На острове Буяне

Бронислава молчала.

– Забери! – сердито повторил Кеша.

– …Ну пошли, раз так. Холодный-голодный… Вот этот уголь только прогорит. Новый получше намочу, засыплю ведро – и пойдём, – согласилась она.

И поудивлялась:

– В гостинице-то у них – три с половиной гостя кукуют. А тебе, значит, и узенького местечка не нашлося. На половичке, у порожка… Ладно, пускай кукуют. Ничего! Им до утра тепла хватит. А в девять сменщик затопит… До смерти за ночь не замёрзнут! Под одеялками-то ватными.

Задумавшись, Бронислава прикинула ещё раз: правильно она решила или нет? И чего люди скажут, представила. И как дежурные раскричатся…

– А-а, и ладно, – пригорюнилась она. – Что ж теперь… Человек ты всё же! Не ещё кто.

[[[* * *]]]

Идти надо было через всё село. Кеша убегал вперёд в своей «болоньке», крепко обнимая себя за плечи. Потом стремительный скрип его шагов резко обрывался. Он останавливался возле спящих бревенчатых домов и кричал Брониславе из темноты, сквозь собачий лай:

– Туда? Или туда?

– Прямо иди! – махала Бронислава.

И звонко наказывала вдогон:

– Да дорогу-то на обратно запоминай маленько!.. Ночью тебе, конечно, лучше одному не возвращаться. А то налево собьёшься – к старому руслу уйдёшь. Там – овраг на овраге, обрыв на обрыве. Ухнешь в снег-то с головкой, чего доброго, как глухарь. Выволакивай тебя потом оттудова на вожжях… А правей возьмёшь – к берегу выскочишь, как раз в прорубь с концами угодишь. Под снегом-то лунки не больно видать! Их в той стороне полно пешнями пробито. Судак там на блесну клюёт…

Она доходила до очередных тесовых ворот и останавливала собачий лай спокойным окриком:

– Трезорка! Не шуми. Свои идут.

Со двора доносилось недоверчивое рычанье. Потом звякала и бренчала цепь. И наконец всё стихало за высоким чьим-то забором.

Но волна разноголосого собачьего лая неслась дальше, следом за Кешей, бегущим резвой трусцою, и набирала силу.

– Да ты что, Найда? С ума сошла на старости лет? Разголосилася на весь Буян, как дура молодая. Сбрендила что ли? – сквозь ворота стыдила Бронислава следующую знакомую собаку. – Хозяев-то разбудишь. Они тебе что, спасибо среди ночи скажут?.. Ну, Найда, дурочка.

– …Свои, Урван! Спи давай, иди… Свои, свои.

И думала, глядя на стремительно удаляющегося чужого человека: с какого же он года – ровесник или маленько постарше?.. Про барсучий жир бы только не забыть. Он где же, в сенях – или на полке, в чулане холодном?.. На полке, наверно, стоит. Бидончик-то эмалированный, с жёлтой розой. Достать надо будет сразу, обязательно!

[[[* * *]]]

За столом Кеша съел сковородку только что нажаренной картошки. Нашёл на плите полкастрюли супа – он был вчерашний – и быстро выхлебал, бойко стуча ложкой. Доел борщовую заправку из трёхлитровой банки. А потом очистил валявшуюся на столе луковицу и молча сжевал с хлебом и солью.

Он долго и сосредоточенно смотрел в угол. И сказал наконец с сожаленьем:

– Хороший был лук!

– Хороший, – согласилась Бронислава, прилежно разглядывая его модный, узкий в талии, пиджачок в полоску, не застегивающийся на отвислом животе, и вылинявшие коричневые брюки, и жидкий галстук с грязным кривым узлом.

«Неприкаянные какие, эти городские, – сокрушалась она про-себя, потихоньку. – Как галки облезлые. Хоть Козина взять! Прилетел из города, занюханый, с толку сбитый. А тут в Дом культуры устроился – гладкий стал, солидный даже… Ох, горе горькое: как же намыкался в городах человек!»

А Кеша косился на колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, вольно раскинувшегося на подоконнике, в горшке, и на половики, сотканные из разноцветных мягких тряпиц. Они уводили через горницу в спальню.

– …Что хороший, то хороший! – похвалила Бронислава лук. – Я у корейцев в городе никогда не беру. У них хоть и крупный, а сладкий. А этот – свой! С огорода. Душистый. А злющ-щ-щий! Как режу, так плачу. Плачу, плачу! Слезами заливаюся! Вот какой настоящий, наш-то лучок!..

– Выпить нет? – строго перебил её Кеша.

Бронислава нацедила в ковш молодой молочно-розовой браги, отпила сама и протянула ему. Он выпил всё до дна. А потом зачерпнул из фляги сам. Разок и другой…

[[[* * *]]]

Ночь выдалась беспокойная. Кеша до самого рассвета то и дело выбегал во двор, накинув на майку болоньевую куртку, а возвращаясь, проворно шарил в кухонном столе и стучал дверцами поочерёдно: тук, тук. Потом говорил Брониславе, забираясь к ней под одеяло и дожёвывая то корку хлеба, то прошлогоднее завалявшееся печенье «Привет»:

– Чудо! Ты – чудо, я лично таких не встречал, – он торопливо чмокал её в щёку. – Напротив тебя, Брошка, они все – калоши. Один писатель, француз, ты его не читала, сказал: «Яблоки в мире кинуты, каждое пополам. Знал свою половину только старик Адам!» Это, кстати, я сам написал. У француза немного по-другому было. Но у меня лучше…

Да. И этот Адам, значит, половину свою – знал. В лицо. Перед ним женских лиц больше никаких не было… Он её, свою Еву – не помню отчества, ни с кем не путал, никогда. Даже другими женскими именами ни разу нечаянно не называл, представляешь?.. А остальные люди всю жизнь в поиске. Рыщут по свету, как борзые! Найти стремятся именно свою женьшень! Все с ног сбиваются. Но… без толку! Не везёт им, понимаешь? А мне одному – раз и повезло. Ты – моя половина. Точно-точно! Не смейся! Я тебя нашёл. Искал, искал… Долго искал! Вас ведь всё-таки тыщи. Мильоны вас, можно сказать! Вас тьмы, и тьмы, и тьмы! С раскосыми и жадными очами… Это, выходит, я тебя искал… Сам себе не поверил – вот она! Только у Адама и теперь у меня. Исключительно у нас двоих. Представляешь?.. Ну, он – старик уже, Адам. А я – нет.

Довольный собою, Кеша задумывался о чём-то. Но вскоре хватался за голову:

– И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами… Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке… А ведь я же – не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся… И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя – и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, заподозрил: она, думаю, печку топит… И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку – темно. Врубаю свет в трепете, в сомнении: она? Точно. Сидит! В пальто! И – ореол, гадство! Не вру. В триста ватт. Вроде короны… На полкочегарки – вот такой ореол!..

Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.

Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова. И все – про неё. Все – про одну…

Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал тонким голосом, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво…

[[[* * *]]]

Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху – и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.

– Щи сварила, – улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. – У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.

– Где? – требовательно спросил он.

– Да в селе, – нараспев повторила она.

Кеша сморщился:

– Тьфу ты… Щи – где?

– А на плите! Где же ещё? Налью сейчас, – засуетилась она.

– С мясом?

– Ну!

Он успокоился и стал одеваться, не глядя на неё.

Из комнаты вышла Нина. Поднявшись на приступок, она сняла с печи валенки, молча обулась, надела пальто. Кеша прокашлялся.

– Дочь? – спросил он, приосаниваясь и приглаживая жидкие волосы ладонью.

– Нинок, это… Викентий, – неуверенно сказала Бронислава ей в спину.

– Кто-о-о? – обернулась Нина, нехорошо усмехаясь.

Бронислава и обиделась, и рассердилась:

– «Кто»! – вспылила она. – Молодая ещё, матери-то «ктокать»! …Муж! Вот кто!

Нина накинула пуховую шаль, осмотрела Кешу молча, безо всякого выражения. Прежде, чем уйти, она постояла перед портретом, висящим на стене. Портрет был цветной и выпуклый. На нём рыжий пожилой амбал с закрученными усами хитро улыбался в сторону, скосив глаза по-кошачьи, и одна его щека была заметно румянее, чем другая.

Нина сняла отцовский портрет, медленно протёрла его рукавом пальто, нарочно нагляделась подольше ещё раз – и понесла к себе в комнату, двумя пальцами: за верёвочку. Потом прошагала в валенках к выходу, не проронив ни слова. Дверь захлопнула прилежно, без злости – словно тех людей, на которых ей надо было злиться, не осталось больше на свете и словно была она теперь, при живой своей матери, уже полная горькая сирота.

– И не поела, – расстроилась Бронислава. – Щи-то разве виноваты? Поела бы да и пошла. А там, сытая, сердись, сколько хочешь… Щи – они ведь ни в чём не виноватые, ни перед кем.

– Завтра же подадим заявление! – с запоздалой угрозой прокричал Кеша вслед Нине, торопливо вскидывая палец. – Заявление в загс!.. Документы им вечно предъявляй. Не верят они без печати ни во что светлое – и всё тут! На каждом шагу сталкиваюсь с этим чудовищным предрассудком каменного века. По три раза в год, как минимум… А сами – кто?! Закоснелые моралисты! Полная бездарность… Завтра же!

– А чего? – с угрозой в голосе подхватила Бронислава, подтягивая на ноге чулок. – У меня ведь в загсе все знакомые. Вон, Нюронька-то Зайцева. Да ей только шепни! Разве она не распишет?

– Вот и распишемся, – успокаивался понемногу Кеша. – Я же здесь уже. Нарисовался – хрен сотрёшь!.. Наливай. Где тарелки? Погоди, я сам.

И, уже торопливо глотая горячие щи, рассудил:

– А что? Паспорт у меня, между прочим, новый. Без штампов. Представляешь, вышел весной из ресторана – удар по голове. Очнулся летом – парадокс! Денег нет, документов тоже… Снова всё выписывал. И трудовую, и паспорт… Да если бы и штамп был! Подумаешь, делов-то! Всё равно бы расписался… Я их хлоркой свожу.

– Живёшь ты… как попало, – пожалела его Бронислава. – Так же не живут.

– А я хоть как могу, – с удовольствием ел Кеша. – Ну, давай жить, как живут! Кто спорит? Вот, с тобой и начнём.

– Так я… Я что… Я колхозница. Мы тут, в Буяне, сроду все по-колхозному живём. По-старинному. По-отсталому, – поскромничала Бронислава, и ей было любопытно, что Кеша на это ответит.

– Дай на бутылку! – деловито потребовал он. – Заму надо поставить. Газетному.

– Заму – обязательно! – одобрила она. – Чего ж с пустыми-то руками соваться? Разве без бутылки на работу устраиваются? Оно и не хорошо. Правда, Кеш?

– А хочешь, вместе пойдём? – засобирался он, надевая через голову свой жёлто-зелёный галстук и поправляя его с важностью. – Ты, небось, и в редакции ни разу не была. Заодно и к этой твоей заглянем. Как её? К штамповщице. Если мне не изменяет память, к штамповщице Зайцевой… Можно и вправду заявление подать. Это же солидней: приду устраиваться на работу – почти готовый семейный человек!.. Высококачественный член общества. Приехал с серьёзным намереньем. А что? Перед вами – не кент с улицы! Я же всё-таки не хмырь какой-нибудь пресловутый, правильно?.. Одно дело, когда тебя из автобуса выпнули. По ходу жизни. А другое дело, когда ты из него сам, с намереньем вывалился. С твёрдым. С матримониальным.

– Как ты точно всё, Кеш, говоришь! – поразилась Бронислава, всплёскивая руками от восхищенья. – Ну пошли… Ох, прогуляю день! Голова, скажу, болела… Подождёт моё Заготзерно! Что ж теперь.

Она нахмурилась, обдумывая всё ещё раз. И решила снова:

– Ладно, зимой можно… Ничего! Не уборочная, поди-ка.

[[[* * *]]]

За воротами Кеша стал озираться по сторонам.

– Вот, дер-р-ревня, – ворчал он. – Вся вразброс! Порядок здесь, точно, не ночевал. В отличие от меня… Дома – и там, и сям. То поле, то буераки. Кошмар… Нет, разве можно тут жить образованному человеку?

От всего увиденного он долго морщился, а потом вскричал с тоскою, жалея себя:

– Викентий! И куда ты попал?!. Улицы – и те кривые.

– Да как же они прямые-то будут? – удивилась Бронислава. – Овраг, он ведь глубоченный. Его в половодье подмывает. Рядом с ним не выстроишься… А от оврага, вон там, луга заливные начинаются, на сколько вёрст тянутся! До самых озёр… Нет, уж кто в этих лугах по весне заплутал, тот не скоро из комаров-то вылезет. Там ведь не в каждом июле – лывы-то просыхают. Зато трава – ой, буйная! По макушку… Вот, подальше от лугов и строилися. А тут – подальше от балок.

– …И мост, вон, узкий. Вообще без перил! – вышагивая по накатанной дороге, указывал Кеша вперёд. – А если машина попадётся? Там же не разойдёшься! В овраг, что ли, прыгать? Заведомый парадокс! Костей потом не соберёшь… Вот, бездар-р-рность. Есть же, в самом деле, хорошие инженерные проекты! Надо будет подсказать.

Вдруг Кеша озаботился:

– Кстати, начальство какое-нибудь здесь поблизости живёт? В соседях?

И строго наказал Брониславе:

– Познакомь. Обязательно. Влиятельные люди, солидные родственники – мне важно о них знать всё. Всё – обо всех. Подробно. Поняла? Особенно – детали!.. Мельчайшие детали мне вообще о многом говорят. В смысле психоанализа.

Бронислава сильно задумалась. Однако тут же махнула рукой:

– А! Щас познакомлю. Раз надо, Кеш… Я что? Разве я про детали не понимаю? И познакомлю, и расскажу. Всё-всё, как есть! Вот только по дороге кто попадётся – сразу.

Бронислава и сама посматривала по сторонам: не видит ли кто, как она идёт: не одна, а с Кешей. В новом, в синем, пальто. Не в валенках, а в кожаных сапогах. С опушкой. Тесные они, конечно, и скользят. Зато нарядные…

[[[* * *]]]

Улица ожила внезапно. Сначала от Макаровых выскочил рыжий озабоченный кот. За ним – мальчишка лет восьми, в треухе, в коротких валенках и в толстом чёрном свитере, подпоясанном бельевой верёвкой. Кот прыгал в одну сторону, в другую. Мальчишка ловил его красными от мороза руками, однако не успевал схватить и кидался на кота снова. И со стороны казалось, будто он пляшет вдоль улицы вприсядку.

– Вот! Лёха наш! – обрадовалась Бронислава, дёрнув Кешу за рукав. – Гляди, гляди.

Наконец мальчишка ухватил кота за хвост и, пригнувшись, поволок, к дому, как за верёвку. Кот сдался. Он покорно скользил на двух вытянутых передних лапах, прижав уши и не выпуская когтей. Но вдруг вывернулся, перемахнул через сугроб и взлетел рыжей молнией на высокий забор. Потом Лёха вкрадчиво звал кота снизу – «кис-кис-кис!» – и лез к забору, проваливаясь в снег по пояс. А кот не боялся и фыркал на него с высоты.

– Лёх! Иди, с дяденькой познакомься! С городским! Он тут всеми интересуется… Соседями!.. Да что ты к коту пристал, как репей? – строго спросила Бронислава.

– А, ну его! – отвечал мальчишка про кота, не переставая лезть. – Шатущий! Мотался неделю по лесу. Пускай дома сидит. А то ищи его потом, ходи на лыжах целый день. В капкан ещё попадёт…

– Дурак он что ль, в капкан лезть? – не поверила Бронислава.

– …У, с-с-собака! – обозвал мальчишка кота, запуская в него снежком, но не точно, а нарочно – мимо. – Расселся! Шатущий.

Кот слабо дёрнул ухом, стряхивая снежную пыль, и отвернулся, не собираясь покидать забора.

– А кто капканы-то ставил? Отец ли – кто ли? – продолжала Бронислава. – Кеш! Ты куда? Постой, не беги.

– Ну! – согласно мотнул головой Лёха. – Коробейников да он. Там лисы около птичника ночью ходили. Следов полно. А они капканы-то – волчьи поставили!.. Большие да тугие. Додумались.

– А тебе что? – удивилась Бронислава. – Не на тебя же капканы большие ставили: на лис!

Лёха от удивленья сел в сугроб, упёрся в снег голыми руками и онемел, не понимая, отчего Бронислава так поглупела.

– …Да отрубит же лисе ногу! Она на трёх ускачет! – ругался и хмурился мальчишка из сугроба. – Только лис уродовать наставили, а не ловить.

– Ладно. Может, старая, двужильная, лиса-то попадётся. Как я. Тогда ей, точно, никого не перешибёт! – успокоила мальчишку Бронислава. – Зажмёт только.

– Говорил им! Не слушают. Талдычут оба: «капканы старые, там пружины ослабли». А я палку вот такую всунул – перешибло, аж перекусило! Напополам.

Озадаченный Лёха поморгал с досады, развязал, а потом затянул бельевую верёвку на животе снова – гораздо туже прежнего, большим двойным узлом.

– …Уж и не знаю: пойти что ль да все их разрядить? Капканы? – раздумывал и вздыхал он, сидя в сугробе.

Кот слушал мальчишку сверху, сощурившись и слегка поводя хвостом.

– Не разряжай. Наплюй на них! – велела Лёхе Бронислава. – Пускай лисы своими головами думают. У них ведь не только ноги есть. Правильно? Голова-то у них тоже для чего-то выросла! Вот и наплюй… Что ж теперь.

[[[* * *]]]

Довольная разговором, она нагнала скучающего Кешу и поскорее уцепилась за его локоть, чтоб не скользить.

– Дикость нравов! – отмечал он, между тем, часто оглядываясь на забор и поднимая ворот «болоньки» повыше. – Отсталость общего развития. И первобытное мышление.

Кот казался ему вылитым рыжим Кочкиным с выпуклого портрета и тем был неприятен. А мальчишка был неприятен своей привязанностью к такому коту.

– Допотопная жизнь в вашем Буяне. Дикость, дикость. Непролазная дикость!

И Бронислава не поняла, про кого это он: кот дикий – или Лёха у Макаровых?

– Да чего там? Оба неслухи, – махнула она рукой на всякий случай, ступая в тесных сапогах мелкими шажками, переваливаясь. – Этот Лёха-то лучше бы и в школу не поступал! Химичить там сразу научился… Вон, гляди, Кеш: почтовые ящики у нас по всей улице раскуроченные висят! Лёха в прошлом году их повзрывал, как только грамотный сделался!.. А Иван-то Корбейников – сварщик. Разозлился, страх: «Ну, в мастерской сварю ящик – из восьмимиллиметровки. Тогда поглядим, как он его взорвёт». Сварил. Не ящик – танк стальной на забор-то повесил. Уж Лёха этот мимо него ходил-ходил! Кругами, кругами. Всю голову свою искрутил. Потом пропал, гляди-ка, аж дня на три. Опилки в сарае заготавливал. День-деньской на всю улицу напильником скрежетал. Пока ни одной алюминиевой ложки у матери не осталося. Кеш, слышишь? Про соседей-то ты спрашивал?

– Слышу… – буркнул он на ходу.

– Ну и вот. Про них, значит. Ни одной ложки алюминиевой у Макаровых-то уже нету! Из-за Лёхи этого. Нержавейками они теперь едят. И под вечер гляжу из своего окошка: что-то мальчишки на той стороне, под черёмухой, больно смирно стоят? Напротив Иванова дома. Прямо подозрительно… Думаю, Зинаиде, что ль, в окошко стукнуть, пока не поздно? А уж там Иван Коробейников, сам, за шторкой своей не дышит, к щёлке припал. Ну и я тоже – смотреть потихоньку стала. Ага: побёг Лёха к мальчишкам, под черёмуху, от Иванова забора. И взрыв как бабахнет! Мы и выскочили: Иван из своего дома – я из своего. Батюшки-светы! А мальчишки и не разбегаются: с разинутыми ртами на ящик глядят: столбняк на них нашёл… Дымится, значит, этот ящик, почтовый, как паровоз, а сам – целёхонький. Только был он раньше четырёхугольный, а стал – круглый как бочонок!.. И Иван Лёхе говорит: «Видишь? Раздуло. А – не разорвало!» Лёха-то и смирился: «Вижу, – говорит, – дядька Иван. Твоя горка вышла». Ну, почтарь приходит наутро газету совать – что такое, ящик за ночь покруглел? Пузатый висит. Прямо ведро какое-то стал. Вроде – закоптелое, с рыбалки. И как в него почту совать, полукругом, что ли?

– Хочешь сказать, перевоспитался? Мальчик? Этот юный бандит? – недоверчиво перебил её Кеша и дёрнул плечом с досадой. – Не понимаю, о чём можно было с ним говорить, когда у него на лице написано: потомственный разбойник.

– Да у меня и Витёк такой же рос… – растерялась Бронислава. – А Лёха – он перевоспитался, Кеш! Он ящики-то больше пальцем не трогал… Поджиги только делать стал. И из большой рогатки завучу в форточку наладился стрелять. Бутыльками взрывными… Иван его рогатку сам смотрел. Сильно хвалил: царь-рогатку, говорит, Лёха-то придумал. На пружине она, и, говорит, коктейль Молотова хоть куда запустит!.. Ой, да это ведь не Лёха, а семь рублей убытку.

Кеша вышагивал молча. И Бронислава сначала посмеялась немного в одиночку, а потом застеснялась и помолчала тоже.

– …Завуч-то у них был приезжий. К нашей жизни тоже, как ты, непривычный, – пояснила всё же она. – Галстук с заколкой с бабьей на себе носил. И он Лёху, как дурак, из школы исключил. На свою же голову. Так, веришь-нет – два раза пожар у себя в дому тушил!.. А третьего раза дожидаться не стал. Галстук заколкой на груди покрепче застегнул, да в город сбёг бегом. Вот тебе и детали все… Оно, правда что, съедешь: или Лёху в школе сам же восстанавливай – или сгоришь на корню.

Бронислава решила было, что рассказала всё подчистую:

– Ох, прохлаждаюся…

Однако спохватилась:

– А теперь мортирку, что ль, какую-то поджигательную Лёха-то придумал? За пазухой носит… А вот какую, даже не знаю. Я что-то и поглядеть не догадалася… Да он к Ивану Коробейникову в мастерскую бегает, вот у Ивана ты лучше спроси! Он тебе ещё больше наскажет. Деталей разных. Про Лёху-то нашего… Тебе же все детали надо…

– Да, детали у тебя – зашибись, – проворчал Кеша.

Он хмурился, с неудовольствием глядя на дальний притихший бор, на сонный, долгий полёт галки над заснеженным полем, на крепкие избы, срубленные из толстых дубов. Торцы старых брёвен на углах темнели, будто чёрные многие солнца наступившего белого дня – друг над другом, в ряд. И чёрным отсвечивали стёкла маленьких редких окон, не впускающих с улицы ни ветра, ни холода, ни лишнего взора…

Тишина вокруг была такой строгой, что Бронислава вслушалась в неё поневоле – и оробела. И поняла: зря она всё рассказывала. И смеялась нарочно нараспашку – тоже зря. Нехорошо так… Будто выскочила она на улицу, как невзрослая, как полудура какая, и наскоморошничала, не помня себя, в угоду чужому, случайному прохожему, а теперь не знала, как же и зачем это вышло.

И всё вокруг было теперь ей в укор: в укор качался и трепетал уцелевший сухой лист на заснеженной берёзе, в укор молчали собаки за серыми тесовыми заборами, в укор желтел и тоскливо светился вдали голый глинистый обрыв балки, занесённой снегом чуть не до верху. И пасмурный край неба тяжело приник к тихому бору – тоже в укор… Недовольная собой – «…а зачем я из кожи-то лезла?» – она поскучнела тоже.

– Ты говори, говори, – вдруг очнулся Кеша на ходу. – Я, между прочим, всё это время пытаюсь выяснить, что у тебя в подсознании. По Фрейду. Это псих такой один был – Фрейд. Иностранный. Ты его не знаешь. Он всех психов научил, как подсознание у нормальных людей контролировать. Меня, между прочим, тоже. Так что, продолжай. В том же духе. Про всякую мелюзгу.

Он важно прокашлялся.

– …Да Макаровы – они сроду такие! – отмахнулась Бронислава, ничего не поняв про иностранца. – Порода ихняя известная… В гражданскую-то как только чужие на подводе въедут, в Буяне как остановятся, так под ними солома и задымится. А это уже Макаров дедушка молодой сверху, с сосны какой-нибудь, линзу большую навёл. Они и скачут назад, портки свои тушат: «Колдовское место, колдовское место!» Да небылицы потом про Буян везде плетут, на людей страх нагоняют…

И возмутилась:

– А какое оно колдовское?! У нас и церковь не закрывалась. Мы после пионерского собрания всем звеном туда молиться ходили. Нам и не запрещалося!.. Везде церкви рушили, а нашу-то небось – пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось – Буян… Тут раньше линзы из песка плавили, в Зыкиной балке, вот такие – по колесу прям… Гляди: вон там, в Шерстобитове да в Ключах, кержаки сами себя в молельных домах как дураки жгли. А мы жгли, но – чужих. Завсегда – чужих только! …По-моему, так оно и лучше. Правда, Кеш?

Он замедлял шаги, что-то соображая. Потом свирепо оглядел Брониславу. И ничего ей не ответил.

– Чужих, чужих… А я тут при чём?!. – озлился он через минуту. – Хм, скрытая пугачёвщина. И поголовная разинщина. Да, европейский путь развития вам не грозит. Впрочем, ты не поймёшь.

Бронислава растерялась, не зная, в чём она виновата.

– Так это – ранешные люди жгли! – догадалась она, как его успокоить. – А при Советах-то уж такого не было! К нам и не лез никто – при Советах… Один, правда, председатель был присланный. Разъединый. Давно. Аж полгода у нас, гляди-ка, проработал… Пока его дядька Нечай графином не убил.

Кеша сплюнул в сторону. Он не спрашивал больше ни о чём. Лицо его потемнело до чугунного цвета. И смотрел он теперь прямо перед собою, вышагивая особняком.

На всякий случай Бронислава вытянула руку из-под его локтя:

– Ох, прохлаждаюся…

Теперь она шла рядом тоже как посторонняя. А он не замечал этого вовсе. «Вот тебе и детали все, – удручённо вспомнила она разверстый часовой механизм, который чинил когда-то Кочкин на кухонном столе. – Детали-то – все тут, а шестерёнки – разные. Зубцы друг дружку не цепляют. Не совпадают зубцы, хоть тресни!.. Я ему про Ерёму, а он мне всё – про Фому. И ходу от этого нет никакого разговору нашему. И у всех кругом – ходики да ходики, а у нас с ним что-то одни неходики только получаются: вот чего!»

Вдруг перед мостом Кеша остановился, будто вкопанный.

– Кеш! – обеспокоилась Бронислава. – Чтой-то ты как рыбьей костью подавился?

Но тень мрачного изумления не сходила с напряжённого его лица.

– Как парализованный статуй ты сделался, – беспокоилась Бронислава. – С сердцем тебе плохо? Кеш! Да что такое-то?

– …Там, – только и вымолвил он, не шевелясь.

На краю оврага, в заснеженном бурьяне, стоял заржавевший остов грузовой машины без колёс – с разобранным кузовом, но с целой кабиной. Однако мотор её надсадно гудел, словно машина поднималась в гору. Было слышно, как переключаются скорости. Машина просигналила тревожно! Но заработала ровнее, не сдвигаясь с места.

– Там…

[[[* * *]]]

И наконец Бронислава рассмеялась.

– Айда, – сказала она. – Это в кабинке Миня-дурачок сидит. Играет он так! С детства мало говорит, а зато урчит точь-в-точь как машина, не отличишь. И такой у него несусветный талант – гудеть, что ни один умный не сумеет… Катается каждый день! В машине в сломанной своей. Здоровенный мужик, а, видишь… Ну, умора.

Машина без колёс загазовала с воем…

– Слушай! Тут нет другой дороги? – пришёл в себя Кеша.

– А это – аж по той улице обходить!

– Пойдём по той, – резко повернул Кеша.

– И на кой ляд?.. Миня-то – он же добрый! – догоняла его Бронислава. – Ты Мини, что ли, испугался?

– У меня – предчувствие… Откуда я знаю, что у него на уме? В подсознании? У вашего доброго? Меня уже одна добрая ваша чуть прикладом в гостинице не долбанула, – сердился и отмахивался Кеша, убыстряя шаги. – У них же интуиция как у зверей, у всяких неполноценных. Это с вами он – ничего, а чужого… Шандарахнет, по своей доброте, монтировкой. Или запчастью какой ржавой. Устроит парадокс, с последующей реанимацией. По ходу жизни… У меня один кореш был. Добрый тоже, кстати. А в психбольнице отлежал – и стал людей наказывать. За неправильный ход мыслей!.. Мысли там научился читать, представляешь? Его гипнозом перелечили. И он от гипнотизёра приёмов нечаянно нахватался: передозировка в него перешла. Прочитал одну мою мысль – до сих пор на башке шрам, – почесал Кеша под шапкой.

– А что за мысль у тебя там раньше была? – показала Бронислава пальцем на его голову. – Под шапкой, в подсознании?

– Да так. Обыкновенная. Подумал, как только его с диагнозом выписали: и к чему теперь этому шизофренику – нормальная жена?.. Ну, она учительница была. У неё специальность такая: учить. И вот она его учила – день и ночь: круглосуточно. Не останавливалась. Его уже в психушку везут, а она за скорой помощью по дороге бежит и вдогонку ещё его учит, сквозь железную дверь, с вытаращенными глазами. Не успевает изложить всё как следует, до конца. Профессия у неё такая – воспитывать каждого. Призвание. А бёдра, между тем, вполне приемлемые. Как будто и в институте не училась.

Он прошёл ещё несколько шагов, перебирая прошлое.

– И как это люди на училках женятся? – строго спросил он Брониславу. – Можешь ты мне объяснить?

Она засмеялась и пожала плечами.

– Всю жизнь потом в учениках живут! – поражался Кеша. – Или – на медичках?!. Медичка – ещё хуже: она же в любое время тебя нужным препаратом отравит безошибочно, как специалист! По науке. Один неверный шаг с твоей стороны – и ты на том свете. Две таблетки тебе протянула, вместо одной: бабах – инсульт. А будет считаться, что ты сам их взял… Нет, никогда не подвергал себя такому справедливому возмездию. В вопросах женитьбы я вообще очень разборчив. По ходу жизни… А училка мне потом вот эту шапку шизофреникову насовсем подарила. На память. «На! – говорит. – И сгинь! С меня одного дурака достаточно». Я же к ним жить пришёл, потому что у меня в ту зиму шапки не было. Совершенно неотразимый! Нарисовался – хрен сотрёшь!.. Она глаз на меня, между прочим, сразу положила. Только разозлилась, что я её надежды на кухне не оправдал. Думала, я настойку левзеи выпить не догадаюсь. Из домашней аптечки. Рассвирепела до безобразия… А сама, между прочим, кокетничала после уроков как бешеная! Вращала передо мной своими глазными яблоками – просто напропалую. Причём обоими сразу. Особенно за ужином… Но ты же меня знаешь!

– Пришли, – дёрнула его за рукав Бронислава. – Стой.

Кеша с недоумением принялся читать вывеску на бревенчатом доме, длинном, будто казарма.

– Как у вас, в Буяне, загсы… – близко! – поразился он, мрачнея. Однако на крыльцо шагнул уверенно.

[[[* * *]]]

Они попали сначала в тёмный длинный коридор с певучими прогибающимися половицами и долго шли, как слепые: держась друг за друга. И поворачивали в кромешной тьме дважды или трижды. Наконец Бронислава и Кеша нащупали дверь, обитую дерматином.

В загсе никого не было. Только заведующая стояла на столе и прилаживала над окошком гардины с новыми негнущимися шторами. Бронислава заглянула сначала, а потом шепнула Кеше через плечо, в темноту коридора:

– Ч-ш-ш, тут постой. Я одна пока… Уйди только с этой половицы – скрипит.

Зайцева обернулась, не опуская рук:

– Бронь? Ты что ль? С кем ты там толчёшься?

– Да вот, говорю: ну и Анна Павловна, красоту наводит. Весёленький матерьяльчик, это почём такой? У нас выкидывали? Прям весёленький.

– Слышь, ты убери-ка мне с окошка «Ваньку мокрого», а то ведь точно занавеской поломаю…

Бронислава перетащила тяжёлый горшок с цветком на стол.

Полюбовавшись шторами, Зайцева сказала:

– Всё! – и тяжело спрыгнула со стола.

– Гляди, как он у тебя хорошо растёт, – кивнула Бронислава на разросшийся огромный куст, усыпанный сплошь мелкими алыми цветками.

– Не скажи! – посуровела Зайцева. – Совсем доходил. Думала: не жилец. Домой брала да водой, которой мясо мыла, поливала. Дух от земли, правда, тяжёлый шёл. Зато смотри, как окреп: пальцем ткни – брызнет. А бутончиков-то видишь сколько набил? Цветёт всю зиму без роздыху.