слишком мало шансов. Вспышка неотвратима, как приход весны…

Выключила телевизор. Зашла в Интернет. В почтовом ящике болталось одинокое письмо, датированное прошлым месяцем. Спам.

Все. Нет никаких старых связей. Завтра начнется другая жизнь. Я ее жду. Жду? Конечно. Конечно.

Когда позвонили в дверь, я побежала открывать почти с облегчением. Муторное ожидание прощального визита Ярослава Смирнова не давало спокойно сосредоточиться ни на одной мысли. И вот…

– Привет, крольчатина. Можно войти?

– Заходи.

– Тускло у тебя. Болеешь?

– Нет.

На нем серая водолазка и черные брюки. Прическа, чуть сбита ветром, но он этого не заметил. Общее ощущение легкой небрежности при идеальном вкусе. И эта язвительная улыбочка уже наготове. Уже работает.

– А братец где?

– Уехал. К тете. Я только что проводила.

– Правда?

Эта новость отчего-то обрадовала моего гостя. Не сильно, а так… в меру.

– Да.

– Ну, даже чаю не предложишь?

– Пойдем на кухню.

Действительно. На кухне спокойней. В гостиной мне как-то не по себе в его компании.

Да здесь и светлей. Можно исподтишка подглядывать за гостем. Пускай это некрасиво и неправильно… но…

А вид-то у него усталый. Я бы даже сказала, измотанный вид. Интересно, где он работает?

Я заварила чай, вынула из холодильника банку варенья. Нарезала булку.

Спросил:

– Ну, как, уже твердо все решила? Завтра пойдешь в общину?

– Да.

– Отцу бы не понравилось.

– Да что ты об этом можешь знать? Не думаю, что он бы даже заметил…

– Заметил бы. Он тебя очень любит… любил.

– Вы были знакомы?

– Да. Я работал у него в программе.

– Так ты один из этих… из «Звездной армады»? Понятно.

– Что тебе понятно, Кролик?

Обмануть нормальный ход истории. Лишить людей… сотни людей… спасения. Истинного и главного. Разве можно это отнять? Разве можно решать за других?

Я повторила вслух:

– Вы лишаете своих добровольцев шанса спастись. Надежда, которую вы дарите, она призрачная. Она отсрочивает неизбежный конец, но не отменяет его. И тогда, когда все человечество встанет пред Богом… Что вы даете вашим добровольцам? Вместо неба, весны, травы – серые коридоры тесных кораблей. На всю жизнь, на всю жизнь, Ярослав. Не чувствовать ветра. Не чувствовать землю под ногами. Не видеть, как приходит лето или зима… И знать, что эта дорога – дорога в никуда.

– Кролик, да ты поэт!

Я осеклась. Поэт? Ну что же… может быть. Но как же больно-то. За что он меня так… я не заслужила. Что я ему сделала такого, что он меня так ненавидит? Почему?..

– Я не кролик, слышишь? Не кролик!!!

Слезы душат, слезы властно рвутся наружу, вместе со злостью, ненавистью, болью…

– Я не кролик, не называя меня так! И нет никакого удава!!! Ты его сам придумал! Зачем я тебе? Зачем ты пришел?

Я сорвалась. Постыдно, глупо сорвалась. Я думала, никогда больше со мной такого не случится.

Истерика – это противно со всех сторон. Особенно, когда она начинает проходить, и ты вдруг обнаруживаешь себя прижатой к чьей-то широкой груди, и этот ненавистный кто-то гладит тебя по плечам, да еще приговаривает:

– Тсс! Тихо. Молодец, умница, так бы сразу… давай, плачь, пристукни меня… вон сковородкой и пристукни. Она у тебя чугунная? Самое то…

– …алюминиевая…

– Это хорошо, значит, выживу. Не стесняйся плакать, Анечка, это куда лучше, чем терпеть…

Я высвободилась. Ушла из кухни.

У меня в гостиной висит зеркало. Большое старинное зеркало в тяжелой раме. Еще бабушкино. Оно немного искажает реальность с расстоянием. Не кривое еще, но уже неправильное, странное зеркало. Вот именно в глубине этого зеркала мы и встретились взглядами.

Я услышала из-за спины:

– Живешь свою жизнь, словно отбываешь срок. Хочешь знать, кто твой удав, Аня? Неужели еще не догадалась? Ты сама. Этот твой страх. Привычка бояться. Твой отец прав – нельзя человека заставить жить, пока он сам не захочет. Старик думает, что тебя нужно оставить в покое, пока сама не пожелаешь чего-то большего. Но я помню тебя иначе. Было время, когда ты не боялась, ведь так?