Пончики под тополем. фрагменты одного детства

Дом баронессы Корф

Если выйти из ворот моей школы на улице Достоевского и повернуть налево, к площади Борьбы, то взгляд почти тут же упрётся в красивый жёлтый дом. Дом каменный, высокий, с белыми архитектурными излишествами, «разбросанными» по фасаду. Дедушка говорил: «Это дом Корф». Кто такой Корф – не пояснял. Или отделывался словом «фабрикант». Это вполне могло соответствовать действительности: традиционно крупные фабриканты и купцы вкладывали свои средства в постройку доходных домов. А этот дом был именно доходным.

Уже будучи студенткой географического факультета (у нас был предмет краеведение), я узнала, что Корф был… баронессой. Но кем «приходилась» этому дому баронесса Корф, ни в одной книге чётко сказано не было. Владелицей? Совладелицей? Или прославленная (чем-то) баронесса просто снимала в этом доме одну из просторных квартир?..

Совсем недавно выяснилось, что баронесса жила в небольшом отдельном флигеле во дворе этого дома. За этим флигелем был большой старинный сад, принадлежавший баронессе Корф, где паслись козы… баронессы Корф. А почему весь дом был «её имени» – я так и не знаю.

А её ли вообще? Он – Корф, она – тоже Корф… Иностранные фамилии, как правило, по родам не склоняются.

На первом этаже этого дома много-много лет существовала маленькая булочная, которая неизбежно забирала у меня весь интерес, стоило мне, выходя из школы, повернуть не направо (так тоже можно было выйти к Октябрьской улице), а налево, к жёлтому дому над площадью Борьбы.

Пол булочной был выложен кафельной плиткой. По-моему, по центру небольшого помещения стояла колонна. В любом случае движение осуществлялось как будто по кругу, против часовой стрелки: вход – справа, далее – наклонные стеллажи с хлебными лотками, левее – касса и выход. Этому круговому движению способствовало и «природное» положение булочной в недрах дома – на изломе. Одно окно булочной выходило на улицу Образцова, другое – на сквер площади Борьбы. Окна, как и потолки, казались бесконечными по высоте. Кажется, потолок был голубой…

Как жаль, что я не запомнила хорошенько «внутренности» булочной, ведь это помещение служило магазином с самого момента постройки дома.

Не запомнила потому, что не туда смотрела! Моё внимание было сосредоточено на двух видах булочек, продававшихся в доме: рогалики за пять копеек и круглые плюшки со шлепком повидла посередине – за двенадцать (если я ничего не путаю в ценах). Название этих плюшек я не помню. По-моему, что-то созвучное с тортом «Вацлавский». Может, «Выборгские»?

Сейчас я редко-редко вижу их в продаже в хлебных палатках разных городов, но современное их название не похоже на то, «детское». Да и по вкусу, конечно, те были в сто раз желаннее! А вот рогалики канули в Лету ещё в начале 90-ых.

Тесто у этих рогаликов было «хитрым» по консистенции: не слоёное, не «простое» сдобное, не песочное. Сейчас могу сказать одно: тесто точно было дрожжевым и с большим количеством сливочного масла. Вероятно, его ещё и каким-то особым образом заквашивали. Бабушка любила разогревать эти волшебные рогалики на сковородке, обязательно на сливочном масле: рогалики подсыхали снаружи и удивительно хрустели, а сердцевина оставалась мягкой.

Понятия «круассан» в моём детстве не было (я-то знала, что круассаны существуют в природе: я же училась во французской спецшколе, а «круассан и Франция… едины»). Но те рогалики из маленькой булочной абсолютно точно не имели ничего общего с французской национальной выпечкой – слоёными круассанами.

Три года назад в Орехово-Зуево мне попался очень похожий по виду рогалик – «Рожок Новый». Вкус его, конечно, оставлял желать лучшего, несмотря на его абсолютную свежесть и удовлетворительный внешний вид. Но, занятно: сдоба «на спиле» была совершенно такой же, «как у баронессы Корф» – не бесформенно-рыхлой (как у «простой» сдобы), а расположенной какими-то особыми кольцевыми структурами.

В «моей» булочной эти выдающиеся рогалики попадались редко. Скорее всего, их просто довольно быстро раскупали. К тому моменту, когда заканчивались мои уроки, хлебные лотки были уже пусты.

Булочки же «Вацлавские» (или «Выборгские») я могла купить ещё реже: то не было булочек, то у меня не хватало денег. Но они были восхитительны! Особенно – присыпка сверху, вокруг «месторождения» сливового или яблочного повидла. По-моему, именно за эту хрустящую жестковатую присыпку из комочков сладкого песочного теста я обожала эти булочки.

Бабушка противилась моим посещениям старинной булочной: «Ребёнок не должен перебивать аппетит перед обедом кусками». Но бабушкины обеды были хоть и питательными, но скучными, а покупка любимой булочки – приключением для семи-восьмилетнего ребёнка. Тем более, что ела я её на ходу, по дороге домой, что тоже было событием в некотором роде. «Уличные» булочки почему-то вкуснее!

К тому же, это был некий акт проявления самостоятельности: я могу зайти в магазин без взрослых, что-то сама выбрать, оплатить в кассе и съесть по дороге – без комментариев бабушки, откусывая и пережёвывая так, как только Я хочу. И никто мне не может сказать «под руку», что я делаю что-то неправильно!

Дом баронессы Корф в самом начале 90-ых выселили, обнесли хилым деревянным забором (синим – как сейчас помню) и стали капитально ремонтировать. Мы с одноклассниками залезли однажды внутрь. Там совершенно ничего не оставалось – только внешние несущие стены и ржавые железные балки-перекрытия. Со стен свисали обрывки обоев с подклеенными под них жёлтыми послевоенными газетами. На одной стене мне попалась почти целая статья о Великом Сталине, Вожде народов.

Терпящий крушение дом внутри был настолько гол, что походил на огромную пустую коробку без крышки. Кроме первого этажа, «дна», обследовать больше было нечего.

Мы, в итоге, перестали туда лазить – неинтересно.

Дом ремонтировали очень долго. К моему удивлению это был не просто ремонт, а настоящая реставрация: дому вернули его исторический облик со всеми архитектурными излишествами на фасаде. Булочную, к сожалению, возвращать не сочли нужным. Там сейчас офис.

Прямо так и хочется добавить – «баронессы Корф»!

Звучало бы громко…

В этом доме, в двух комнатах коммунальной квартиры, писатель Давид Самойлов провёл своё детство и юность. В его «Памятных записках» дому посвящена объёмная глава. Воспоминания Самойлова, относящиеся к тридцатым годам, каким-то мистическим образом слились теперь в моём воображении с собственными воспоминаниями, начала восьмидесятых, стали как бы их частью.

В «доме баронессы Корф» жила девочка из соседней параллели – Зарецкая Ира, отличница с самой длинной в школе русой косой. Все дразнили её «Заира». Это прозвище, созвучное с восточным женским именем, так не соответствовало её типичной славянской внешности.

Улица Сайкина

Этот адрес положил начало моей кочевой жизни. Там мой папа Павел (оказавшийся в последствии отчимом, а не родным отцом) имел большую комнату в коммунальной квартире. Номера дома я никогда не знала, но внешне дом помню очень хорошо: каждый раз, когда на зелёной ветке метро поезд вылетает наружу между станциями «Автозаводская» и «Коломенская», этот старый «сталинский» дом хорошо виден из окон поезда.

Мама, раз и навсегда оставив меня, годовалую, на попечение своих родителей на Октябрьской улице, сбежала от нравоучений и самодурства своей матери именно сюда, к Павлуше. По выходным, на одну ночь, она и меня привозила на улицу Сайкина.

Ничего хорошего о своём пребывании здесь я вспомнить не могу. Помимо моих родителей в квартире проживало ещё две семьи, в таких же больших, как у нас, комнатах, с высоченными потолками. У нас было самое неприятное расположение комнаты: единственное наше окно выходило на шумную улицу, у других же – в относительно тихий двор. Уже тогда, в конце семидесятых, улица Сайкина была настолько загружена транспортом (по сравнению, скажем, с родной Октябрьской), что при открытых окнах мы не слышали работающего на полную громкость телевизора.

Помню огромную общую кухню. Мама тогда показала на кухонный стол слева от входа и сказала, что этот стол – наш. Но на этой общей кухне никто не обедал, только готовили еду, а потом со своими кастрюльками и сковородками расходились по комнатам трапезничать. У нас в комнате стоял чёрный полированный обеденный стол с большой белой салфеткой-скатертью.

Однажды на кухне я увидела на чьём-то столе обилие арбузных корок. Их собирали на цукаты.

Помню ванную комнату. Ржавые полосы в ванне и раковине от постоянно текущих кранов. Сотня каких-то щёточек, коробочек, губочек, тряпочек на маленьких полочках – туалетные принадлежности всех жителей коммуналки. Конечно же тазы, вёдра и цинковые доски для стирки (я бы сказала для ЗАтирки) белья. Десяток натянутых бельевых верёвок под потолком. Всё бы ничего, если бы не сумасшедшая влажность и какая-то тропическая атмосфера этого никогда не просыхающего помещения общего пользования.

Туалет был своеобразен: к унитазу вели три высокие ступени, облицованные шершавой казённой плиткой. Стульчак был деревянный. Подвесной бачок с длинной цепочкой без труда заглушал автомобильный шум улицы Сайкина.

Эти три ступени, совершенно такие же, встретили меня через тридцать пять лет в общественном туалете дома-музея Достоевского на одноимённой улице. После Революции левая часть первого этажа продолжала служить музеем, экспонаты никто не вывозил, а правая часть и второй этаж были превращены в коммунальные квартиры.

К счастью, все новосёлы прекрасно осознавали уникальность тех стен, куда их впихнула новая власть (прямо-таки элитные новосёлы подобрались): благодаря их бережному отношению к историческому дому, все оконные и дверные проёмы, лестницы и потолки остались в неизменном виде с тех времён, когда этот флигель при Мариинской больнице занимала семья Михаила Достоевского, штатного врача.

Был ли при Достоевских здесь сортир, именно на этом месте, на подобном пьедестале – не известно. Но до наших дней он дошёл именно как свидетель коммунального быта, во всяком случае – для меня.

Но поражал меня, маленькую, не столько внешний вид этой ретирады, сколько тот факт, что не всегда можно было посетить это «священное» место тогда, когда назревала в этом острая необходимость. Мама выходила в общий коридор первой (я оставалась в комнате) и шла смотреть, не занят ли туалет. Наши соседи, пожилые муж и жена, были людьми пьющими; в те моменты, когда туалет был занят другими жильцами, они могли оставить «привет» перед дверью туалета, не стесняясь. Павел говорил им: «Уберите! У меня ребёнок!..» Они только бурчали что-то в ответ и просачивались боком в свою дверь.

Но для моей мамы было главным то, что рядом нет и не может быть её мамы. Остальное она стерпеть могла.

В нашей комнате был кассетный магнитофон. Родители довольно громко слушали какие-то модные эстрадные песни на иностранном языке. По-моему, это была «Абба», Тото Кутунио, Адриано Челентано – их тогда слушали все. Наверное, «Битлы». Чуть позже был дуэт супругов-итальянцев «Риччи и Повере» («Богатый и Бедный»), жену звали Ромина, а мужа Альбане… Или наоборот? А сверхмодная тогда песенка «Мани, мани» («Деньги, деньги») до сих пор крутится у меня в голове: где бы я сейчас случайно её ни слышала, тут же вспоминаю коммунальную квартиру на улице Сайкина.

Кое-какие небольшие памятные вещи из той квартиры Паша перевозил потом с собой с одного места жительства на другое, когда они с мамой уже развелись. Я очень хотела после его смерти «унаследовать» эти сувениры. К сожалению, из-за недоговорённости с родственниками Павла все его вещи оказались на помойке: эти старые непривлекательные «арт-объекты» имели ценность только для меня одной. Резиновый ёжик – маленькая немецкая игрушка в оранжевом свитере и коричневых штанах, с рыжей приклеенной шевелюрой; серые чугунные пепельницы в форме ежей, которые вставлялись одна в другую, образуя, в итоге, пирамидку из шести или семи ёмкостей; белая (бывшая когда-то белой) льняная салфетка с куцей бахромой, та самая, которую мы всегда стелили на чёрный полированный стол перед обедом…

Собственно, и сам полированный стол Павел тоже возил с собой.

От той квартиры и Павла у меня сохранились только убогие стеклянные новогодние шары на ёлку и гирлянда малюсеньких разноцветных лампочек – он передал мне их сам, незадолго до смерти. Они и по сей день лежат в той самой картонной коробке, в которой они были принесены родителями из магазина в коммуналку на улице Сайкина. Удивительно, что запах внутри этой коробки всё тот же. И куски ваты, которой сейчас обложены шары – те же. Я открываю коробку и «вижу» нашу комнату.

Мне сейчас кажется, что я боялась этой квартиры, не чувствовала себя там спокойно, не смотря на присутствие мамы. Мне говорили, что я долго не могла заснуть в этой комнате, всё время просила, чтобы кто-то держал меня за руку или хотя бы палец.

Единственным положительным моментом был Юра – соседский парень, пришедший из армии, который каждый раз при встрече в общем коридоре подмигивал мне. Юра носил тельняшку.

За дверью нашей комнаты висела гитара с голубым атласным бантом на грифе. Кто на ней играл – не знаю.

С улицей Сайкина связано у меня одно происшествие, ярко запомнившееся. Если перейти эту улицу (через подземный переход под окном нашей комнаты), то левее, ближе к Москве-реке, был небольшой пруд, который мама в молодости с удовольствием по воскресным летним утрам переплывала. «Вода – парное молоко!» – восторгалась она. Я не знала, что такое парное молоко, я была уверена, что мама купалась в пруду, где вода белого цвета.

На самом деле, над прудом по утрам поднимался ПАР. Этот пар означал, что вода была теплее утреннего воздуха, то есть самой приятной для купания. При этом, по своей температуре вода была сравнима со свеженадоенным тёплым молоком, которое тоже называют парным именно за его «приятную» температуру. Мама не могла объяснить мне этой сложной (для ребёнка) цепочки ассоциаций. «Вода – парное молоко» долго оставалось для меня загадкой.

Кстати, у того прудика было имя – Кожуховский. Правда, узнала я это совсем недавно. Прудик, как и дом, тоже был всегда хорошо виден из окон электрички на перегоне «Автозаводская» – «Коломенская». Мне всегда хотелось сообщить всему вагону, что моя мама летом переплывала его, и что он по утрам всегда белый, потому что не вода в том пруду, а парное молоко.

Над прудом был прекрасный зелёный лужок, заполнявшийся в мае сочными одуванчиками.

Однажды родители расстелили здесь покрывало, улеглись на солнышке отдыхать. Я долго лежать не могла, мне стало скучно, нужно было побегать. И вот, я бегаю вокруг нашей «стоянки», наматывая круги, а потом, увлёкшись составлением букета из одуванчиков и майских травинок, отхожу далеко от родителей, теряюсь и уже в состоянии паники натыкаюсь на чужих мужчину и женщину, которые так же, как и мои родители, лежат и загорают в одуванчиках.

Я нависаю над этими незнакомцами с громким рёвом: «Где мои родители???» При этом я не могу ничего толком объяснить ни им, ни себе; я вообще не уверена, что могу нормально изъясняться, мне не больше трёх лет!

Страх мой огромен: Я ПО-ТЕ-РЯ-ЛАСЬ!

Одуванчики кругом очень высокие и все одинаковые, я же абсолютно не ориентируюсь в сторонах горизонта. А мои родные мама и папа лежат в траве, их совершенно не видно, сколько ни крути головой… Одним словом – беда!!

Но помимо страха я испытала ещё и сильнейшую «обиду на жизнь»: когда я бежала к этим незнакомцам в одуванчиках, завидев издалека их макушки, я была абсолютно уверена, что это и есть мои родители. По мере приближения я поняла, что их лица мне не знакомы, что это чужие родители, не мои.

Именно тогда я начала рыдать: ждала своих, а оказались – чужие.

Закончилось всё хорошо: незнакомая тётя мило засмеялась, а незнакомый дядя медленно поднялся (превратившись в гиганта в голубых брюках-клёш – я это «вижу» до сих пор) и моментально подвёл меня к моим родителям, которые и не подозревали о том, что я потерялась, перепугана до смерти, рыдаю от страха и разочарования. Они были молоды и заняты друг другом.

С тех самых пор, когда я вижу лужайки майских одуванчиков, я каждый раз вспоминаю тот детский ужас – приняла чужих людей за моих родных родителей.

Я запланировала ближайшим летом съездить на улицу Сайкина: мне хочется войти в наш двор, подойти к подъезду… Мне интересно, смогу ли я что-нибудь ещё вспомнить. Взять бы с собой маму-провожатого, но сомнения в её компании одолевают меня… Думаю, она откажет мне, а её отказы для меня – трассирующие пули.

Ещё об одуванчиках

Май в разгаре. Я почему-то уже не в детском саду, но ещё и не на даче. Мама пошла выгуливать меня в парк Советской Армии. На мне светлые бежевые штаны, футболка и белая или голубая кепка-панама. Мама садится на скамейку с вязанием, я верчусь-кручусь без дела рядом. По-моему, у меня есть савок и ведёрко для песка, но в песочнице полно детей, а я очень стеснительная, мне трудно познакомиться с кем-то, тем более напроситься в игру.

Помимо песочницы есть ещё одно развлечение – беготня по зелёному наклонному газону от скамеек к кустам сирени наверху. Хорошо, что он не плоский – так труднее и интереснее (вверх-вниз, вверх-вниз).

Мне почему-то бегать нельзя: мама считает, что я могу испачкать свои парадные штанишки. Почему на меня не одели другие – не знаю. Дети должны бегать, падать, пачкаться…

Чтобы я сильно не расстраивалась, мама просит меня нарвать ей одуванчиков подлиннее, чтобы она смогла сплести для меня жёлтый венок…

Я как-то неудачно их собираю, одуванчиковый сок щедро попадает на коленки, мои парадные штаны оказываются необратимо испорчены.

Дома бабушка нам обеим громко выговаривает за утерю товарного вида моими брюками. Мама и бабушка ругаются в коридоре. Я между ними…

Я чувствую себя очень виноватой. Но откуда мне знать о коварстве одуванчика, в мои четыре-пять лет, если даже Сама бабушка в её пятьдесят не знает о том, что дети выходят на прогулку, чтобы двигаться и познавать мир, а не сидеть на скамеечке рядом с мамой, которая занята вязанием?..

Нет, как ни крути, у меня масса причин недолюбливать одуванчики.

Брюки мои, конечно же, так никогда и не отстирались. Я носила их ещё какое-то время с коричневыми пятнами на коленях. Эти пятна были похожи на ненавистные веснушки на моём носу.

Универмаг «Марьинский»

Мама любила повторять: «Трудно представить, что когда-то это было самое высокое здание на нашей Октябрьской улице!»

Действительно, дома здесь оставались двухэтажными до конца 60-ых, а некоторые экземпляры, по-моему, и до середины 70-ых: первый этаж каменный, второй (он же последний) – бревенчатый. Настоящая провинция!

«Марьинский» же или просто «Мосторг» – именно так его именовали все поголовно местные жители – гордо возвышался над пейзажем: трёхэтажный, с огромными квадратными окнами.

Это здание было достойным детищем довоенного стиля конструктивизм: максимально простые внешние формы здания, а внутри – масса свободного пространства, воздуха и света. Идеальное место! Никто мне этого, конечно, не объяснял тогда; это мне подсказали мои книги через двадцать лет. Кстати, здания магазинов, подобных нашему «Марьинскому», изначально проектировались как угловые (на углу улиц). Не для того ли, чтобы дать как можно больше естественного света внутренним помещениям? Это же здорово экономит электричество! Кроме того, здание становится видным издалека – никакой рекламы ему не надо.

В «Марьинском» совершались все важные семейные покупки: одежда, посуда, обувь, постельное бельё, канцелярские товары, косметика, бытовая химия… Не покупались там только книги и электрические лампочки – за этим мы ходили в магазин «Свет» в Институтском переулке и в «Книжный» на пересечении Лазаревского переулка и улицы Образцова.

В это «самое высокое здание на нашей улице» я ходила обычно с дедушкой за руку. Запомнилась какая-то особая «внутренняя ширина» этого магазина: то ли потому, что внутри действительно было очень просторно, то ли народу в Москве в те годы было относительно немного. Да и само местоположение магазина (далеко от Центра) не предполагало обилия покупателей.

Пустых прилавков в детстве не помню; наоборот – пестрота, ощущение ярмарки, базара… Или дело было в том, что любой большой магазин является весьма эмоциональным событием для маленького ребёнка, особенно в отсутствии иных развлечений.

Относительная безлюдность «Марьинского» ненадолго прекращалась дважды в год: накануне Первого сентября и за две-три недели до Нового года.

В декабре, на первом этаже магазина, в самом конце, в секции номер… (уже не помню!) на прилавках монтировали из пластиковых прозрачных перегородок своеобразные ящики, куда горками высыпались ёлочные украшения. Их было видно издалека, от самого входа в магазин; они притягивали как магнит.

Украшения сияли на весь первый этаж. Нет, даже не сияли, а излучали таинственное мерцание, символизирующее какую-то тайну, сказку… Вот именно этот таинственный блеск задавал атмосферу близкого праздника: «Новый год – скоро!.. Чудеса – скоро!..»

А ожидание праздника – это безусловная радость, радость в чистом виде.

Стеклянные украшения стоили совсем недорого. Но мы крайне редко что-то покупали: дома в кладовой комнате стояла большущая картонная коробка с ёлочными украшениями, часть из которых радовали бабушку ещё в её детстве, до войны; бабушка не считала нужным совершать дополнительные траты на новые игрушки.

Ах, если бы знать, что эти советские стеклянные шары, шишки, птички, овощи-фрукты, корзинки с цветами, фигурки зверюшек станут через четверть века предметом коллекционирования!..

Но мне кажется, что какие-то пластмассовые новогодние «мелочи» на ёлку, которые уж совершеннейшие гроши стоили, а также мишуру, «дождик», бумажные гирлянды мне покупать было разрешено. Однажды бабушка поручила нам с дедом выбрать хороший стеклянный наконечник на ёлку: они все тогда были одинаковыми, в форме цветной спирали, которая, видимо, призвана была символизировать сосульку.

Я помню: благодаря небольшой площади моего детского тела, мне иногда удавалось протискиваться сквозь толпу покупателей, чтобы упереться носом в новогодний прилавок. Удавалось дотронуться до сокровищ!

Чего там только не было! Стеклянные чудеса равномерно распределялись по отсекам: золотые и серебряные шары, совершенно гладкие или с шероховатыми рисунками, корзиночки, Красные Шапочки, зайчики, белочки, птички-прищепки, какие-то необъяснимые сферы со вдавленными боками… Всё блестело, горело аж глазу вблизи было больно. А как это чудо манило детские пальчики! Так хотелось запустить пятерню в эти соблазнительные «огонёчки» и вытянуть навсегда какую-нибудь малюсенькую игрушечку… Я так никогда этого и не совершила, но хотелось совершить – всегда.

Слово «праздник» у меня до сих пор ассоциируется только с этим новогодним счастьем – блестящими стеклянными шарами в прежнем «Марьинском».

Накануне последнего Нового года я заходила в рядовой магазин подарков. Прекрасно расписанных новогодних шаров было невероятное количество. А какие изящные были стеклянные снеговички – шершавые, с глазками-бусинами, с тщательно прорисованными руками-ветками. В моём детстве мне такого и не снилось: несмотря на «таинственное сказочное мерцание» все желанные шары и Красные Шапочки были массовой штамповкой, довольно грубой и безыскусной. Но нужны мне, маленькой, были именно такие, ИМЕННО ТЕ – топорные, «ширпотребные», лишь бы блестели поярче. Я ведь и не подозревала, что где-то в мире существуют другие!

«Идеальных» снеговичков я не купила. Подумала: вот, может быть, зайду в январе, когда будет распродажа… Но не зашла и вскоре вообще о них забыла, потому что не хотелось мне их на самом деле!

Универмаг «Марьинский» уже давно не является «самым высоким зданием на нашей Октябрьской улице». Кругом выросли многоэтажные гиганты. Магазин же остаётся виден лишь потому, что стоит на самом углу Октябрьской и Третьего транспортного кольца, бывшего тихого Сущёвского вала. Магазин недавно ремонтировали. Внутри совершенно ничего не осталось от прошлого века. Неизменны только огромные окна, по-прежнему дающие обилие света. Под Новый год там, скорее всего, опять продают новогодние украшения, но они, конечно, уже не могут меня привлечь.