Достойный жених. Книга 1

– Мне нужно идти. Меня подруга ждет.

Впрочем, говоря это, она не могла не заметить, насколько чувствительным, даже ранимым выглядел этот молодой человек с волнистыми волосами. Это как будто противоречило той решительности и смелости, с которой он заговорил с незнакомой девушкой, даже не представившись.

– Прошу прощения, полагаю, я вас побеспокоил? – извинился он, словно прочитав ее мысли.

– Нет, – сказала Лата.

Она собиралась пойти к выходу из магазина, когда он с нервной улыбкой быстро добавил:

– В таком случае могу я узнать ваше имя?

– Лата, – коротко ответила она, хоть и не понимала, о каком «таком случае» идет речь.

– Разве вам не хотелось бы узнать мое? – спросил парень с дружелюбной улыбкой.

– Нет, – довольно мягко сказала Лата и присоединилась к Малати, держащей в руках несколько романов в мягкой обложке.

– Кто это? – заговорщицки прошептала она.

– Кто-то, – сказала Лата, чуть тревожно оглянувшись. – Понятия не имею. Он просто подошел и начал разговор. Ладно, не важно, давай скорее, а? Я есть хочу, и пить тоже. Здесь жарко.

Мужчина за стойкой смотрел на Лату и Малати с энергичным дружелюбием, которым он одаривал постоянных клиентов. Ковыряясь мизинцем в ухе, он покачал головой и с укоряющей доброжелательностью обратился к Малати на хинди:

– Скоро экзамены, Малатиджи, а ты все покупаешь романы? Двенадцать анн^[71] плюс одна рупия и четыре анны, итого две рупии. Мне не стоит поощрять это, вы мне словно дочери.

– Балвантджи, если бы мы не покупали у тебя романы, ваш бизнес потерпел бы крах. Мы жертвуем результатами наших экзаменов во имя вашего процветания, – сказала Малати.

– Я ничем не жертвую, – сказала Лата. Молодой парень, должно быть, скрылся за книжными полками, поскольку она нигде не видела его.

– Хорошая девочка. Молодчинка, – сказал Балвант, возможно подразумевая обеих девушек.

– Собственно, мы планировали выпить кофе, а в твой магазин зашли случайно, – сказала Малати. – Поэтому я не захватила… – Она оборвала предложение, не закончив, и победно улыбнулась Балванту.

– Нет-нет, это не срочно, ты можешь отдать позже, – сказал Балвант.

Он и его брат предоставляли многим студентам льготный кредит. На вопрос, не вредит ли это бизнесу, они отвечали, что никогда не теряли денег, доверившись тем, кто покупал книги. И конечно, дела у них шли очень хорошо. Они напоминали Лате священников богатого храма, и то, как братья почитали книги, как поклонялись им, только усиливало это ощущение.

– Так как ты внезапно проголодалась, мы пойдем прямо в «Голубой Дунай», – решительно заявила Малати, когда они вышли из магазина. – И вот там-то ты мне и расскажешь, что именно происходило между этим кэдом и тобой!

– Ничего, – ответила Лата.

– Ха! – снисходительно произнесла Малати. – Так о чем вы тогда разговаривали?

– Ни о чем, – сказала Лата. – Серьезно, Малати, он просто подошел и начал болтать о какой-то ерунде, а я или ничего не говорила, или отвечала коротко. Не поливай соусом чили вареный картофель.

Они продолжали идти по Набиганджу.

– Довольно рослый, – спустя пару минут заметила Малати.

Лата промолчала.

– Не очень темный, – продолжила она. Лата подумала, что и на это не стоит отвечать. «Темный», насколько она понимала, в романах обычно относилось к цвету волос, а не кожи. – Но очень красивый.

Лата скривилась, глядя на подругу, но, к своему собственному удивлению, с удовольствием слушая описание.

– Как его зовут? – продолжила Малати.

– Не знаю, – сказала Лата, глядя на свое отражение в стеклянной витрине обувного магазина. Малати поразилась Латиной никчемности.

– Вы с ним болтали минут пятнадцать, а ты даже не знаешь его имени?

– Мы не разговаривали пятнадцать минут, – снова сказала Лата. – Я вообще почти ничего не говорила. Если тебе так интересно, можешь вернуться в «Имперский книжный развал» и спросить его! Как и ты, он не испытывает неловкости, заговаривая с посторонними.

– Так он тебе не нравится?

Лата помолчала, а затем сказала:

– Нет. У меня нет никаких причин симпатизировать ему.

– Знаешь, мужчинам непросто с нами разговаривать, – сказала Малати. – Нам не стоит быть с ними слишком жестокими.

– Надо же, невиданное дело! Малати защищает слабый пол! – воскликнула Лата.

– Не меняй тему, – сказала Малати. – Он не показался мне наглецом. Уж я-то знаю, поверь моему опыту.

Лата покраснела.

– Кажется, ему было легко заговорить со мной, – сказала она. – Как будто я из тех девушек, с которыми…

– С которыми что?

– С которыми можно поболтать, – неуверенно закончила девушка. Она постаралась избавится от возникшего перед глазами образа недовольной матери.

– Что ж, – сказала Малати чуть тише обыкновенного, когда они зашли в «Голубой Дунай», – он и вправду красавец.

Они сели.

– С красивыми волосами, – продолжала она, изучая меню.

– Давай сделаем заказ? – попросила Лата.

Казалось, Малати влюбилась в слово «красивый». Они заказали кофе и выпечку.

– И красивыми глазами, – спустя пять минут сказала Малати, смеясь над показным безразличием Латы.

Лата вспомнила, как нервничал этот парень, стоило ей взглянуть прямо на него.

– Да, – согласилась она. – И что с того? У меня тоже красивые глаза, и одной пары глаз мне достаточно.

1.16

Пока его теща развлекалась, раскладывая пасьянс, а свояченица отвечала на уклончивые вопросы Малати, доктор Пран Капур, первоклассный муж и зять, разбирался с ведомственными проблемами, не обременяя ими свою семью.

Пран, будучи в целом спокойным и добрым человеком, смотрел сейчас на заведующего кафедрой английского языка и литературы с почти болезненной ненавистью. Профессор О. П. Мишра – громадная, блеклая, сальная туша – был политиком и манипулятором до мозга костей. Четверо членов программной комиссии кафедры английского языка сидели за овальным столом в преподавательской. Стоял необычайно теплый день. Единственное окно было распахнуто, открывая вид на пыльный бобовник, но ветра не было. Все чувствовали себя неуютно, а профессор Мишра потел обильными каплями, которые собирались на лбу и стекали на его тонкие брови и крылья его мясистого носа. Приязненно поджав губы, он добродушно произнес высоким голосом:

– Доктор Капур, ваша идея вполне понятна, однако, я думаю, нам нужна бо́льшая убедительность…

Дело касалось включения Джеймса Джойса^[72] в программу по современной британской литературе. Вот уже два семестра Пран Капур настаивал на этом – с тех пор, как его назначили членом комиссии, – и наконец комиссия согласилась рассмотреть это предложение.

Казалось бы, почему Прану так сильно не нравился профессор Мишра? Хоть Пран и был зачислен на должность лектора пять лет назад под руководством своего предшественника, профессор Мишра, как старший из сотрудников кафедры, обладал правом голоса при найме Прана. Когда Пран впервые пришел на кафедру, профессор Мишра всячески его обхаживал и даже пригласил к себе домой на чай. И госпожа Мишра – маленькая, хлопотливая, взволнованная женщина – понравилась Прану. Но, несмотря на добродушие профессора Мишры, его фальстафовское телосложение и очаровательность, Пран заметил нечто тревожное – профессорская жена и двое маленьких сыновей определенно боялись главу семейства.

Пран никогда не мог постичь, почему люди так любят власть, но он принимал это как жизненный факт. Его собственный отец, к примеру, очень этим увлекался – его удовольствие от самого пребывания у власти превосходило удовольствие от возможности реализовать свои идеологические принципы. Махешу Капуру нравилось быть министром по налогам и сборам, и он, вероятно, с радостью стал бы главным министром Пурва-Прадеш или же занял бы какой-нибудь пост в кабинете премьер-министра Неру^[73] в Дели. Головные боли, переутомление, ответственность, отсутствие контроля над своим временем, полная невозможность смотреть на мир с позиции обывателя – все это не имело для отца большого значения. Может, справедливо было сказать, что Махеш Капур достаточно долго смотрел на мир из спокойного наблюдательного пункта своей камеры в тюрьме Британской Индии и теперь нуждался в том, что, собственно, и обрел, – в чрезвычайно активной руководящей роли. Отец и сын словно разделили между собой второй и третий этапы индуистского образа жизни – отец погряз в мирской суете, сын же стремился к отрешенной от мира, философской, аскетичной жизни.

Пран тем не менее, нравилось ему или нет, по сути был тем, кого священные книги величают домохозяином. Ему нравилось общество Савиты, он купался в ее тепле, заботе и красоте. И с нетерпением ждал рождения своего ребенка. Он был твердо намерен не зависеть от отца в финансовом плане, хотя небольшой зарплаты преподавателя кафедры – двухсот рупий в месяц – едва хватало на «спокойную жизнь», как он говорил сам себе в минуты особого цинизма. Но он подал заявку на должность доцента, открывшуюся недавно на факультете. Зарплата на этой должности была не такой мизерной, и с точки зрения академической иерархии это был бы шаг вперед. Пусть Прана и не волновал его статус, но он понимал, что это спасло бы положение. У него имелись определенные чаяния, и должность доцента могла ему в этом помочь. Он считал, что заслужил эту работу, но также узнал, что его заслуги были лишь одним из критериев.

Повторяющиеся приступы астмы, мучившие Прана с детства, вынуждали его сохранять спокойствие. Волнение нарушало его дыхание, причиняло ему боль и делало недееспособным, потому он старался не поддаваться своей природной возбудимости. Простая логика, но сам путь к этому был нелегким. Он учился терпению и медленно, но верно обрел его. Но профессор О. П. Мишра выводил его из себя до такой степени, что Пран просто не мог предвидеть последствий.

– Профессор Мишра, – сказал Пран, – я рад, что комиссия решила рассмотреть это предложение, и я также рад, что оно указано вторым пунктом в нынешней повестке дня и наконец наступил момент обсуждения. Мой главный довод весьма прост. Вы читали мою заметку по этой теме, – кивнул он доктору Гупте и доктору Нараянану, – и, я уверен, вы поймете: в моем предложении нет ничего радикального. – Он взглянул на бледно-синий шрифт напечатанных под копирку листков перед ним. – Как видите, у нас двадцать один писатель, произведения которых мы считаем важными для чтения студентами нашего бакалавриата, чтобы у них сложилось верное представление о современной британской литературе. Но среди них нет Джойса. И, могу также добавить, Лоуренса^[74]. Эти два писателя…

– Разве не лучше, – прервал его профессор Мишра, смахивая ресницу в углу глаза, – разве не лучше нам в данный момент сосредоточиться на Джойсе? Мы поговорим о Лоуренсе на нашем заседании в следующем месяце, перед выходом на летние каникулы.

– Эти два вопроса, несомненно, взаимосвязаны, – сказал Пран, оглядывая стол в поисках поддержки.

Доктор Нараянан собирался было что-то сказать, когда профессор Мишра произнес:

– Не в этот раз, доктор Капур, не в этот раз. – Он сладко улыбнулся Прану, и его глаза блеснули. Затем он положил огромные бледные руки на стол и сказал: – Но о чем вы говорили, когда я так грубо прервал вас?

Пран взглянул на широкие бледные руки, под стать всей массе округлого тела профессора Мишры, и подумал: «Быть может, я и выгляжу худощавым и подтянутым, однако я не обладаю выносливостью этого пузатого, бледного, грузного человека. Если я хочу добиться своей цели, я должен оставаться спокойным и собранным».

Он улыбнулся и сказал:

– Джойс – великий писатель. Это общепризнанный факт. Он, к примеру, весьма активно изучается в Америке. Думаю, его следует включить и в нашу программу.

– Доктор Капур, – ответил высокий голос, – необходимо мнение всех сторон во вселенной, чтобы признать что-то универсальным. Мы в Индии гордимся своей независимостью – независимостью, завоеванной огромной ценой, поколениями лучших людей. Это факт, который я не должен объяснять выдающемуся сыну еще более выдающегося отца. Нам стоит задуматься, прежде чем слепо позволить себе ставить в приоритет американские трактаты. Что скажете, доктор Нараянан?

Доктор Нараянан, который был приверженцем романтического возрождения, казалось, заглянул вглубь собственной души.

– Это хороший вопрос, – осмотрительно заметил он, тряхнув головой для пущей важности.

– Если мы не шествуем следом за нашими соратниками, – продолжил профессор Мишра, – возможно, это потому, что мы слышим бой иных барабанов^[75]. Танцуем под музыку, что звучит здесь, в Индии, если цитировать американцев, – добавил он.

Пран взглянул на стол и тихо сказал:

– Я говорю, что Джойс великий писатель, потому что я так считаю, а вовсе не потому, что так говорят американцы.

Он вспомнил свое первое знакомство с Джойсом – друг одолжил ему «Улисса» за месяц до устного экзамена в докторантуре в Аллахабадском университете. И он в результате до такой степени увлекся чтением, напрочь позабыв о предмете, что серьезно рискнул своей академической карьерой.

Доктор Нараянан посмотрел на него и вдруг выступил с неожиданной поддержкой.

– «Мертвые», – сказал доктор Нараянан. – Превосходная повесть. Я дважды прочитал ее.

Пран взглянул на него с благодарностью. Профессор Мишра почти одобрительно уставился на маленькую лысую голову доктора Нараянана.

– Очень, очень хорошо, – сказал он, словно поощряя маленького ребенка. Но его голос звучал довольно пронзительно. – У Джойса есть кое-что помимо «Мертвых». Есть «Улисс», которого невозможно читать, и еще менее читабельные «Поминки по Финнегану». Такая писанина вредна для умов наших студентов. Это поощряет их небрежность и безграмотность. И что насчет финала «Улисса»? Есть молодые впечатлительные женщины, которых на наших курсах мы обязаны знакомить с высшими вещами в этой жизни, доктор Капур. Вот, к примеру, ваша очаровательная свояченица. Вы бы дали книгу вроде «Улисса» ей в руки? – мягко улыбнулся профессор Мишра.

– Да, – просто ответил Пран.

Доктор Нараянан выглядел заинтересованным. Доктор Гупта, в основном интересующийся англосаксонской и среднеанглийской литературой, разглядывал собственные ногти.

– Отрадно встретить молодого человека – молодого преподавателя, – профессор посмотрел на прилежного читателя доктора Гупту, – способного, скажем так, настолько прямо выражать свое мнение и быть готовым поделиться им со своими коллегами, пусть даже и намного старше его по возрасту. Это трогательно. Мы можем и не соглашаться с ним, однако Индия – это демократия, и каждый вправе высказывать свое суждение… – Он на несколько мгновений остановился, взглянув на пыльный бобовник в окне. – Демократия. Да. Но даже демократы стоят перед трудным выбором. К примеру, руководить факультетом может лишь один человек. Когда пост освобождается, из достойных кандидатов выбирается только один. Нам уже сложно изучить двадцать одного писателя за то время, которое мы уделяем всем этим бумагам. Если включить Джойса, что тогда стоит убрать из программы?

– Флеккера, – без минутного колебания ответил Пран.

Профессор Мишра снисходительно рассмеялся:

– Ох, доктор Капур, доктор Капур… – Он нараспев процитировал:

Не проходи под ними, караван, или пройди без песни и молвы. Слыхали ль вы тот слабый свист в тиши, где птицы все мертвы?

– Джеймс Элрой Флеккер, Джеймс Элрой Флеккер…^[76] – Эта мысль словно засела у него в голове.

Лицо Прана стало совершенно непроницаемым. Он думал: действительно ли он верит? Действительно ли он верит в то, что подразумевает? А вслух сказал:

– Если Флетчер… то есть Флеккер обязателен, я предлагаю включить Джойса в программу в качестве нашего двадцать второго писателя. Я с удовольствием поставлю этот вопрос на голосование.

Разумеется, Пран считал, что с позорным отказом от Джойса (а это совсем не то же самое, что отложить решение касательно него в долгий ящик) программная комиссия едва ли была готова столкнуться лицом к лицу.

– Ах, доктор Капур, вы злитесь. Не стоит кипятиться. Вы хотите надавить на нас, – игриво сказал профессор Мишра. Он опустил ладони на стол, демонстрируя собственную беспомощность. – Мы ведь не соглашались решить это сегодня. Лишь собрались, чтобы решить, стоит ли решать этот вопрос.

Для Прана в его теперешнем настроении это было уже чересчур, хотя он и знал, что это правда.

– Прошу понять меня правильно, профессор Мишра, – сказал он, – этот аргумент должен быть использован теми из нас, кто плохо разбирается в более тонких формах парламентских игр. Это лишь разновидность придирок.

– Разновидность придирок… разновидность придирок…

Профессор Мишра пришел в восторг, тогда как его коллег потрясла строптивость Прана. (Прану подумалось, что это действо напоминает игру в бридж с двумя «болванами».) Профессор Мишра продолжил:

– Я велю принести кофе, а мы соберемся и рассмотрим эти вопросы спокойно, как и следует.

При упоминании кофе доктор Нараянан оживился. Профессор Мишра хлопнул в ладоши, и вошел тощий прислужник в поношенном зеленом одеянии.

– Кофе готов? – спросил профессор Мишра на хинди.

– Да, сахиб.

– Хорошо.

Профессор Мишра сделал знак, что пора подавать.

Прислужник внес поднос с кофейником, небольшой кувшин горячего молока, мисочку с сахаром и четыре чашки. Профессор Мишра указал, что в первую очередь он должен услужить другим. Прислужник привычно так и сделал, а затем предложил кофе и профессору. Пока профессор Мишра наливал напиток в свою чашку, прислужник почтительно отступил с подносом назад. Профессор захотел поставить кофейник, и прислужник тут же выдвинул поднос вперед, а затем, когда профессор стал наливать себе молоко в кофе, вновь убрал поднос. Так же он поступал на каждой из трех ложек сахара, которые профессор клал в чашку. Это было похоже на комический балет. Было бы просто смешно, как подумалось Прану, если бы подобное неприкрытое подобострастие слуги по отношению к заведующему кафедрой проявлялось где-нибудь на другом факультете, в другом университете. Но это был факультет английского языка в университете Брахмпура – и именно от этого человека зависела судьба его заявки на должность доцента, которую Пран так хотел получить и в которой так нуждался.

«Почему тот самый человек, которого я считал веселым, шутливым, открытым и очаровательным в первом семестре, превратился в моем воображении в карикатурного злодея? – думал Пран, глядя в свою чашку. – Он ненавидит меня? Нет, его сила в том, что он просто бездействует. Он хочет поступать по-своему. В эффективной политике ненависть просто бесполезна. Для него все это словно игра в шахматы на слегка трясущейся доске. Профессору пятьдесят восемь – до выхода на пенсию у него еще два года. Как я смогу так долго терпеть его?»

Внезапная жажда убийства охватила Прана, который никогда не испытывал подобной кровожадности, и он ощутил, что его руки слегка дрожат.

«И все это из-за Джойса! – сказал он про себя. – По крайней мере, у меня не случилось приступа астмы». Пран взглянул в блокнот, где он, будучи младшим членом комиссии, вел протокол заседаний. Там было написано:

Присутствующие: профессор О. П. Мишра (председатель), доктор Р. Б. Гупта, доктор Т. Р. Нараянан, доктор П. Капур.

1. Зачитан и утвержден протокол последнего собрания.

«Мы ни к чему не пришли и не придем», – подумал он. Несколько известных строк из Тагора^[77] в его собственном переводе на английский пришли Прану на ум:

Там, где кристальный поток разума не утерял

русла в унылой пустыне мертвых традиций;

где ум, вдохновленный Тобою, спешит к горизонту —

мыслью и делом к небу Свободы,

Отец наш, дай моей родине повторить этот путь!

По крайней мере, как считал Пран, отец привил ему принципы, даже если в детстве он почти не уделял сыну времени. Его мысли возвращались домой – в маленький белый домик, к Савите, ее сестре, ее матери – семье, которую он принял всем сердцем и которая впустила его в свои сердца, – а затем к протекающему неподалеку от дома Гангу (когда он думал на английском, для него это был Ганг, а не Ганга), вниз по течению до Патны^[78] и Калькутты, затем вверх по течению, мимо Варанаси, до самой дельты у Аллахабада^[79], где он выбрал Ямуну^[80] и последовал в Дели.

«Неужели в столице такое же узкое мышление? – подумал он. – Такое же злое, подлое, глупое и косное? Не могу же я прожить в Брахмпуре всю жизнь. И профессор Мишра даст мне отличные рекомендации, лишь бы избавиться от меня».

1.17

Однако сейчас доктор Гупта смеялся над замечанием доктора Нараянана, и профессор Мишра говорил:

– Консенсус. Консенсус – это цель. Цивилизованная цель. Как мы можем голосовать – а вдруг наши голоса разделятся два против двух? Пандавов^[81] было пять, и они могли проголосовать, если хотели, но даже им требовалось достичь соглашения. Они даже жену брали по общему соглашению, ха-ха-ха! И доктор Варма, как всегда, болен, так что нас всего четверо.

Пран с невольным восхищением взглянул на мерцающие глаза, большой нос и сладко поджатые губы. Устав университета требовал, чтобы комиссии, утверждающие программы, как и другие ведомственные комиссии, состояли из нечетного количества участников. Но профессор Мишра, как заведующий кафедрой, назначил членов каждой комиссии в пределах его компетенции таким образом, чтобы в каждую вошел кто-то, кто по состоянию здоровья или из-за исследований мог бы часто отсутствовать. При четном количестве присутствующих членов комиссии при всем желании не могли добиться чего-либо голосованием. И руководитель, с его контролем над повесткой дня и темпом обсуждения мог в подобной ситуации сконцентрировать в своих руках еще более действенную власть.

– Я думаю, что мы уже потратили достаточно времени на второй пункт, – сказал профессор Мишра. – Перейдем к хиазму^[82] и анаколуфу?^[83] – Он ссылался на выдвинутое им самим предложение об устранении слишком подробного изучения традиционных фигур речи для работ по теории литературы и критики. – И тогда возникает вопрос касательно вспомогательных аналогий, предложенных младшим членом комиссии. Хотя, конечно, это будет зависеть от того, согласятся ли с нашими предложениями другие ведомства. И наконец, поскольку уже темнеет, – продолжал профессор Мишра, – я думаю, нам следует закончить собрание без ущерба для пунктов пять, шесть и семь. Мы можем рассмотреть эти пункты в следующем месяце.

Но Пран не хотел, чтобы его отговаривали от продолжения обсуждения нерешенных вопросов касательно Джойса.

– Я думаю, мы собрались, – сказал он, – и можем подойти к обсуждаемому вопросу достаточно спокойно. Если я соглашусь с тем, что «Улисс» может быть немного сложным для студентов-бакалавров, согласится ли комиссия включить «Дублинцев» в программу в качестве первого шага? Доктор Гупта, что вы думаете?

Доктор Гупта, рассматривал медленно вращающийся вентилятор. Его возможность получить приглашенных лекторов по староанглийскому и среднеанглийскому периоду на факультетский семинар зависела от доброй воли профессора Мишры: сторонние преподаватели влекли за собой непредвиденные расходы, и эти расходы должен был одобрить руководитель кафедры.

Доктор Гупта также знал, как и все, что подразумевалось под «первым шагом». Он взглянул на Прана и сказал:

– Я бы хотел…

Но его слова мгновенно прервали, что бы они в итоге ни означали.

– Мы забываем, – вмешался профессор Мишра, – то, что, признаюсь, даже у меня вылетело из головы во время нашей дискуссии. Я имею в виду, что по традиции курс современной британской литературы не должен включать писателей, которые жили во время Второй мировой войны.

Это стало новостью для Прана – он, должно быть, выглядел настолько удивленным, что профессор Мишра ощутил необходимость объяснить:

– Это вовсе не повод изумляться. Нам нужна объективная дистанция во времени, чтобы оценивать статус современных писателей, как бы включая их в наши каноны. Напомните мне, доктор Капур… когда умер Джойс?

– В тысяча девятьсот сорок первом году, – резко сказал Пран. Было ясно, что огромному белому киту это прекрасно известно.

– Итак, что и требовалось доказать, – беспомощно сказал профессор Мишра. Его палец двинулся вниз по списку.

– Элиот, конечно, все еще жив, – тихо прибавил Пран, глядя на список предписанных авторов.

Заведующий кафедрой выглядел так, словно его ударили по лицу. Он слегка приоткрыл рот, затем поджал губы. Его глаза весело блеснули.

– Ну Элиот, Элиот – разумеется. У нас есть объективные критерии, которым он соответствует… ведь даже доктор Льюис…

«Профессор Мишра явно слышит бой иных барабанов, нежели американцы», – подумал Пран. А вслух заметил:

– Доктор Льюис, как мы знаем, также очень одобряет и Лоуренса…

– Мы решили обсудить Лоуренса в следующий раз, – возмутился профессор Мишра.

Пран взглянул в окно. На улице темнело, и листья бобовника теперь казались не пыльными, а холодными. Он продолжил, не глядя на профессора Мишру:

– …и, кроме того, Джойс в большей мере британский писатель в современной британской литературе, чем Элиот. Итак, если мы…

– Это, мой юный друг, если можно так выразиться, – вставил профессор Мишра, – тоже может считаться разновидностью придирок.

Он быстро оправлялся от потрясения. Через минуту он уже будет цитировать «Пруфрока»^[84].

«Что такого в Элиоте, – совершенно некстати подумал Пран, отвлекаясь от темы, – что делает его священной коровой для нас, индийских интеллектуалов?»

Вслух же он сказал:

– Будем надеяться, что у Т. С. Элиота впереди еще годы продуктивной жизни. Я очень рад, что, в отличие от Джойса, он не умер в тысяча девятьсот сорок первом году. Но у нас на дворе год тысяча девятьсот пятьдесят первый, а это означает, что упомянутое вами довоенное правило, даже если оно – традиция, не может быть слишком древней традицией. Если мы не можем с ним покончить, почему бы не обновить его? Несомненно, цель этого правила состоит в том, чтобы мы почитали мертвых на земле живых. Или, выражаясь точнее, ценить мертвых больше живых. От живущего Элиота не отказались, потому я предлагаю подарить место Джойсу. Дружественный компромисс. – Пран сделал паузу, а затем добавил: – Как бы там ни было, – он улыбнулся, – доктор Нараянан, вы за «Мертвых»?^[85]

– Полагаю, что да, – ответил доктор Нараянан с едва заметной улыбкой, прежде чем профессор Мишра успел прервать.

– Доктор Гупта? – спросил Пран.

Тот не смог взглянуть профессору Мишре в глаза.

– Я согласен с доктором Нараянаном, – сказал профессор Гупта.

На несколько секунд воцарилась тишина.

«Поверить не могу! – воскликнул про себя Пран. – Я победил. Я победил! Просто не верится!»

И в самом деле, похоже, что так оно и было. Всем было известно, что одобрение ученым советом университета не более чем формальность, если комиссия решила вопрос с учебной программой.

Как ни в чем не бывало заведующий кафедрой снова взял на себя контроль над собранием. Огромные, мягкие руки пробежались по цикличной писанине.

– Следующий пункт, – сказал с улыбкой профессор Мишра, а затем, сделав паузу, продолжил: – Но прежде чем мы перейдем к следующему пункту, я должен сказать, что лично я всегда восхищался Джеймсом Джойсом как писателем. Излишне говорить о моем восторге…

Непрошеные строки пришли Прану в голову:

Бледные руки моей Шалимар, как я любил вас…

Где вы сейчас? И кто теперь в вашей власти?

И от этого он разразился внезапным смехом, который не мог объяснить даже он сам. Он длился секунд двадцать и закончился спазмирующим кашлем. Пран содрогался, по его щекам текли слезы. Профессор Мишра окинул его взглядом полным ярости и ненависти.

– Прошу прощения, – бормотал Пран, приходя в себя; доктор Гупта энергично лупил его по спине, что нисколько не помогало. – Пожалуйста, продолжайте… я справлюсь… иногда случается…

Однако объясняться дальше стало невозможно. Встреча была продолжена, и следующие два пункта обсудили быстро. Там не было реальных разногласий. Теперь, когда совсем стемнело, заседание было закрыто. Когда Пран вышел из комнаты, профессор Мишра по-дружески приобнял его за плечо:

– Мальчик мой, это было прекрасное выступление.

Пран вздрогнул от одного воспоминания.

– Очевидно, вы человек большой честности, ума, и не только.

«Ох, куда это он клонит?» – подумал Пран.

Профессор Мишра продолжил:

– Проктор с прошлого вторника уговаривает меня отправить сотрудника моей кафедры – сейчас наша очередь, знаете ли, – в комиссию по социальному обеспечению студентов…

«О нет, – подумал Пран, – это каждую неделю пропадет целый день…»

– …и я решил послать вас добровольцем.

«Разве можно добровольцем послать?» – подумал Пран. Они шли по темному кампусу. Профессору Мишре было сложно полностью замаскировать нешуточную неприязнь, звучавшую в его высоком голосе. Пран так и видел поджатые губы и лицемерное поблескивание. Он молчал, что для главы кафедры английского языка и литературы означало согласие.

– Я понимаю, что вы перегружены, мой дорогой Капур, своими дополнительными занятиями, дискуссионным клубом, коллоквиумом, постановкой пьес и так далее… – продолжал профессор Мишра. – Подобные вещи приносят заслуженную популярность среди студентов. Но вы здесь сравнительно недавно, дорогой мой. Пять лет – не особо долгое время, с точки зрения такого старика, как я. И если позволите, я дам вам совет. Сократите свою неакадемическую деятельность. Не утомляйте себя без необходимости. Не стоит так серьезно воспринимать некоторые вещи. Что за чудесные строки были у Йейтса:

«Живи, – она просила, – легко, как лист растет».

Но я был глуп и молод – сам знал все наперед^[86].

Я уверен, ваша очаровательная жена поддержит это. Не нагружайте себя так сильно, от этого зависит ваше здоровье. И ваше будущее, осмелюсь сказать… В какой-то мере вы сами себе – злейший враг.

«Однако я всего лишь метафорический враг себе, – подумал Пран. – И то, что я стоял на своем, принесло мне настоящую вражду со стороны грозного профессора Мишры».

Но был или не был опасен для него профессор Мишра в вопросе обретения Праном должности доцента теперь, когда Пран завоевал его ненависть?

«О чем думает профессор Мишра?» – размышлял Пран.

Он представил себе примерное течение его мысли:

«Не следовало приглашать этого наглого молодого лектора участвовать в программной комиссии. Однако сожалеть теперь уже слишком поздно. Но по крайней мере, присутствуя здесь, он хотя бы не причиняет вреда, к примеру, в приемной комиссии. Там доктор Капур мог бы выдвинуть всевозможные возражения против тех студентов, которых я хотел бы зачислить, если бы они не были приняты на основе заслуг. Что до отборочной комиссии по вакансии доцента, я должен как-то подготовиться, прежде чем позволю…»

Однако больше никаких ключей к разгадке принципа работы этого загадочного интеллекта у Прана не было. В этот момент пути коллег разошлись, и они, выразив взаимное уважение, расстались и направились каждый восвояси.