Дело прапорщика Кудашкина

Подержав карабин в руках, Семён Петрович словно ещё раз убедился в реальности его существования, после чего положил обратно в ящик и вновь поставил сверху другой. Он отложил разборку и вынос на следующий день, потому что сегодня ему предстояло после службы идти на кладбище и Маша после работы будет его ожидать. Кудашкин почему-то подумал, что это обстоятельство может помешать ему незаметно от неё спрятать принесённые детали карабина.

Кладбища в провинциальных советских городах, как правило, отличались неухоженностью. Посмотрит иной советский провинциал западный фильм с похоронными сценами, или хронику о каких-нибудь погребениях на московских престижных кладбищах – погорюет о костях своих близких, да заодно о будущем своих, которым также придётся лежать в сырости, воде, тесноте, в лишённом умозрительной эстетики месте. Как говорится, и при жизни по-человечьи не жили, и после смерти по-людски не лежать.

Кладбище Энергограда располагалось на склоне подступающей к городу невысокой сопки, и как бы сбегало к нему своими памятниками, крестами и могильными оградами. Здесь сначала хоронили гидростроителей, погибших ещё на рубеже пятидесятых и шестидесятых, при всевозможных авариях, прорывах перемычек, оползнях, а также в следствии болезней, вызванных ударным трудом. Их хоронили тогда за казённый счёт, с помпой и ставили большие гранитные памятники со звёздами. С них, с середины горы и начиналось кладбище. Ниже располагались более поздние покойники, большей частью под скромными фанерными или металлическими памятниками и крестами. Со стороны кладбище смотрелось как два совсем разных места захоронения – сверху сплошная парадная масса полированных гранитных плит, а снизу к ним бедными родственниками прилепились скромные будничные оградки. Впрочем, числом последние только к концу семидесятых примерно сравнялись с вышерасположенными. Внимательного наблюдателя данное обстоятельство не могло не навести на мысль о цене, за которой по обыкновению "не постояли" руководители и вдохновители той ударной стройки. В межсезонье кладбище имело плачевный вид, особенно в период весеннего снеготаяния – вода ручьями и ручейками иногда сливающимися в настоящие потоки устремлялась вниз по склону, подмывая и памятники и сами могилы. Какая начальственная голова надумала в те "гидростроительные" годы расположить кладбище на склоне сопки никто не помнил, но переносить его было и недосуг и не по средствам – заштатный маленький Энергоград уже не являлся "ударной стройкой" и лишних денег ему никто не выделял.

Жену Кудашкин похоронил так же тихо и скромно. Звезду ставить постеснялся, крест побоялся, тем более считал не в вправе, ведь Нюра не была ни крещённой, ни верующей. Впрочем, она не была и атеисткой, она просто существовала некоторое время на свете. Дешёвенький серый из неполированного гранита памятник, которые штамповал местный полукустарный цех, с чёрно-белой фотографией безо всяких идеологических и религиозных символов, пожалуй лучше всего подходил к могиле Нюры. Два раза в год, после снеготаяния и в день смерти Нюры, Кудашкин и Маша навещали могилу. Весной он поправлял ограду, подмытую могилу, осенью они вдвоём выпалывали выросшую за лето траву. Первые два года после смерти матери, Маша во время этих посещений не могла сдержать слёз, потом уже не плакала – мать постепенно отдалилась во времени, всем для неё стал отец.

Вечером Семён Петрович с Машей доехали на единственном в городе маршрутном автобусе до конечной остановки и пошли по пологому склону вверх, туда где начинались ряды кладбищенских оград. В руках Кудашкин нёс лопату, а Маша сумку. Травы на могиле Нюры оказалось сравнительно немного, в отличие от большинства соседних, некоторые из которых уже сплошь заросли многолетним бурьяном. Эти могилы были неухожены не оттого, что на них "плюнули" родственники, а оттого, что этих родственников не имелось вовсе, или они жили очень далеко. В основном то были могилы одиноких стариков, оставивших большую часть своей молодости и здоровья на сооружении плотины и не сумевших завести семей – кому нужны больные женихи и невесты. В восьмидесятых этих бывших гидростроителей-комсомольцев тоже хоронили за казённый счёт, но уже без помпы двадцатилетней давности, когда хоронили их погибших ровесников.

Маша тщательно пропалывала могилу, а Семён Петрович поправлял покосившуюся от оседания почвы ограду. Затем он вынул из сумки бутылку водки, которую тоже после объявления горбачёвской антиалкогольной компании стала в городе дефицитом, и без мучительного выстаивания в очередях её можно было приобрести только в том же Военторге… Он достал три рюмки, одну налил себе, вторую Нюре, третью, на донышке, Маше. Свою выпил не морщась как воду, Нюре вылил на могилу, Маша непроизвольно скривилась и смочила губы…

Несколько ниже могилы Нюры, словно аристократка среди простонародья возвышалась беломраморная плита с вделанной в неё цветной фотографией юной девушки необыкновенной красоты. На памятнике золотыми буквами в лучах готового вот вот скрыться за дальними сопками солнца, горела надпись: Виктория Куталёва 1971 – 1986.

                               7

Вика была единственной дочерью заместителя начальника политотдела полка майора Куталёва. Куталёвы приехали в Энергоград в 1982 году по замене из Германии и поселились в одном подъезде с Кудашкиными, только в двухкомнатной квартире и на третьем этаже. По характеру новый зам. начальника политотдела походил скорее на Кудашкина, чем на тех политработников, из которых "гвозди бы делать". Нет, не обладал он теми особыми "комиссарскими" качествами, которые так ценились в этой особой, привилегированной армейской касте тех лет, так как был по обывательски зауряден, то есть не энергичен, малоактивен, скромен. На языке карьеристов эти качества в сумме объединялись одним словом – не пробивной. В полку, глядя на Куталёва, диву давались, как такой, хоть и почти к сорока годам умудрился дослужиться до своей должности, и более того удостоился служить в самом престижном для советских военнослужащих месте, в Германии.

Впрочем, того, чего с точки зрения истинных советских политработников не хватало майору, имелось в избытке у его жены. Супруга майора являла собой образец истой "офицерши", что прежде всего выражалось в чрезмерной активной "жизненной позиции". Работая делопроизводителем в одной из служб полка, она без отрыва, так сказать, от "производства", участвовала едва ли не во всех существующих как в полку, так и в городе общественных организациях. Она довольно быстро стала членом полковой лавочной комиссии, активно участвовала в родительском комитете школы, обществе любителей книги… Конечно, здесь не обошлось без "интереса": члены лавочной комиссии первые просматривали и фиксировали поступавшие в Военторг товары, со всеми вытекающими отсюда последствиями, книголюбы курировали поступающую в городской книжный магазин остродефицитную в те годы художественную литературу…

Довольно быстро Куталёва стала неофициальным лидером среди офицерских жён своего "ранга". Общаясь в своём кругу, она любила вспоминать о своей жизни в Германии, куда попасть служить без определённого блата было непросто. Была ли случайностью служба там Куталёвых, так и осталось тайной. Фактом же являлось то, что жена майора, время от времени бурно переживала столь "глубокое пике" её семьи, особенно в плане комфорта и материального обеспечения. О том свидетельствовали соседи, слышавшие как "Куталиха" частенько пилит своего тихоню-мужа, за то, что не сумел найти для замены место получше, во всём виня его паталогическое "соплежуйство".

Чтобы описать дочь Куталёвых, Вику, необходимо охарактеризовать не только характер, но и внешность её родителей. Отец при всей своей смиренности обладал броской мужской красотой. Среднего роста, прекрасно сложённый, с иконописным лицом в обрамлении вьющихся чёрных с лёгкой сединой волос и ко всему большие голубые глаза. Немудрено, что внешне посредственная, но напористая мать Вики в своё время, будучи студенткой, увлеклась и женила на себе прекрасного, но тихого курсанта.

Глядя на Вику, у человека с определённым эстетическим вкусом вполне могла возникнуть мысль, что природа создала её в качестве образца жизнелюбия и внешнего облика человека. Унаследовав в женской ипостаси красоту отца и деятельный характер матери, она обладала ещё одним уникальным качеством – легко "вписываться" в жизнь, искренне ей радоваться. Училась она без напряжения, в основном на "четыре", но и посредственные оценки никогда не омрачали её настроения. Она любила производить впечатление и ей это удавалось. Про неё ходили всякие сплетни, но в свои пятнадцать лет она не знала любви даже в самом невинном её проявлении. Но, видимо, она не сомневалась, что, кого-кого, а её любовь никак не минет… в своё время. Она и не торопила её, то, для чего у неё всё имелось: красота, здоровье, любящие и относительно обеспеченные родители, многочисленные друзья, тайные и явные воздыхатели. Действительно, почему бы не смотреть на жизнь, как на непрекращающийся праздник, когда всё так хорошо.

Маша и Вика учились в одной школе. Конечно, подружками они быть никак не могли по ряду причин. Во-первых, Вика тремя годами старше, во-вторых, ей хоть и очень легкой в общении найти точки соприкосновения с чрезвычайно замкнутой Машей было непросто. Здесь сказывалось не столько то, что у девочек непохожие семьи, а то, что у Вики была жива-здорова мать, которая могла её очень многому научить. Жёны большинства полковых офицеров, в том числе и мать Вики, происходили из больших и средних городов, заканчивали институты или техникумы. Потому они могли дать, прежде всего, своим дочерям то, что не могла, не знавшая ничего кроме своей малярной кисти и общаги Нюра, как впрочем и ей подобные женщины, составлявшие подавляющее большинство женского населения Энергограда. Это и основы умения одеваться, пользоваться косметикой, подать себя в обществе, накрыть стол, наконец, уроки естественного женского кокетства. Оттого даже не столь блистательные как Вика девочки из офицерских семей, в общем-то, ничем особо не примечательные, живи они в большом городе… Но здесь они резко выделялись на фоне сермяжной массы местных энергоградских девчонок. Тут ещё надо учесть такой немаловажной для советской действительности и тех лет фактор, что не только денежные доходы служили основой имущественно-социальной градации граждан, но и уникальный советский критерий – возможность "достать" качественные, остродефицитные промтовары и продукты питания.

В восьмидесятых, с началом афганской войны в СССР общий уровень жизни по сравнению с семидесятыми заметно снизился. Прежде всего, это стало заметно в снабжении по линии ОРСов меленьких городов и рабочих посёлков. В Энергограде эта тенденция привела к тому, что у военных оказалась самая сытная "кормушка" в городе, ибо Военторг снабжался почти как прежде. Не только масло, колбасу, яйца, мясо, но и кондитерские изделия приличного качества – всё это, кроме имеющих спецпайки высших городских чиновников, руководителей ГЭС и прочих предприятий, могли себе позволить только военные, офицеры, прапорщики и члены их семей. Отсюда естественная вечная зависть, предтеча ненависти более голодных к более сытым и, само-собой презрение более сытых к более голодным.

До "критического" состояния, конечно же, скорее доходит склонная к максимализму молодёжь – подростки. В то же время естественное стремление вырваться с социального дна с одной стороны, и интерес к жуткой "экзотике" этого дна – с другой, нередко приводят к межсоциальным контактам. Это имело место во все времена. В среде детей энергоградских военнослужащих ходило презрительное прозвище детей местных пролетариев – паровозники. Так вот, для многих юных паровозниц мечтой было знакомство с мальчиком из ДОСов, а пределом мечтаний "подцепить" молодого лейтенанта. Само-собой молодых паровозников тоже тянуло к "военным" девочкам. Впрочем, в восьмидесятых интерес к воинской части резко возрос и среди взрослого населения Энергограда в виде увеличения количества желающих поступить на службу в качестве прапорщиков. Раньше этого не наблюдалось, ибо "кусковская" служба престижной не считалась. Конечно, и в этом случае главную роль сыграл Военторг, ведь в городских магазинах лишь вермишель да консервы минтая можно было купить всегда и без ограничений.

Социально-имущественное разделение в школе особенно стало заметно благодаря Вике. К восьмому классу она уже была лидером среди сверстниц и, образно говоря, законодательницей мод. Именно она ввела среди девочек на уроках физкультуры костюм для аэробики, подчёркивающий всё великолепие её не по возрасту роскошного тела. Быть физически привлекательный – мечта каждой девушки. Многие из них для достижения этой привлекательности ограничивают себя диетой, изнуряют бегом, занимаются с отягощениями, делают пластические операции. Вика обладала этим даром, так сказать, задаром, безо всяких усилий, тренировки, диет. Лицо ей досталось от отца – иконописный образ, только написанный не по византийским канонам, а в манере старых владимирских богомазов, писавших своих богородиц с округлых русских красавиц. Здоровый румянец, но не переходящий в чрезмерную, плебейскую краснощёкость, необыкновенной голубизны глаза, в которых, казалось, вмещалась вся радость, что водилась в этом, в общем-то, не очень радостном мире. Её каштановые волосы вились сами по себе и сами по себе принимали то единственное положение, в котором они в наибольшей степени украшали свою обладательницу. Возможно, её фигура удовлетворила бы не каждого ценителя, но, несомненно, запоминалась она сразу: рост – чуть выше среднего, не худа, не костиста, как большинство её ещё не оформившихся сверстниц, но и не толста, ни одна часть её тела не выходила за пределы общей зрительной гармонии, за исключением тех, что контрастно подчёркивают женственность. Например, грудь была несколько великовата для её пятнадцати лет, ноги несколько полноваты выше колен… Вообще, что касается ног, они были не от ушей, но достаточно длинные, а главное удивительно резвые, не знающие устали. Трудно сказать какой бы стала Вика, доживи она до девичьей зрелости, но тогда, в последний год своей жизни, она была вот такой.

Не только из-за внешности выделялась Вика, смотрелась как человек из несколько другого мира. Нет, а из-за того, что она в том, другом мире побывала, жила там целых пять лет. Именно так, ибо для зачуханной советской провинции жизнь в ГДР… То была жизнь на другой, чудесной планете, куда обычному советскому человеку попасть – лотерейная удача. Вика много рассказывала подругам про ту жизнь, которую, живя в Энергограде, невозможно было представить, про тамошние чистоту, порядок, обилие промтоваров и продуктов в магазинах, о вкусе невиданных в российской провинции фруктов, типа киви, бананов… По её рассказам, такой вожделенный для местных жителей здешний Военторг в сравнении представал некоей захудалой лавчёнкой. Во всё это верилось с трудом, ну а то, что в ГДР не было хулиганства, а хулиганы как таковые отсутствовали, так сказать, как класс – это воспринималось вообще какой-то фантастикой. К некоторым своим рассказам Вика прилагала и наглядные доказательства. Она носила платья самого модного покроя и расцветок, как и обувь – всё это было приобретено за границей впрок. Особое впечатление производила косметика, которую Вика не только показывала, но иногда и дарила подругам. О существовании таковой не то что "паровозницы", и многие "военные" девочки даже не подозревали. На авторитет Вики работало и то, что она многое умела. Активные люди, как правило, не боятся осваивать неведомое. К тому же ей во многом помогала мать. Вика за свою короткую жизнь успела поучиться в музыкальной школе и посещать ряд кружков. Она умела немного играть на фоно, петь, танцевать, шить стильные юбки и шорты. Куталёвы привезли из-за границы такие вещи, о которых в середине восьмидесятых могли только мечтать даже относительно состоятельные жители больших советских городов: японские видиомагнитофон и телевизор, несколько дрезденских чайных сервизов "Мадонна"… Естественно всё это вызывало зависть у соседей по ДОСу и далеко не всегда белую…

Ввиду крайне незначительной по численности номенклатурной прослойки, в которую входила партийно-административная и хозяйственная верхушка, население Энергограда делилось в основном на состоятельных "вояк" и нищих местных: работников ГЭС, небольших промышленных и коммунальных предприятий, железнодорожников, представителей "чернорабочей" интеллигенции (врачи, учителя). Противостояние этих "каст" определённым образом создавало интригу, "подсаливало" пресную жизнь заштатного городка. У местных в зависимости от возрастной категории отношение к противоположной стороне изменялось от простой неприязни у более пожилых людей, которых не мог не возмущать хотя бы такой факт, что даже сопливый лейтенант имел зарплату большую, чем пятидесятилетние заслуженные работники ГЭС, до проявлений настоящей нетерпимости у подростков. Столкновения переходящие в драки время от времени случались и в школе, и на танцах, и в фойе единственного в городе кинотеатра… прямо на улице. Почти всегда побеждали "паровозники", как более злые от осознания своей ущербности, к тому же на их стороне, как правило, был значительный численный перевес. В общем, всё как у "красных" и "белых" в Гражданской войне.

Неприязнь имела место и во взаимоотношениях девушек и девочек. И хоть до драк здесь не доходило, но пренебрежение с одной стороны и зависть с другой ощущалась буквально во всём. Зависть "паровозниц" "воячки" нередко подогревали, провоцировали. Высшим шиком для девочек-старшеклассниц из ДОСов считалось принести в школу какой-нибудь остродефицитный субтропический фрукт, те же апельсины, которых в городе не было на прилавках уже несколько лет, а в Военторге иногда выбрасывали… Так вот те апельсины прилюдно очищались, разделялись среди своих и с нарочитым смакованием съедались, вызывая непроизвольное сглатывание слюны и выделение желудочного сока "вхолостую" у противной стороны.

Оказавшись волею судеб в стане "воячек" Маша Кудашкина являлась крайне пассивным её членом и апельсины предпочитала есть дома. Напротив, Вика, по природе вовсе не злая, тем не менее, в силу своёй лидерской натуры, встала во главе своей "партии" одноклассниц и с увлечением играла в эту игру, "доставая" несчастных "паровозниц". В тоже время именно Вика, рано ставшая осознавать, что она как никто пользуется успехом у мальчишек, ради спортивного интереса оказывала те или иные знаки внимания то одному, то другому. Именно она стала заочной причиной драк уже не на кастовой основе. На восьмое марта именно в её парте оказывалась львиная доля подарков от соклассников и классный руководительнице приходилось её "раскулачивать", отдавать часть даров девочкам вообще оставшимся без оных. Вика воспринимала это как и всё в жизни, легко делясь с дурнушками скромными мальчишескими подарками, как щедрая богачка, у которой и так всего "выше крыши"…

             8

Семён Петрович убрал увядший букетик, что положила еще весной на могилу Маша, помог дочери выполоть траву. Кудашкин редко сейчас вспоминал о жене и единственно, что косвенно напоминало ему о ней кроме этой могилы стало обстоятельство, наполнявшее его собственную жизнь смыслом и беспокойством – наличие Маши. И это беспокойство было в значительной степени связано с тем, что произошло с неподалёку здесь упокоившейся Викой Куталёвой.

Вика, конечно, никак не могла предполагать, что разделит судьбу главной героини своего любимого литературного произведения, рассказа Бунина "Лёгкое дыхание". Она взахлёб пересказывала его подругам, и, конечно, не сомневалась, что ей как и Оле Мещерской дано то самое "лёгкое дыхание", позволяющее легко и непринуждённо скользить по жизни, всем нравится, вызывать восхищение, умиление…

Убийца был двумя годами старше Вики. В стае "паровозников" он не являлся вожаком, ибо не обладал ни большой физической силой, ни лидерскими качествами. Но что сразу бросалось в глаза при виде его бесстрастно-холодного будто маска лица, так это наличие способности спокойно сделать то, на что большинство смертных или вообще неспособны, либо делают в глубоком помрачении рассудка. Где он впервые встретил Вику, на танцах или просто на улице? Но фактом стало то, что именно он стал оказывать знаки внимания девочке из "другого стана". Как ни странно Вика, тогда её исполнилось 14 лет, ответила и они несколько месяцев, что называется "дружили", ходили вместе в кино, на танцы. Видимо ей было интересно встречаться с парнем старше себя, о котором ходило что-то вроде легенд. Он был бесстрашен и жесток в драках. Невысокий, щуплый… но какая-то нечеловеческая сила духа помогала ему вставать всякий раз, когда его сбивали с ног… и в итоге он никогда не бывал битым, ни в стычках один на один, ни стенка, на стенку. Его побаивались и "вояки", и свои. Встречаясь с Викой, он как будто становился другим, жестокий уличный боец, презиравший всех и вся, включая собственных родителей, казалось, становился совсем ручным, готовым выполнять любую её прихоть. Но трагедии в духе "Вестсайдской истории" не случилось, всё получилось куда прозаичнее и страшнее, по-русски, как у Бунина в "Лёгком дыхании".

То ли Вике наскучило общение с ПТУшником, то ли родители убедили её, что он ей не пара, да и вообще рано об этом думать, сначала надо школу кончить, потом институт… Она прекратила выходить на свидания, а он… Трудно сказать, что подвигло этого сына шофёра и прачки, но он предпринял поистине титанические усилия, чтобы вернуть расположение Вики. Он часами просиживал на лестнице в её подъезде, подстерегал у школы, передавал записки. Над ним смеялись, он жестоко расправлялся с насмешниками… Что-то незримо назревало. Но внешне городок продолжал жить своей скучной убогой жизнью, не ожидая беды – ведь так трудно поверить в возможность той дикости, которая, казалось, невозможна в реальности, а только в книгах или кино.

Вика избегала своего ухажёра. Она перестала ходить на танцы, в кино, но он упорно продолжал искать встречи с ней. Окончив своё ПТУ по специальности электрослесарь, он приложил массу усилий, чтобы распределится не на ГЭС, или железную дорогу… а в школу, на мизерную ставку электромонтёра. Начался очередной учебный год, и он теперь мог видеть её ежедневно. В тот день до его восемнадцатилетия оставался ровно месяц, а Вике до шестнадцатилетия чуть меньше полгода. Он заглянул в класс, где шёл урок и сказал учительнице, что её вызывает директор. Когда та вышла, в класс зашёл он и, подойдя к сидящей за партой Вике, вынул самодельный стилет и произнёс:

– Ты всё ещё не хочешь меня видеть?

Вика смотрела на узкое блестящее лезвие расширенными от ужаса глазами. А он словно спеша поскорее исполнить задуманное стал наносить удары, рвать и кромсать это восхищавшее всех тело. Вика кричала, а ученики, и "вояки", и "паровозники" в оцепенении смотрели, как её убивают, не веря в то, что видели собственными глазами.

Убийство стало событием, о котором потом в Энергограде говорили и помнили очень долго. На суде убийца как всегда держался спокойно и ничуть не раскаивался в содеянном. Он без сожаления, но и без усмешки объяснил мотивы своего поступка… что ждать больше не мог, ибо по достижению восемнадцатилетия ему могли дать и "вышку", а так его ещё будут судить как малолетку и больше десяти лет не дадут. На вопрос, зачем он это вообще сделал, ответил ещё более просто: не хотел чтобы она кому-нибудь досталась, раз не будет моей. Семён Петрович присутствовал на суде и более всего его поразил не цинизм убийцы, и даже не психопатичная угроза его младшего брата, что он перережет всех… Нет, Кудашкин не мог понять поведения отца и матери Вики. Создавалось впечатление, что и этот тихий, скромный майор и его бойкая, гонористая в жизни жена… хоть они оба сейчас и убиты горем, но, тем не менее, больше боятся угроз этого мальчишки, чем стремятся наказать убийцу дочери. Это было видно невооружённым глазом, Куталёв боялся, боялся дружков убийцы Вики. Он не смог её защитить и даже не хотел отомстить – это не укладывалось в голове Кудашкина. Казалось, чего уж больше терять, единственную дочь убили, какой смысл жить дальше, а Куталёв, здоровый мужик, трясётся от страха. Да он бы за свою Машу зубами… И тут Семён Петрович понял, что своими едва держащимися в дёснах зубами, своими слабыми руками, калечными ногами он ведь тоже своей дочери не защитит, даже если и не испугается. А то что Маша может оказаться в подобной ситуации… такой возможности он конечно не исключал. Вот тогда и решил Семён Петрович обзавестись личным оружием, дабы иметь шансы в столкновении с молодыми, сильными, наглыми… способными на поступок.

Маша была истинной дочерью своих родителей, скромной и не требовавшей невозможного, но в то же время определённые интересы у неё к пятнадцати годам обозначились. Их сформировали в значительной степени телевизор, книги, окружающие её вне дома офицерские дети. Бесед с отцом о планах на будущее, о жизни у них почти не случалось. Они и без этих разговоров не сомневались друг в друге. Она – что он сделает всё ради неё, он – что дочь сама решит как жить, что делать. И когда Маша сказала, что хочет закончить десятилетку, а потом поступать в институт, Семён Петрович с готовностью её поддержал:

– Конечно, учись Машенька, грамотным всегда легче на свете жить. Пока я жив…

Сказать-то сказал, а сам тем временем мучился думами: школу-то здесь в Энергограде Маше никак не успеет кончить, ведь его документы на увольнение вот-вот начнут готовить, в госпиталь уже гонят, на обязательное перед увольнением обследование. Конечно, надо бы задержаться в армии ещё на пару лет, но уговаривать начальство Семён Петрович так и не научился, спасибо хоть позволили ему, полукалеке, до пенсии дотянуть. Ох, как боялся предстоящего переезда Кудашкин, зная, что ехать придётся туда откуда его призвали в армию, в родной город при градообразующем химкомбинате. По величине Химгородок был примерно таким же как Энергоград, но там не располагалась никакая воинская часть и пролетарская вольница не имела должного противовеса. В этой связи Кудашкин очень опасался за свою Машу, становящуюся всё краше и по этой причине внушающую Семёну Петровичу и гордость и всё более усиливающееся беспокойство.

                         9

Карабин в разобранном виде Семён Петрович в несколько приёмов перенёс домой, завернув в оружейную бумагу и промасленные тряпки, положил на дно ящика, где хранил всякий инструмент, куда дочь никогда не заглядывала. Таким же образом он переправил несколько пачек патронов калибра 7,62 мм и изогнутых "сборов", оснований для обойм. Приказ на увольнение в запас пришёл в мае 89-го года, когда Маша сдавала экзамены за восьмилетку. За лето Кудашкин собирался переехать, чтобы дочь не потеряла ни одного учебного дня.

Маша никогда не бывала в родном городе отца, хотя там жила его сестра. Кудашкин после смерти родителей вообще с сестрой не стремился особо родниться. Он знал что та, считая брата по сравнении с собой значительно более богатым и удачливым, очень надеялась на материальную помощь и в письмах постоянно зазывала в гости. Он изредка, раз года в три-четыре ездил к сестре, но ни Нюру, пока была жива, ни Машу с собой не брал. И после увольнения из армии он не хотел к ней ехать, разведёнке с двумя детьми, и помогать ей не хотел. Нет, дело тут было не в жадности, просто он считал, что все его скопленные за время службы деньги принадлежали Маше, и потому не мог пожертвовать никому другому ни рубля, даже сестре и племянникам.

Как не хотел Кудашкин ехать к себе на родину, также и не хотел оставаться в Энергограде. Эти города были в общем-то близнецы-братья, бедные, грязные. Только Химгородок куда более экологически ущербный. Но он располагался в центре России и Кудашкину казалось, что оттуда дочери будет легче впоследствии перебраться куда-нибудь в более приспособленное для жизни смирных людей место, где побольше порядка, где власть не даёт разгуляться особям склонным к девиантному поведению. Более всего Кудашкин хотел устроить жизнь Маши в большом городе, чтобы она там же могла учиться в институте. Но это, увы, была абсолютно несбыточная мечта. Теоретически они, конечно, могли попытаться жить в областном центре, но получить там квартиру – вряд ли. А вот в родном Химгородке ему по закону, как призванному оттуда, обязаны были предоставить жилплощадь в трёхмесячный срок. Из писем сестры он знал, что химкомбинат продолжает строить дома для своих рабочих, а значит есть шанс получить квартиру и ему, ибо вряд ли кто ещё из отставников поедет в такую неперспективную "дыру", а потому он наверняка окажется единственным в "военной" очереди на жильё.

Всё это Семёну Петровичу подробно объяснили в энергоградском райвоенкомате, куда он обратился за консультацией. А это означало, что им с Машей всё-таки придётся обосноваться в Химгородке, являвшийся по существу скорее большим рабочим посёлком, нежели городом. Так как ВУЗов там, естественно, не было, то Маше предстояло после окончания школы ехать в областной центр и поступать там, и в случае удачи там же и жить. А на это требуются деньги. Это прежде всего учитывал Кудашкин – он не хотел ни в чём ограничивать дочь и потому до предела ограничил ту сумму, которую необходимо было потратить на подарки сестре и племянникам.

Склад Кудашкин сдал легко, без замечаний, а в контейнере, в котором отправил вещи и мебель, упаковал и карабин, разобрав и спрятав его по разным ящикам. Его квартиру тут же занял молодой бесквартирный прапор. Маша восприняла переезд спокойно, даже с интересом – она впервые покидала город, в котором родилась. Впрочем, чувства родины к нему она почему-то совсем не испытывала, как наверное каждый человек, который рос в явно выраженном ущербном месте и с детства готовился к тому, что из него он всё равно рано или поздно уедет.

В отличие от Энергограда город химиков окружали не горы, а лесостепь. Но во всём остальном то был такой же "медвежий угол", интерес к которому Советская Власть ограничивала интересом к химкомбинату, дававшему этому городу жизнь. Расчёт Семёна Петровича на то, что он окажется единственным военным пенсионером в этом городке полностью оправдался. На обговорённую законом трёхмесячную очередь его поставили одного, но предупредили, что квартиру придётся ожидать не меньше года – именно к этому сроку намечалась сдача очередной новой заводской пятиэтажки. Так что год предстояло где-то перекантоваться.