Любимый город

Предисловие

Васа Солому Ксантаки Терцети – таково полное имя этой уникальной женщины, в котором каждая его составляющая – это огромный и драгоценный пласт истории Греции. Дионисиос Соломос – великий греческий поэт, с которого начинается современная греческая поэзия, стихи которого стали гимном независимого Греческого государства. Георгиос Терцетис – легендарный герой греческой революции, историк и юрист, хранитель архива в библиотеке Парламента Греции. Александрос Ксантакис – харизматичный лидер сопротивления в Фессалии в деревне Амбелакя – первой социалистической коммуны, торговавшей не вымывающимся натуральным красителем для тканей. Это и был отец Васы, который во время гражданской войны, разделившей Грецию после оккупации Второй мировой на два лагеря, исчез в одночасье.

Васа росла в большой семье, в которой было шестеро детей, но как самая младшая, романтичная девочка, она не оставляла надежды разыскать отца: ведь его соратники по партии твердили, что помогли ему бежать в Советский Союз. Другие сподвижники видели его с новой семьей в Ленинграде….

Так и начался этот роман, в котором есть и шпионы, и герои, и романтические увлечения, и загадочные исчезновения, и предательство, и болезнь. А самое главное – безграничная любовь к жизни, к людям и к России.

История взаимоотношений Васы Ксантаки с Петербургом – это история любви, любви вечной, любви взаимной. Каждый год, каждую зиму возвращалась она в этот заснеженный город и привозила с собой частицу Греции: книги, сладости, газеты, теплую керамику, музыку… Васа не боялась браться за такие сложнейшие темы, как поэзия Ангелоса Сикельяноса, или «Пир» Платона. С ней, будучи студенткой новогреческого отделения Санкт-Петербургского государственного университета, я впервые почувствовала, как этот язык и культура проникают в мою душу, становясь частью меня самой. Спустя годы, когда я поселилась в Афинах, мы долгими теплыми вечерами спорили с Васой о том, что сапоги из валяной шерсти – не миф, а реальность, переводя кавказскую новеллу Л. Н. Толстого «Казаки».

Васа Ксантаки – археолог по призванию. Она не только участвовала в раскопках, но и проводила реставрационные работы своей усадьбы середины XVIII века с потрясающими фресками, витражами и резными плафонами. Однако это стремление бережно сохранять красоту времен соединилось в этой женщине с волевой энергией и почти мужской силой духа этой хрупкой на вид женщины. Васа всегда находилась в авангарде эмансипации: активно работала педагогом в Христианском объединение девиц (ХЕН), целью которой было предоставить женщинам необходимые знания для полноценного равноправного участия в жизни общества; Васа была одной из первых женщин в Афинах, севших за руль автомобиля; рано овдовев, она приняла на свои плечи груз воспитания сына и дочери, стоически перенося все трудности и невзгоды самостоятельно.

Ольга Николаевна Николаенкова

Очарование не названных добродетелей…

Дорогая госпожа Ксантаки,

Сегодня вечером я прочла первые двадцать три страницы книги и замерла от невыносимой более радости от изящества Вашего слога: прекрасная целомудренная поэзия, нежно ласкающая острые углы, это очарование неуловимых, не названных добродетелей, сокрытых за чудесной неопределенностью, создающих исключительную атмосферу.

И то, что связывает судьбу моего восхищения с великой судьбой Вашей книги, есть нечто исключительное – ностальгия, которую я почувствовала, будто я когда-то уже встречалась с мечтой о даре письма, точно так, но будто возможность ее спешно проскользнула мимо меня. Более того, будто я сама – потерянный персонаж, который Вы ищете, и надежда Ваша на то, что Ваш отец жив. Будем надеяться, что и я жива где-то, «внедренная» в одно из Ваших писем.

Если Вы спросите, зачем я так тороплюсь предвосхитить то наслаждение, которое мне доставит чтение Вашей книги целиком, я Вам отвечу: я уже стара, а докучный сверстник мой – страх того, сколькие и какие вещи я не успею…

И еще я бы не хотела не успеть сказать Вам, что теперь крайне редкий дар – появление таких книг, как Ваша.

Благодарю Вас за этот дар и желаю, чтобы у Вас все было хорошо. Где бы Вы ни находились.

С безмерной любовью

Кики (Димула)

12/2/2000

2

Мое восхищение полно упущений – оно не вмещает Вас…

Дорогая госпожа Ксантаки!

Прошло вот уже несколько дней, как я дочитала Вашу книгу. Я в буквальном смысле чувствую себя несчастной из-за неизбежности финала, несмотря на мою одержимость сокровищами, которыми одарила меня эта книга. Я так хотела, чтобы страницы никогда не кончались. Никогда.

Какие слабости моих мечтаний, нашедшие свое идеальное в них отражение, так взбудоражила Ваша сила, мне неведомо. Я ползу назад от Ваших строк, подобно телу, отлучающему или получающему душу, и вновь ищу их. Где я заблудилась? Может где-то там во льдах апатии и усталости, сокрывших горячую дрожь страстей и рыданий…

Вы разбудили вокруг них самые горячие, самые настоящие импульсы. Вот уже много лет они не жгли меня, и те незабываемые ожоги, которые мне достались от чтения Достоевского, печально залеченные, спасительно открылись вновь благодаря Вам.

Мое восхищение полно упущений – оно не вмещает Вас – поэтому мне не выразить всего, что диктует мне этот восторг. Даже не знаю, как мне наказать тот сосуд, что разбрызгивает на Вас этот поток любви. Он совершенно бесхитростен. Ничто не предвещало повторения того приглашения приехать в Россию, что я получила в прошлом году, я тогда отказала, отказываясь от своей великой чумы – познакомиться с той землёй, которая, я Вам писала об этом, меня осаждает. И вот я познакомилась с ней, с ее истоками, читая Вас.

Обнимаю Вас, складывая конверт со всеми теми предосторожностями, с которыми Вы заворачивали тот крылатый портрет молодого человека, чтобы Вам не навредила моя безоглядная фамильярность.

По инерции посылаю Вам полное собрание моего напрасного труда и последний сборник стихов. Не сочтите это за «отдарок» – о. Боже! Однако я хотела бы, чтобы они у Вас были, Вы бы разбирали их с Вашими учениками и обсуждали бы, как следовало бы их написать.

С любовью, Кики (Димула)

26/3/2000

2

Книга настолько хороша…

Мне кажется, «Любимый город» – это очень правдивая книга, в которой совсем нет наигранности. «Путевые заметки» только в смысле свободного путешествия от размышления к размышлению, а не путевые заметки о впечатлениях. То как Вы видите личности и события, – Ваши жизненные ассоциации выделяют эту книгу на современном рынке.

Поскольку я полюбил и оценил Вашу книгу, то беру на себя риск изложить Вам и свои критические и субъективные замечания:

• Если бы Вы немного настояли, то издатель бы пошел на издание в политонической графике, а если и отказался бы, существуют и другие издатели. Политонии требует тот качественный язык, которым книга написана.

• Я в корне против постоянного повторения имен адресата и автора. Адресат Андреас – фигура условная, он в «действии» не фигурирует.

• В повествовании есть персонажи, которых можно использовать для доработки «драматического» сюжета: читатель упускает возможность встретиться с ними и изучить их характеры (напр. Борис Максимович, студенты, изучающие греческий и т.п.) Есть очень краткие намеки на темы, которые Вы выделили с исключительной точностью, но Вы их оставляете в стороне по вине сдавливающего Вас эпистолографического жанра.

• По-французски pelerinage значит паломничество, а паломник – pelerine.

• Мне кажется, фотографии и рисунки были бы оправданы, если бы письма были подписаны не псевдонимом.

Если я Вас не огорчил всем этим, то со всей смелостью хочу добавить, что книга настолько хороша, что стоит вновь поработать над ней. Не бойтесь, если она станет вдвое больше, только бы не разболталось повествование. На Вашем месте я бы увлеченно доработал повествование, примеряя разные формы на такой прекрасный материал.

От всего сердца желаю Вам счастья

Христос Яннарас

Кифира 15.08.2001

2

Васа Солому Ксантаки
«Любимый город»

1991–1994

Памяти Анны Ксантаки

Загадала, матушка, что яблонькой была я, Юной расцвела от яблок вся склонилась, Ветерок подул и сбросил яблочки.

 

Греческая народная песня

Мурманск, зима 1991 г.

Дорогой Андрей,

Ты опять обо мне забыл. Ты не встретил меня на выставке Ясона и, конечно, подумал, что со мной. Знай же, что моя судьба занесла меня в этот раз очень далеко, на край Вселенной, в Мурманск, самый северный город в России, порт на Белом море, рядом с Баренцевым и на самой границе с Финляндией. Брат одной моей русской ученицы, которая живет в Греции и учит у меня греческий язык, сделал приглашение на три месяца, и я проведу их здесь, помогая ему в изучении языка Евангелия. Он математик, философ, биохимик и теперь, охваченный ярым праведным желанием, стремится стать хорошим эллинистом. Он монах, нечто вроде монашествующего в миру, образован, а по возрасту – почти ребенок. Я бы сказала, что, на первый взгляд, его можно было бы отнести к типажу, весьма распространенному– если не сказать модному – на Западе, особенно среди юношей, прошедших через идеологические разочарования, может даже, прошедших через наркотики, мировоззрение которых заключается в своеобразной теории, вобравшей в себя элементы гуманитарных наук, что-то из христианства, обрывки неосоцилистических идей, и аскетичное расположение духа.

Моему новому ученику, однако же, посчастливилось родиться русским, что на практике означает одну вещь – «устои». «Жизнь есть дар Господа», говорит он, «и, являясь таковым, она должна хранить Божественное лицо». Следовательно, «охранение нашего Божественного лица есть, по сути, поклонение Богу». Позже он отправится в известный Печорский монастырь, или, может, какой-нибудь другой, в Санкт-Петербурге.

Как и у всех молодых людей подобной закваски, его заветная мечта заключается в послушании на нашей Святой Горе¹. Пока же он здесь, и я – с ним, подле настоящего христианина в прямом смысле этого слова.

Он предоставил в мое распоряжение маленький домик на опушке заснеженного леса, откуда доносятся приглушенные расстоянием голоса местных лапландцев, проходящих по болотистой тундре со своими лосями. Каждое утро со своей мамой он присылает мне яйца полярной гусыни, с огромным желтком. Он уже говорит на четырех иностранных языках, и довольно неплохо по-новогречески. А зовут его Борис Максимович Ларин.

Мне надо многое тебе рассказать, надо многое обдумать и разложить по полочкам. Чистота заснеженного полярного лесного пейзажа помогает собраться мне с мыслями.

Всего хорошего, Сильва Эммануил

Мурманск, зима 1991 г.

Дорогой Андрей,

…спасаясь от семейных невзгод, не понимая, приехала ли я сюда, чтобы забыть или что-то вспомнить, я стала свидетелем загадочного явления: светлого, многогранного, мечущегося, искусным образом переплетенного солнечными пятнами, оранжевыми снизу, изумрудно-зелеными в середине, цвета охры и желтыми вверху венчащющего горизонт и широко раскинувшейся к Северному полюсу. Это и есть знаменитое северное сияние.

Здесь, как ты понимаешь, ход вещей следует за природной ипостасью, а не за историей, боюсь, как и мое сердце. Природа – верховный гражданский Повелитель. Когда идет снег, «будто бы сглаживает и обесцвечивает все вокруг, все грехи, все былое, корабль, море, высокие шляпы, цепи золотые, цепи железные», как говорил когда-то наш знаменитый Пападиамантис². И вот… осознав это, я преклоняюсь перед северной природой.

Сильва

Мурманск, зима 1991 г.

Дорогой Андрей,

…я нахожусь в другом мире, желанном, и этот мир – мир моего сердца. Наверное, и я оберегаю свою душу … или развиваю её. Днем я погружаюсь в глубочайшие размышления о Евангелии, которые наполняются еще более глубоким религиозным смыслом, когда ты пытаешься передать их другому, на другом языке, на языке другого благочестия, а ночами – ночами! – в это время года здесь все время ночь – под голубоватой, радужной белизной снега я четко все вижу. Мы тихо дышим, столько, чтобы оставаться в живых – я и ледяная земля, земля, насыщенная энергией влаги. Полагаю, что Средиземноморье не дало мне дышать полной грудью, до такой степени, чтобы чувствовать дыхание лесных зверей и деревьев, дремлющих под покровом самой тишины. Зима холодна и сурова. Во сне я осознаю положение вещей, и нечто теплое успокаивает мое сердце. О, здесь я прочувствовала муку: нет большего холода, чем тот, который не связан с зимой.

Друг мой, Андрей, ты меня удивил. И хотя судьба свела нас, сделав жителями одного города, и мы даже стали друзьями по убеждениям, впервые ты спрашиваешь меня о моем отце.

Ты ничего не знал о его жестоком убийстве во время последней войны. И вот, мне потребовалось оказаться на краю мира, спустя почти полвека, оторванной от всех и вся, чтобы получить от поэта – разве можно дождаться такого вопроса от политика? – столь отважный вопрос: «Что же случилось с твоим отцом?». Для меня это слишком горький вопрос, и я всегда его избегала: со своими товарищами-социалистами, ведь я сама – социалистка, причем убежденная социалистка, и мне не хотелось ставить их в трудное положение. А фанатично настроенным правым я не хотела давать повода для обсуждений и грубых спекуляций. Я до последнего верила, что кто-нибудь из передовой интеллигенции, друзья или родственники, самостоятельно докопались бы до истины, ведь мой отец придерживался демократичных взглядов и состоял в движении сопротивления³, а в итоге – его замучили его же товарищи, возмущенные его внутренней свободой. В общем, конечно, я зря ждала, что его найдут. Убийство было и остается своего рода торпедой, выпущенной по арсеналу всех оппортунистов от политики. И никто не потрудился почтить правду, ранящую правду, и только потому, что для этого требуются усилия.

Я отвечу на твой вопрос. Когда-нибудь я заговорила бы об этом сама. Я расскажу об этом сама, чтобы облегчить душу. Чтобы вытащить все это из себя, эту лихорадку, мучавшую меня всю мою жизнь. Ты мог бы сказать мне: ты только сейчас вспомнила об этом? В этом далеком Мурманске? Нет, это не я вспомнила, а сама история. Просто потому, что для оплаты больших долгов, как кажется, требуется много времени. И если когда-нибудь у меня получится, по-своему, пролить свет на эту трагедию, которая, на самом деле, является не частной трагедией одной семьи, а драмой целого народа⁴, то все силы, весь хлеб, мною съеденный во время скитаний по миру, будет оплачен если не сполна, то хотя бы наполовину.

А если опять ничего не прояснится, то значит, у каких-то вещей своя судьба, которой, быть может, суждено оставаться во мраке.

Я немного говорила со своей семьей об этом путешествии, которое, впрочем, продлится долгое время. Можно подумать, что я погрузилась в некую новую философию, или, лучше сказать, в некое духовное, неизвестное мне, таинство. Пока я не знаю, какова моя роль в ней. Наверное, это станет понятно по пути.

Думаю о тебе: услышь меня, и, когда я пишу и когда – нет.

Сильва Эммануил.

Мурманск, зима 1991 г.

Дорогой Андрей,

…и хотя ты еще не получил моего предыдущего письма, я сразу села за новое.

Оно, естественно, будет попыткой вновь ответить на твой вопрос: кем был мой отец?

В начале немного общей информации: он родился, вырос и учился в Каире. Затем он завершил свое образование в университетах Европы и вернулся в Египет с дипломами юриста и педагога, с тем, чтобы, наконец преподавать в Амбетинской школе Каира⁵. Он хорошо играл на скрипке и еще лучше – на флейте. Рисовал. Его манера казалась странной для того времени, но его картины теперь разбросаны по свету, правда, без подписи. На лето Амбетинская школа, в которой он преподавал, направила его в монастырь Св. Екатерины⁶ на Синай на реставрацию книг в известной монастырской библиотеке. И именно там он продолжал заниматься самообразованием.

Я едва успела вобрать из его рассказов завораживающие картины тех летних дней «в священной Аравии близ древней Петры».

Его давняя мечта вернуться на греческую землю, в Амбелакя⁷, откуда он был родом, чтобы продолжить там преподавательскую деятельность, воплотилась еще до моего рождения. Еще до моего рождения отец сотрудничал с группами Делмузоса, Глиноса, Триандафиллидиса⁸, чья деятельность была направлена на реформирование системы образования. Естественно, мой отец подвергся преследованиям во время правления Метаксаса⁹, особенно за его попытки применить новаторские методы преподавания в Греции. Гораздо позднее в нашей библиотеке в Амбелакя я нашла книгу, написанную Глиносом, с его посвящением, и книга эта была – «Непогребенный мертвец»¹⁰.

Такова краткая биография моего отца, хотя, как известно, легенды со временем искажаются преувеличениями. Вот, например, мне известно, как говорится, из первых рук, что мой отец знал пять иностранных языков, а в рассказах об отце неизменно повторяется число восемнадцать. И легенда об этих восемнадцати языках повторяется из уст в уста, подобно словам народной песни.

В 1944 году, 16 февраля, следы моего отца теряются.

Семья ждет его полгода. Ходят неопределенные слухи. Однако предчувствия и страх вполне отчетливы. Говорят, что он убит. Убит и поруган: за смертью телесной последовала анафема – попрание его памяти. Однако никто не желает делиться такими страшными новостями друг с другом, тем более без уверенности в их правдивости. Все мы, семья, предпочитаем хранить верность надежде, ведь, действительно, столько людей пропали без вести, а потом возвращались, живые и невредимые. Пока не увидишь своего близкого мертвым, пока не похоронишь его и не оплачешь, пока не получишь какое-то свидетельство, подтверждающее его смерть, просто невозможно погасить в себе последний огонек надежды, тлеющий в душе вопреки всему. К тому же, всем известно, какие удивительные вещи происходят под эгидой международных организаций: даже в наши дни Красный Крест воссоединяет семьи, разрушенные войной почти полвека назад.

До нас иногда доходили всякие слухи. То, якобы, видели, как отца отправили поездом смерти в Бухенвальд, что его пытали, но он выжил и потерял память, то утверждали, что его родственники видели его своими глазами в Ленинграде весной 1949 года прогуливающимся по улице под руку с молодой русской женщиной. Тогда я еще не бывала в Санкт-Петербурге, не считая транзитной пересадки в аэропорту, когда я приземлилась в международном терминале и потом сделала пересадку в терминале для рейсов по России, чтобы продолжить свой путь в Мурманск. Не знаю, что мне готовит в будущем этот город: очень многое будет зависеть от того, подтвердятся ли эти слухи о моем отце.

Я же, во всяком случае, постараюсь оставаться непредвзятой и не идти на поводу у своих надежд или кошмаров. Я постараюсь смотреть на вещи трезво.

Сильва.

Мурманск, весна 1992 г.

Дорогой Андрей,

… как-то утром я вдруг проснулась и столкнулась с удивительным светлым чудом. Незаметно для меня дни стали длиннее. Снег тает, и из окна своей комнаты я различаю в глубине залива беловатые и светло-голубые полосы открытой воды в окантовке льда, а по краям бьется пена. Уже ясно, что понемногу наступают летние северные дни, белые ночи, с их жемчужными холодными и первобытными оттенками.

Сегодня, 9 мая, прогуливаясь по центру города, я увидела высокое пламя огня. Школьники, забросив свои занятия, вместе со своими учителями жгли масленичное чучело. Красивые русские женщины в уличных ларьках пекли блины и весело смеялись, повязав в волосы первые весенние цветы. Местные саамы продавали олений рог и ножи и покупали коньки на будущий год. Еще они покупали часы, на которые, правда, никто никогда здесь не смотрел. Некоторые саамки, миниатюрные и закутанные до глаз, торопливо заходили в деревянную церковь. Эта церковь всегда была открыта, с самого момента освещения. Сюда хожу и я вместе с Борисом и его семьей. А кто же они, эти местные? Я не смогла окончательно разобраться в этом. Дикие птицы, как наши цыгане, люди, сами устанавливающие свои границы, географические и идеологические, границы своей Лапландии, люди, нагло пренебрегающие существующими государственными соглашениями или спорами. Они зимуют – в отличие от нас – в высоких горах. Даже не знаю, какую судьбу прочил им Маркс. Саамы приняли христианство почти три века назад, но им невдомек, в какой кризис вовлек их социализм. Подозреваю, что саамы не то, чтобы не знают об этом, но им просто все равно. Они поют – и те, кто не грамотен, делают это еще более выразительно – псалмы на Страстной Неделе и продолжают поклоняться огню. Молодые саамки пришли в церковь, чтобы пройти обряд очищения после родов. Я тоже зашла за ними, и мне бы хотелось в глубине души тоже произвести на свет маленького свободного и чистого, во всех смыслах, саамского малыша, а не угрызения совести.

Всего хорошего, Сильва Эммануил.

Санкт-Петербург, весна 1992 г.

Дорогой Андрей,

Я с Борисом приехала в Петербург на несколько дней. Какой город! Я полностью им охвачена, оторвалась от реальности и забыла все то, что знала о нем раньше. У меня такое ощущение, что я здесь уже бывала. Мы ходим по его улицам, и я вспоминаю вещи, которых не знала никогда раньше. Одно воспоминание вызывает в памяти другое, но вот о каких вещах или лицах эти воспоминания – я не знаю. Неизвестно мне и то, что за доселе неведомая мне личность рождается во мне самой.

Знаешь, эта красивая сказка о том, что мой отец не был убит, и некая счастливая звезда привела его сюда, вместе с массой остальных ссыльных, гонимых обстоятельствами, овладевает мной все больше и больше, и это чувство становится все более отчетливым здесь, именно в этом городе. И вот я все думаю: если бы он оказался в одном из немецких лагерей смерти, если бы он выжил, то обязательно бы вернулся домой после войны. И если он не вернулся – а так и случилось – это может означать, по крайней мере то, что он погиб. Но, если он перебрался в Ленинград, как сообщил нам кто-то, кто видел его, одетого в куртку цвета хаки, прогуливающегося по улицам города – что ж, в это можно поверить, особенно если учесть, что официальные обвинения так никогда и не были ему предъявлены, и он просто исчез для своей семьи, постыдным и тайным образом, – в общем, если он выжил, но не мог вернуться на родину, если он снова женился, если его сослали в Сибирь как «человека удивительной внутренней свободы», и у него не было возможности связаться с нами, то все это вполне реально.

Особенно если учесть, что занавес, черный железный занавес, рухнул всего два года назад. Естественно, маловероятно, что он жив в настоящее время, ведь ему должно было быть больше восьмидесяти лет, но, по крайней мере, я могу разыскать его следы, или, может, каких-нибудь своих единокровных, русских братьев и сестер, его жену, наконец, которая благоговейно хранит его записи… Само собой, как я тебе уже говорила, все это абсолютно безосновательно, это своего рода сказка, которая мне очень нравится, старая военная история, красной нитью пересекающая Время, ведущая из прошлого в настоящее. Если все так, как мне хочется верить, то мне бы стало легче, мои чувства больше не были бы прикованы к ужасному злодеянию, вероятно, скорее всего, почти наверняка случившемуся в скалах Киссавоса¹¹, всего в нескольких километрах от нашего дома и всего несколько часов спустя после его исчезновения.

А могила? Это овеянное страданием и святое для каждого грека место, особенно для грека, покинувшего родину? Есть ли она? Когда-то я собиралась посвятить всю свою жизнь поиску священных для моей семьи и меня лично костей, как некогда христиане искали следы деяний Господа, как некогда Антигона взрастила божественный промысел на плаче о брате. Каждый человек имеет право на свою могилу, а его родственники вправе знать, где она находится, вправе почитать ее. Впоследствии я отказалась от этой мысли, в частности, когда умерла моя мать, и мы похоронили ее на кладбище, совершенно чужом для меня и для нее, на юге Афин. После этого я собиралась как-нибудь перенести ее останки в Амбелакя, чтобы можно было хотя бы иногда поставить свечку в память о ней… но и от этого я со временем отказалась, полагая, что рядом с ней, в этой безличной для меня могиле, покоятся и трое других ее детей, а мой муж, Александр, похоронен на другом кладбище… иными словами, горе, поразившее мою семью, было таким сильным, что значимость могилы совершенно поблекла и стерлась.

Теперь ты, наверное, понимаешь, что сказка под названием «Санкт-Петербург» вспыхнула во мне ярким праведным гневом, в стремлении изгнать первородную гордыню: и вот я здесь, в этом городе. Но насколько умиротворенным кажется Петербург! … ему совершенно не подходит гнев и подобные чувства. Мы пробудем здесь до следующего понедельника. Я тебе еще напишу.

Всего хорошего.

Всегда с доверием к тебе, Сильва Эммануил.

Мурманск, зима 1993 г.

Дорогой Андрей,

Я пробыла в Афинах несколько дней, как раз, как мне кажется, чтобы успеть взять у твоей сестры, Элени, книги, которые ты мне собрал, и чтобы порадоваться выходу твоего нового поэтического сборника. Я возьму его с собой, на север, вместе с чувством легкого разочарования – ведь мы не смогли увидеться. Элени рассказала, что ты неожиданно остановился на какое-то время в Париже, и, что – Господи помилуй! – ей неизвестен твой адрес. Что случилось? С чего эта игра в конспирологию?

Такой же таинственностью окружена и открытка со скульптурой Родена, которую через Элени, я получила вчера в Мурманске. Ты говоришь мне об «искусстве, выраженном одним словом», о слезах, которые ты задолжал мне, даже приглашаешь меня в Париж на Рождество: «давай покидаем камешки в Сену, чтобы провести годы вместе», однако же своего адреса ты мне не даешь.

Так вот и я через Элени отвечаю тебе, а она Бог весть какими способами передает тебе мои письма – что я думаю о твоих стихах, таких насыщенных, уравновешенных, рассудительных, невинных, односложных и увы – неизвестных… я отправила бы их прямо в журнал «Вода на Солнце», и, надеюсь, это издание попадет тебе в руки – в общем, я рассказываю тебе о своей жизни, чтобы дать тебе последний отчет.

Во-первых, на Рождество я буду на Родосе со своими детьми, и значит, у меня не получится покидать с тобой камешки в Сену, а уж тем более, в городе без адреса или «источника недавнего разочарования». После этого я возвращаюсь сюда, в Мурманск, надеюсь, что до Пасхи. А потом, как пчеловод, следующий за своими пчелами на запах цветов, я окажусь примерно в начале лета вместе с Борисом, моим проводником в цветочный мир, в Санкт-Петербурге, скорее всего, в Александро-Невской Лавре, которая сейчас активно восстанавливается. Надеюсь, что я смогу устроиться преподавателем древнегреческого языка, чтобы обучать других «первопоследователей». Борис уже подключил свои связи. К тому же, в Петербурге у него живут родственники, которые нас ждут. И, наверное, мне не хочется знать, что уготовала мне судьба, я буду монотонно плыть к извечной тайне, как спокойная кровь.

А что до нас, где-то между Мурманском и Парижем, да еще и без адреса!, то пора бы нам отбросить эту «односложную нежность».

Всего хорошего, Сильва Эммануил

Санкт-Петербург, июнь 1993 г.

Андрей,

Ты помнишь, как много лет назад ты прочитал мне, когда мы были на веранде, то стихотворение Анны Ахматовой? В переводе Ариса Александру¹², если не ошибаюсь. Оно произвело на меня невероятное впечатление, но вот само стихотворение у меня не сохранилось. Однако в библиотеке Алины Никаноровны, двоюродной сестры Бориса, мне попался томик стихов. Она сама выбрала и перевела мне на французский такое вот стихотворение (привожу его тебе в своем неуклюжем переводе на греческий):

Смоленской Богоматери образ на руках мы несли высоко, и на серебряном скорбном ложе наше солнце, наше белого лебедя, многострадального нашего Александра¹³

Сегодня с этими стихами на устах я начала открывать в ликах города эту незнакомую мне еще поэтессу. Конечно, она давно умерла, но Борис сказал мне, что где-то сохранился ее дом, недалеко от центра, и, что ее потомки бережно хранят ее духовное наследие в одной-двух комнатах. Не знаю, что на меня нашло, но я стала искать этот дом с неистовством, будто бы я приехала в Петербург только ради того, чтобы почтить ее память. Я прошла по дворам-колодцам, воспетым Достоевским, касалась обветшалых оконных рам, видела, как дети бегают друг за другом играя, вымокла под дождем, пока не оказалась в тенистом парке. Не хочу вдаваться в подробности: с большим трудом, но я все-таки нашла дом Анны Ахматовой.

Обшарпанная дверь, старая темная лестница. Я думала, что кто-нибудь покажет мне, куда идти, но зря. Наконец, я попала в анфиладу из двух залов, где на скамьях самым будничным образом были разложены рукописи. Я не знала ни чьи они, ни о чем в них говорится. Я с досадой покачала головой, и ко мне с первого этажа подошел охранник, который сказал: «Вот Анна Ахматова!» и указал на фотографию. Мне показалось, предо мной предстала даже не женщина, а дикая лань с пронзительными серыми глазами. И, увидев мое изумление, охранник довольно засмеялся и снова повторил: «Вот Анна Ахматова!», указывая уже на другую фотографию: и женщина на ней вновь показалась мне редкой красоты лесным зверем, дикой кошкой.

Не женщина, а богиня: лежа почти навзничь на каменном пороге в Царском Селе, она чуть приподняла голову и смотрела на меня призывным взглядом. На трех следующих фотографиях, к сожалению, Ахматова выглядела преждевременно постаревшей женщиной, как если бы она была уставшей матерью девушек на первых двух снимках – ее вид заставил охранника скорбно прикрыть глаза. Конечно, он объяснял мне, почему ей было так плохо в те годы, но его слова были мне совсем непонятны. Единственное, что я смутно уловила, так это то, что охранник чего-то опасался: он говорил мне на ухо, иногда воровато оглядываясь по сторонам, чтобы нас кто-нибудь не услышал, а иногда – гордо повышал голос. Но и тогда я чувствовала в нем некое замешательство, присущее всей этой эпохе, как-будто речь шла о некой тайной мировой скорби.

Но я отвлеклась. Наверное, я приду в этот дом еще раз. И только сейчас я понимаю, что, лишь увлекшись словом, стихами, острыми как серп, можно выучить иностранный язык.

Прощаюсь с тобой с недоумением, новым и старым,

Сильва.

Санкт-Петербург, июль 1994 г.

Дорогой Андрей,

И вот через год я снова здесь. И неожиданно, как и это ЗДЕСЬ, что значит родник, родина, время, ход мыслей, загадка и острый вопрос: что же здесь вызревает, торжество Права или беззаконие?

Между тем, я пишу тебе, а ты читаешь то, что я пишу, и потом откладываешь мои письма в сторону. Никто больше не интересуется путевыми заметками и впечатлениями от путешествий, всем, напротив, интересны сами путешествия. И это так, мир изменился, стал проще или непонятнее, изменился и стиль произведений. И скоро простое письмо станет лишним анахронизмом. И пусть. Будем жить и смотреть, куда дуют мировые ветра. А душа, ее извечная мелодия, не успокоится. Хотя я боюсь, что и после смерти она не успокоится.