Дело прапорщика Кудашкина

Сестра сразу предложила поселиться у неё, в её барачных "хоромах". Но Семён Петрович поблагодарив отказался, хотя сестра очень надеялась, что брат с племянницей поселятся у неё, надеялась на помощь. Она где-то раздобыла денег, устроила им встречу с застольем, с гостями. Но увидев приглашённых соседей по бараку, племянников десяти и двенадцати лет, уже вовсю куривших и норовивших прикладываться к рюмке, несмотря на истеричные окрики матери… В общем, Семен Петрович окончательно после этого застолья решил, что Маше в таком окружении не место. К тому же он опасался, что когда его вещи окажутся в тесной сестринской квартирке, пронырливые племянники вполне смогут обнаружить части карабина. И вообще из-за тесноты контейнер пришлось бы разгружать частично в сарай с плохой крышей и там вещи наверняка бы попортились. Кудашкин снял две комнаты у одной старушки, ветерана строительства химкомбината и вещи разгрузил туда. Контейнер дошёл без проблем, и карабин прибыл вместе с прочими пожитками.

Население Химгородка к середине восьмидесятых годов стабилизировалось где-то на отметке двадцать тысяч человек. В основном это были рабочие и служащие химкомбината. Кроме того город выполнял функции райцентра и имел ряд соответствующих этому статусу учреждений. Классовый состав определялся местом проживания. Город имел неофициальное "районирование". Прежде всего"Буржуйгородок" – коттеджи где проживали значимые работники районной администрации. "Пятаки"– два с небольшим десятка блочных пятиэтажек с квартирами, имевшими стандартный советский набор бытовых удобств. Здесь в основном обосновались семьи управленцев, инженерно-технического персонала химкомбината и наиболее удачливых работяг, а также инвалидов, потерявших здоровье в процессе ударного труда на комбинате. И, наконец, большая часть населения города проживала в так называемом "Самострое".

Собственно с "Самостроя" и начался ещё в пятидесятых этот город: бараки одноэтажные и двухэтажные, трущобы-времянки. В них жили первостроители комбината и его первые рабочие, такие как родители Кудашкина, а сейчас ютились их дети и внуки, и так же ожидали получение квартир в "Пятаках". Но комбинат явно не спешил с обеспечением своих рабочих благоустроенным жильём. Если в шестидесятых и семидесятых строительство велось относительно высокими темпами: в год строители сдавали одну и закладывали вторую пятиэтажку, то в восьмидесятые эта "скорость" упала примерно вдвое. Ко всему оборудование состарилось и комбинат перестал "давать" план. Этим в основном объясняли то, что более или менее сносное до семидесятых годов снабжение резко ухудшилось. Все винили в ухудшении жизни этот пресловутый план, и никто афганскую войну и гонку вооружений, съедавших уйму средств у и без того не богатой страны. И здесь город делился на более благоустроенных "пятаковцев" и оным обделённым самостроевцев. Ну, а немногочисленные "аристократы" из "Буржуйгородка" как бы "парили" над схваткой.

Сестра Кудашкина проработала в своей лаборатории на комбинате уже двадцать лет, но её очередь на квартиру подходила ещё не скоро, где-то как раз к выходу на пенсию. Ей, конечно, было обидно, что некоторые даже меньше её проработавшие умудрялись получать вожделенные ордера, или втиснуться в очередь раньше её. Добавил желчи этой несчастной уже давно мучавшейся без мужика, и в тридцать восемь смотревшейся на пятьдесят, её родной брат. Он сразу дал понять, что не собирается ни материально помогать, ни воздействовать на требующих твёрдого мужского окрика её сыновей. После того как он отказался поселиться у неё, она буквально возненавидела его. Тут ко всему выяснилось, что за братом уже закреплена квартира в следующем, строящимся в Пятаках доме. То есть он почти сразу получал то, что она ждёт не дождётся столько времени, мучаясь в самостроевском бараке.

Старуха, у которой Кудашкин снял две комнаты фактически жила в областном центре у сына, присматривая за внуками. Таких полупустых квартир в двухэтажных бараках в городе имелось немало. Здесь доживали свой век первостроители химкомбината по различным причинам не удостоенные жилья в Пятаках. Семён Петрович будучи по жизни "белой вороной" таковой и остался. Необщительный от природы, он в детстве и молодости не завёл много друзей-приятелей и вернувшись на родину не застал и тех немногих, что когда-то у него были. Кто уехал, убегая от бесперспективности местного бытия, кто спился, кто загнулся на работе… от работы. Так что приехал Кудашкин фактически в чужой город, почти безо всякой связи с прошлым. Переехав на квартиру, он сразу ограничил общение с сестрой, а та, уяснив, что все заботы брата сконцентрированы на Маше, возненавидела и племянницу, видя в ней главный корень зла. Сама никогда никого не любившая, не знавшая этого чувства, и отношения брата и племянницы были ей чужды, ненавистны. Неприязнь передалась и племянникам Кудашкина, они стали нарочито грубо с употреблением мата разговаривать с Машей. Кудашкин в ответ тут же отвадил их и от своего нового временного жилья, после чего отношения между родственниками фактически прекратились.

                         10

Дом, в котором Кудашкины недорого сняли квартиру был не совсем барак. Когда в пятидесятых строили химкомбинат в качестве первоначального более или менее пригодного для существования жилья построили несколько восьмиквартирных двухэтажек из сухой штукатурки. Тогда это были временное жильё для руководящего персонала строительства. Отопление в этих домах печное, вода в колонке во дворе и обязательный атрибут подобных городов-скороспелок, ужасные дощатые общественные туалеты – половина женский, половина мужской. Позднее, когда пустили первую очередь комбината и население города быстро стало расти, рядом с бараками и двухэтажными щито-сборными домами стали появляться и строения самовольной застройки, с чего и пошло название Самострой. Многие семейные жители бараков, отчаявшись быстро дождаться благоустроенной квартиры в Пятаках, строили себе жильё сами из подручных и ворованных средств, не желая жить в общественных жилищах и ходить в общественные туалеты. Сначала власть с этим самостроем пытались как-то бороться, но потом смирилась.

Если говорить о преступности, то естественно её рассадником являлся именно Самострой, и носила она в основном хулиганский и бытовой характер. Родители, в большинстве своём страдающие профессиональными заболеваниями и алкоголизмом, или не следили за детьми, или не могли с ними справиться. В этих условиях формировались разнообразные подростковые шайки, остриё агрессии которых было направлено против "пятаковских" ребят. Дрались в основном на танцплощадке у Дома Культуры химиков, возле кинотеатра … Естественно подростки рано начинали пить, курить дешёвую "дурь", под "этим делом" совершали и правонарушения. В Химгородке подростки и мальчишки не играли в футбол или хоккей, там никогда не заливали катков, а единственный стадион почти не функционировал. Досуг молодёжи состоял в основном из карт, "спиртбола" и "махаловок".

Так же по пьяни совершил своё первое правонарушение и Николай Короленков. В неполные шестнадцать лет он залез ночью за компанию в вино-водочный магазин, оказал сопротивление наряду милиции. Совершеннолетние участники той "акции" попали во взрослую колонию, а он в детскую, но вышел уже тоже из взрослой. Вернулся Короленков совсем другим человеком – начинающий хулиган превратился в законченного преступника. Внешне он производил впечатление, будто побывал не в тюрьме, а в санатории с усиленным питанием – настолько окреп и заматерел. Когда он после отсидки объявился дома в Самострое даже родная мать, уборщица его с трудом опознала. Вскоре Короленков стал настоящим "королём" всей самостроевской шпаны, её непререкаемым лидером. Для этого ему время от времени приходилось доказывать свою силу, смелость и особенно жестокость. Сила его основывалась на очень сильном ударе справа – видимо в колонии ему его кто-то хорошо "поставил". Смелость он доказал как в драках с "пятаковцами", так и тем, что умел держать себя с блюстителями порядка. Но основной составляющей его авторитета, несомненно, служила специфическая жестокость, качество доставшееся ему по наследству от отца. Тот ещё во время строительства комбината снискал себе известность тем, что любил издеваться над бездомными животными и время от времени избивать до полусмерти жену. Но вот здоровьем и силой папаша не обладал и потому более ни в чём не "преуспел", бесславно умерев, простудившись по пьянке.

С тех пор, как самостроевских пацанов возглавил Николай для "пятаковцев" настали плохие времена – их регулярно и сильно били, причём одно присутствие "Короля" наводило на противника панические настроение. С началом кооперативного движения в Химгородке тоже появились мелкие частные бытовые предприятия, парикмахерсеие, ателье, торговые палатки и магазинчики. Все они почти сразу стали платить "Королю" "дань". С деньгами власть "Короля" ещё более усилилась и он даже в некотором роде смог взять за "лацканы пиджака" и сам Буржуйгородок, через отпрысков семейств отцов города и руководителей районного звена. Не рискуя просто воздействовать на них физически, он выяснил, что в среде юных "буржуинов" процветает морфинизм. Эту моду завезли дети-студенты руководящих родителей. "Король" взялся поставлять им ампулы и одноразовые шприцы, найдя соответствующие каналы в области.

Такая вот подпольная жизнь текла во внешне вроде бы стопроцентном советском пролетарском городе химиков. Комбинат по прежнему дымил, отравляя людей и атмосферу, старшее поколение "Буржуйгородка" вроде бы продолжало руководить городом и районом, а младшее балдеть от инъекций морфия, в Пятаках по прежнему наслаждались так называемыми удобствами счастливцы местного масштаба, ну а Самострой влачил своё существование, надеясь всё-таки дождаться этих самых удобств… А после восьми вечера улочки городка поступали почти в полную зависимость от "Короля" и его шайки, вечер и ночь было их время. Их побаивались и властьимущие – у всех были дети и все за них боялись, надеясь, что когда-нибудь за верную службу партии и правительству, за руководство огромным комбинатом, цехами… их заметят, повысят, переведут из зловонного города-душегуба и они уедут, навсегда забыв этот кошмар.

У милиции с "Королём" имелся негласный договор – они старались не пересекаться на встречных курсах, иногда даже в чём-то сотрудничали. "Король", в свою очередь, строго-настрого запретил своим архаровцам "наезжать" на детей начальников и ментов. При таких делах как всегда хуже всех, конечно, приходилось массе смирного населения города. Впрочем, "Король" оказался достаточно благоразумным, он не творил в городе откровенный беспредел даже в отношении "лохов". Свою власть он демонстрировал не так уж часто, но делал это так, что все были в курсе и сомнения в том, кто истинный хозяин после восьми часов вечера у жителей Химгородка не возникали. Вот в такой город приехали Семён Петрович с Машей.

                         11

Встав на учёт в райвоенкомате, Семён Петрович довольно быстро устроился на работу. Устроился сторожем в одну коммунальную структуру и ещё на полставки туда же электриком. Во время службы он выучился работать по электричеству, когда проводил сигнализацию на свой склад. Маша тем временем отнесла свои документы в местную школу. Девятый класс ей предстояло заканчивать в той же самой школе, в которой закончил восьмилетку её отец.

Зимой жители старых промерзавших строений вместо пробок в электросчетчики вставляли разнообразные "жуки" и подключали самодельные обогреватели типа "козёл". Куда деваться, чтобы Маша не мёрзла Семён Петрович тоже "усилил" пробки в квартире и изготовил "козла" из нихромовой проволоки, закрыв его сверху кожухом. Угля, который разрешали приобретать для топки печей на всю зиму не хватало и люди из Самостроя приноровились в тёмные зимние ночи подворовывать его из куч возле котельных, что отапливали Буржуйгородок или Пятаки. Куда хуже обстояло дело с продуктами питания. Привыкшие к относительно сытной военторговской кормушке, Кудашкины уже на собственных желудках ощутили насколько хуже военных питаются в стране простые провинциалы. В Химгородке свою особую кормушку имели только обитатели "Буржуйгородка", да высшее руководство химкомбината, а для остальных в магазинах без ограничений продавались только те же минтай да вермишель.

Несмотря на то, что жизнь стала куда более скудной и суровой Маша стойко её выдерживала. Что касается денег, то они не нуждались и по сравнению со своими новыми соседями жили в общем неплохо – пенсия отставного прапорщика была выше чем зарплата многих работающих на комбинате, а с учётом того, что Кудашкин подрабатывал… В общем, денег хватало и не надо было расходовать собранные за службу и положенные на сберкнижку средства. Но что Маша переносила на новом месте с трудом – это отсутствие ванны в квартире и необходимость ходить в общественные баню и особенно туалет. Отец видя это говорил:

– Потерпи немножко дочка, скоро у нас опять будет квартира с удобствами.

В ожидании своего жилья Семён Петрович распаковал только самые необходимые вещи, а остальные продолжали пребывать в ящиках, чехлах, мешках, занимая больше половины той комнаты, в которой разместился он сам. Среди этих не распакованных вещей покоился и разобранный на запчасти карабин. По поведению дочери Кудашкин пытался определить, каково ей на новом месте, в новой школе. Несмотря на заметно ухудшившееся питание и условия Маша продолжала хорошеть, видимо за все предыдущие сытые и спокойные годы под её организм был заложен такой хороший фундамент, что он легко справлялся с временным ухудшением качества жизни. Отец видя это продолжал испытывать одновременно и гордость и жуткую тревогу. Здесь он ещё больше боялся за дочь.

Школ в Химгородке имелось две: старая в Самострое и новая в Пятаках. Маше по месту своего временного проживания ходила в старую. Школа была явно переполнена, но в основном до восьмого класса. Большинство молодой поросли Самостроя в девятом и десятых классах не учились, они уходили либо в ПТУ при химкомбинате, либо подавались в область учится в техникумах, либо вообще никуда не поступали, устраивались работать или болтались без дела. Требования в самостроевской школе оказались заметно ниже, чем в Энергограде, и она тамошняя хорошистка здесь стала почти отличницей, одной из лучших учениц. Объяснялось это просто: в прежней школе многими учителями являлись жёны офицеров, закончившие в своё время престижные московские, ленинградские, киевские и минские ВУЗы. Здесь же они почти сплошь являлись выпускниками близлежащего областного "педа", к тому же часто заочницы. Отношения с соклассницами поначалу не сложились. Маша и в Энергограде имела мало подруг, а в уже сложившееся девичье сообщество с её необщительностью включиться было крайне сложно. Удивило её то, что здесь в девятом классе оказалось совсем мало парней, да и те смотрелись какими-то пришибленными и в классе никакой "погоды" не делали. Вся "волевая накипь" молодого поколения химгородцев обреталась в ПТУ и на улицах.

Многие новые одноклассницы Маши дружили с мальчиками уже не учившимися в школе и дружили не бескорыстно, ибо парни состоявшие в сообществе возглавляемом "Королём" могли служить и опорой, и защитой на улице, танцах… Рядом с таким парнем даже вечером на улице можно было себя чувствовать в относительной безопасности. Вообще-то улицы Химгородка, всё равно какие, освещённые, асфальтированные в районе Пятаков, или с разбитыми фонарями "поднятые" грунтовки в Самострое пустели с наступлением сумерек. Взрослые с опаской смотрели сквозь тюлевые занавески на улицу, утешали себя рассуждениями, что так и надо, что нечего вечерами по улицам шляться. О том, что вечера особенно весенние и летние – это время влюблённых, свиданий и поцелуев… такие мысли в Химгородке уже давно никому и в голову не приходили. Все смотрели лирические фильмы по телевизору, слушали задушевные песни по радио… но все также свыклись с мыслью, что ничего такого не может быть в их городе, ни тихих вечеров, ни влюблённых парочек, ни песен кроме пьяно-застольных и блатных. Впрочем, таких городов, городков, посёлков в СССР в то время насчитывалось куда больше чем таких, где всё это было возможно. В "пролетарских" населённых пунктах центра, востока и севера России не было жизни от шпаны, на юге из-за диких межнациональных отношений.

А старшее поколение в Химгородке также как и в других подобных городах словно страусы в песок засовывали головы в телевизор и "жили" вихрями Перестройки, веющими с экрана, рассуждали во что выльется объявленная в стране антиалкогольная компания. Замученные профессиональными болезнями, они лишь в подсознании иногда допускали мысли о ненормальности положения сложившегося в городе, но не позволяли подобным мыслям из этого подсознания выйти, даже на кухне было не принято говорить о том, с чем давно смирились. Милиция же заключила с "Королём" негласное соглашение, согласно которому «менты» не очень притесняли "королевских" ребят, ну а те в свою очередь не наглели без меры. Это означало, что немногих появившихся в городе кооператоров можно "щипать", но ни-ни поднять руку на какое-нибудь государственный магазин или контору. Можно отнять зарплату у подвыпившего работяги, если кочевряжится, то и морду разбить, но без "мокрухи". Можно бить морду тем же сыновьям работяг, "зажимать" их дочерей, но лучше не трогать отпрысков всевозможных начальников, ну и конечно родственников сотрудников милиции. Такое "экологическое" равновесие могло быть обеспечено только при наличии железной дисциплины в "королевской" стае. "Король" эту дисциплину обеспечивал. Контроль над коммерческими ларьками позволил ему организовать там тайную торговлю дешевой "самопальной" водкой, привозимой из области. Глава самостроевских хулиганов всё более начинал походить на "крёстного отца". К нему стали обращаться с разными мелкими просьбами и "Король" иногда брался разрешать некие проблемы, если просители могли заплатить, или быть чем-то ему полезными в будущем.

Семён Петрович так давно не жил в родном городе, что просто не мог быть в курсе всех этих дел, а сестра то ли намеренно, то ли нет, не ввела его в курс. Но чувство инстинктивной тревоги, тем не менее, его никогда не покидало. Он часто вспоминал суд над убийцей Вики Куталёвой, и слова произнесённые там одним солдатом-дагестанцем, сидящим рядом с ним. На суде присутствовало очень много солдат и едва ли не все офицеры и прапорщики полка. Когда зачитали коллективное письмо всего личного состава части, требование вынести смертный приговор убийце… тогда его четырнадцатилетний брат прямо перед родителями убитой разбрызгивая слюни истошно заорал:

– Всех суки порежу, если братана кончат!!

Увидев как испуганно сжались отец и мать Вики, тот солдат покачав головой произнёс:

– Нэт, у нас такого не прощают, у нас вэсь род мстит роду убийцы…

Семён Петрович перебрал так и не распакованные вещи, убедился что все части карабина на месте. Он не мог избавиться от этого чувства, что карабин может понадобится. Конечно, куда приятнее было мечтать о том, что вот Маша доучится в девятом, что этим летом сдадут дом, в котором их ожидает квартира и таким образом будут сняты множество бытовых проблем. На новом месте, в новой школе дочь спокойно закончит десятый класс, поедет в область, поступит там в институт, а он будет ей всячески помогать, высылать деньги. Он жил этими планами, мыслями, однако тревога ни на минуту не оставляла, и он нет-нет, да и поглядывал на ящики, где были спрятаны части карабина.

                         12

Зима с 89-го на 90-й годы выдалась суровой. Семён Петрович как мог благоустраивал своё временное жильё, Маша потихоньку вживалась, училась и привычно выполняла работу по дому. Как ни ограждал её отец, но все мерзости советского провинциального существования, связанные с отсутствием так называемых "удобств", та же переноска воды в вёдрах от колонки, подступы к которой покрывал ледяной панцирь… С этим Маша столкнулась впервые. Она всё сносила безропотно, и пожалуй сам отец более страдал от осознания, что дочь мучается, чем она, по крайней мере внешне. Напротив, когда он приходил с работы его как всегда уже ждал и стол и протопленная печь.

Весна пришла с опозданием, но как-то сразу превратила занесённые снегом улицы городишка в хлюпающе-текущий бедлам. Бледные с врождённо-наследственной патологией отпрыски химкомбинатовских работников разделившиеся на "овец" и "волков" тоже проснулись от зимней полуспячки, чтобы энергичнее исполнять заведённый здесь порядок. Днём школа, ПТУ… просто лаботрясничанье, вечером танцы под крышей ДК, пока холодно, и на открытой танцверанде когда потеплеет, шатание возле ДК, кинотеатра, или кафе "Ласточка", превращавшегося вечером в ресторан. В этом кафе-ресторане "Король" в доле с кооператорами стриг работяг, которым просто некуда было больше пойти, чтобы выпить в более или менее приличной обстановке. А когда нагрузившись плохой водки вперемешку с разбавленным пивом, "овцы" не нетвёрдых ногах выходили из "Ласточки" их в тёмных переулках грабили. Подростки потом отдавали часть добычи "Королю".

Унижение женщин в городе являлось делом обычным. Правда откровенных изнасилований официально вроде бы не было, во всяком случае подобных заявлений и жалоб в милицию никто не подавал. Семейно бытовые избиения давно уже стали вполне обыденным явлением, так что их как бы уже и за правонарушения не считали, возможно опять же потому, что до убийств как-то не доходило. Случались избиения учительниц бывшими учениками, одноклассниц, девчонок часто унижали на танцах, но всё как-то спускалось на тормозах, ибо, опять же, никого не убивали. На дискотеке при ДК погоду делали в основном "свои в доску" парни, работающие на "Короля" и девчонки, которые "ходили" с ними. "Своим" девчонкам тоже перепадало иногда по пьяни, под горячую руку, но они "своих пацанов" никогда не закладывали. Прочие оскорблённые женщины и девушки, если им некуда было отсюда бежать, тоже предпочитали отмалчиваться.

Что касается "Короля", то он строго следил за тем, чтобы его кореша не сильно зарывались, чем обеспечивал отсутствие в городе "мокрухи". Данное обстоятельство позволяло в свою очередь местному райотделу милиции ходить в передовиках по области. Сам Король вполне удовлетворялся любовницей, которая работала машинисткой в Райисполкоме и была его четырьмя годами старше. На танцплощадке он изредка появлялся в окружении свиты и обычно не надолго, лениво скользя взглядом по лицам, пытающихся ему понравится девушек. Но стать "королевой" никому из них так и не посчастливилось, а машинистка нигде не афишировала своей близости к "Королю", их даже никто не видел вместе. По всему, то, что имея возможность "поиметь" едва ли не любую женщину в городе, "Король" к этому не стремился, говорило, скорее всего, о его весьма скромных сексуальных потребностях. Он очень любил просто унижать, но его не отягощённый ни образованием, ни воспитанием, тем не менее очень изворотливый ум подсказывал как и до каких пределов можно всё это делать, без последствий для себя. Непродолжительная "отсидка" во взрослой колонии дала ему много в плане "науки унижения". Правда, там унижали его, но опять же, это продолжалось недолго и он не успел оставить в зоне много здоровья. И вот сейчас он молодой, сильный с уголовным опытом "волк". "Волком" он был, конечно, сравнительно некрупным, но в своём городишке, где осесть считали "западло" не только "авторитеты", но и воры средней руки, Король, конечно, оказался вне конкуренции. Для "понта", он хвастал, что водит дружбу с самыми крутыми "законниками", и случай чего те сразу прибудут ему на помощь.

Привычка безнаказанно издеваться над женщинами имела семейные корни. Самостроевские мальчишки с самого раннего детства привыкали к тому, что отцы по пьянке избивают матерей. Они видели, что это совершенно ненаказуемо, то есть это можно. Эти нравы довольно часто проявлялись на танцах, которые для местных девчонок являлись едва ли не единственным развлечением в городе. Однажды где-то в начале восьмидесятых отец избитой на танцах девушки, мужик физически очень крепкий, попытался отомстить обидчикам. Самостроевская шпана так его отходила, что он три месяца провалялся в больнице. Уголовное дело как открыли, так и закрыли – пострадавший был простым работягой. После того случая, никто уже не рисковал ни за кого вступаться, но опять же всё имело определённые границы, били, но не калечили, и в открытую не насиловали – Король не допускал беспредела, честно выполняя "договор" с ментами. А словесные оскорбления или прилюдное насильное лапание… в Химгородке это считалось обыденным явлением.

Конечно, отпрыски местных "сливок" на те танцы не ходили. Здесь самостроевцы при желании творили расправу над "пятаковцами" и неприсоединившимися своими. Имелись, конечно, "неприкасаемые" и кроме "барчат", так называемые комсомольские активисты районного звена, были единицы и среди "не своих" парней и девушек. Они или учились где-нибудь в других городах, или вообще не гуляли по вечерам, не ходили на танцы, лишая себя естественного молодёжного времяпровождения в лучший период жизни большинства людей – юности.

Уехать в будущем из Химгородка мечтали вся "не своя" молодёжь. Среди старшеклассников таковых было абсолютное большинство. Маша довольно скоро осознала ненормальную экологическую обстановку этого "химического рая". Но вот ненормальный моральный климат, царящий здесь она быстро постичь не могла, для этого нескольких месяцев пребывания в городе, к тому же фактически проводя всё время в школе и дома, этого времени оказалось недостаточно. Пока же она видела, что её новые подруги в этой, с малых лет, борьбе с ужасными бытовыми условиями приобрели особые качества позволявшие сосуществовать с такими, казалось, невыносимыми явлениями, как повсеместное сквернословие, пьянство отцов, а иногда и матерей, ранний цистит, заработанный зимой в уличных туалетах, плюс наследственные и экологические болезни. Конечно она видела далеко не всё.

Где-то ближе к весне у Маши наметились приятельские отношения с двумя девочками из её класса. Они жили неподалёку и вместе возвращались из школы, общались на переменах. Обе неплохо учились и внешне производили впечатление скромных и тихих. Все знали, что Кудашкины скоро переедут в Пятаки и это накладывало свой отпечаток на отношение к Маше одноклассников – ей завидовали. Но внешне это ни в чём не проявлялось, и она никак не могла понять истинное отношение к себе. Ей трудно было осознать, что её новые подруги ещё не скоро заимеют благоустроенное жильё, и ещё долго будут ходить в эти ужасные уличные сортиры, где в дырки посматривают мальчишки, что их родители это положение вещей вовсе не считают таким уж ненормальным – они все по другому никогда не жили. Тем более она не могла понять, что завидуют и её красоте, здоровью, наличию заботливого непьющего отца, завидуют и ждут… ждут момента, чтобы расквитаться за все мерзости своей жизни, чтобы ввергнуть в эту мерзость и её. Её ненавидели в классе, ненавидели кто больше, кто меньше, некоторые даже не осознавали этого, ненавидели ненавистью обиженных, несчастных с рождения, вдруг обнаружив рядом с собой более счастливую, а Маша казалась им счастливицей.

                   13

К концу марта степь вокруг города очистилась от снега, частично поглощавшего вредные выбросы комбината. Чуткий организм Семёна Петровича сразу стал болезненнее реагировать на эти выбросы, осуществляемые обычно по ночам. Кляня комбинат с его планом, он стал плотно закрывать форточки, беспокоясь не столько о себе, сколько о Маше. Но она была настолько крепка, что эти выбросы никак не сказывались на ней. Тем временем ей исполнилось шестнадцать лет. По телевизору в Перестройку стали показывать некоторые передачи до того находившиеся под запретом, например конкурсы красоты. Из этих передач Маша впервые услышала о стандартах которыми должны обладать конкурсантки… и вдруг узнала, что она, всегда считавшая себя слишком худенькой по сравнению, например, с такими признанными красавицами как Вика… Она с удивлением обнаружила, что по этим стандартам она совсем не худа, даже несколько полновата. И ещё, она не могла понять почему на тех конкурсах все такие длинные, просто "стропилы" какие-то, каждая девушка под метр восемьдесят и выше, а у неё, самой высокой девочки в школе всего метр шестьдесят семь, и этого мало, и вес у неё пятьдесят восемь кило и это оказывается слишком много. Как же так, она всегда считала себя высокой и стройной? Таким образом, весной в расстроенных чувствах, только по разным причинам пребывали и отец и дочь.

Маша частично уже жила интересами своих подруг и знала, что те регулярно ходят на танцы в городской ДК. Подруги не раз приглашали её с собой, но она поначалу на отрез отказывалась. Как и все тогдашние девушки их возраста они обсуждали кинофильмы, которые смотрели по телевизору или в кинотеатре, говорили о киноартистах, о модных певцах и ансамблях. Подруги были удивлены, когда узнали, что у Маши есть кассетная аудимагнитола, которую ей подарил отец на день рождения ещё в Энергограде. Так или иначе, разговоры об абстрактных развлечениях переходил к единственному реальному в городе, к танцам в ДК, про то, какую музыку там заводили, кто кого приглашал и провожал. Машу не могло не интересовать то же, что и её ровесниц, к тому же она здесь совсем не ощущала себя некой золушкой на вторых ролях – здесь не было таких красавиц как Вика. Не только экология и снабжение, народ здесь в среднем оказался куда беднее чем в Энергограде, где тон задавали относительно обеспеченные девочки из военных семей. А здесь… даже при её скромности Маше было во что одеться, в чём выйти, ибо отец ни в чем ей не отказывал, и из Энергограда она привезла немало импортных военторговских шмоток. Подогревало интерес Маши к тому, что происходит здесь в ДК и то, что она ещё ни разу не была ни на каких танцах.

Подруги не без задней мысли описывали это увлекательно, даже забавно, как некоторые парни смущаются, когда приглашают, как они смешны, неловки. Но при этом ни та, ни другая не упомянули, что они наступают на ноги… Подруги ничего не сказали и о том, что далеко не все парни столь неловки и нерешительны. Они умолчали о таких бытовавших на танцплощадке "приёмах", как выхватывание приглянувшейся девушки в "круг", просто, рывком не говоря ни слова, ухватив её за руку, а то и прямо за шею, или о нарочитых обниманиях в танце, что в других местах посчитали бы за откровенное хамское лапание. Причём лапали вовсе не для того чтобы насладится прикосновением, а просто так, для форса.