Сын ведьмы. Волшебная сказка

по мотивам татарского фольклора

Есть под Казанью село

Что рассказать о нем?

Почти такое же,

как в любимом тобою краю твоем.

Красивое, уютное, веселое,

С мечетью,

и с такой большою школою.

Сто раз и два по столько там я был,

Ел, песни слушал, хоровод водил.

Жаль только вот от старости

название забыл

© Валерий Тимофеев, 2017

ISBN 978-5-4483-3352-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Присказка

Село как село, солнышком ласковым согретое, синим небом от невзгод прикрытое, людями трудолюбивыми населенное, полями хлебородными да лесами неисхоженными со всех сторон окруженное.

Не большое и не маленькое – с одного края на другой криком не докричишься, но и часами на коне скакать не приходится. А вот пешим ходом, да в хорошей компании можно и день-деньской по красивым улочкам гулять. И не в каждый двор еще и зайдешь, не со всеми достойными человеками переговоришь, а все одно не притомишься.

Не бедное и не богатое.

Бедному в этих краях быть немного и стыдно, земли – бери, сколько хочешь, никто мер не устанавливал, только не ленись. Не хочешь пахать да сеять, в прудах рыба от тесноты боками склизкими толкается – вода пузырями кипит и гомон стоит; в лесах дичь летающая в воздухе сталкивается – рот не разевай, на лету голыми руками хватай, а прыгающая да лохматая друг дружке на пятки наступает.

А вот шибко богатым тут стать – совесть людям не позволяет, потому как каждый отдельный человек у всех на виду: ни украсть безнаказанно, ни обмануть безоглядно. Враз имя доброе черной сажей испачкается. А разве найдется на земле богатство, которое дороже честного имени стоит?

Вот про то и я говорю.

Сколько тому селу лет?

А много!

И деды здесь жили, и прадеды, и их деды, и их прадеды. Я уж не говорю о пра-пра-пра-прадедах!

Чем занимались?

В Бога верили, любили и дружили, да детей растили. В каждой избушке ребятушек, что пальцев на руке – от мала и до велика, и сплошь мальчики и девочки, умники и умницы, удальцы и красавицы!

Весной поля пахали и в прогретую землю семена бросали, летом солнцу и теплу радовались, да красоте жизни удивлялись, осенью добрый урожай собирали и свадьбы щедрые играли, а зимой что?

О! Зима – это особый разговор. Зимой на печи лежали, отдыхали от земных забот да силы к новому трудовому году накапливали.

Одним словом – существовали в согласии с глубоко почитаемым Богом и в единении с матушкой-природой.

Это только присказка.

А сама сказка впереди будет.

Глава 1 Русалка и черти

Эта удивительная история началась

лет с двадцать тому назад.

Мои дед с бабкой еще не родились,

мамка с папкой не поженились,

потому как маленькие были,

в люльке лежали,

а я только-только работать пошел,

первый гвоздь забил,

первый грош нашел

Теплое лето опять пришло на заждавшуюся землю – зазеленило хлебные поля, украсило хороводом цветов лесные лужайки, прогрело до самого дна богатый и щедрый пруд.

У русла небольшой речушки, что впадает в пруд, заливчик образовался. Плакучие ивы обступили его с двух сторон и купают в его водах свои зеленые космы. По берегу рассыпался золотистый песок, приятно шуршащий под ногами. А обок, там, где берег покруче и вода поглубже – чьи-то старательные руки пирс построили. Для одних – причал лодкам, для других – место для ныряния.

Юная русалка, накупавшись в воде, сидела на пирсе и расчесывала свои изумрудные волосы золотым гребешком. Солнце весело играло на ее серебристой чешуе, отражалось на гладь пруда сотнями озорных солнечных зайчиков.

Не ветер дунул, не гром ударил.

Невесть откуда набежали три черных как смоль чертенка. Один по кличке Облома́н, – с отломанным под корень рогом. У другого, Куцего, хвост на треть короче, – вместо кисточки культя торчит. А третий, Недобит, с бельмом вместо левого глаза. Сразу видно – забияки. И затеяли с русалкой игру: – нападают с трех сторон, треплют-спутывают только что расчесанные волосы, щекочут, надсмехаются, обидными словами кидаются.

– Ты – холодная, – толкает ее в плечо однорогий Обломан.

– Ты – противная, – не отстает от него Куцый.

– Твои волосы пахнут тиною, – морщит нос Недобит.

– Твой колючий нос рос да недорос, – щелк ее по носу.

– Твой огромный хвост, – хватает русалку за хвост и задирает его, – к голове прирос!

– Ха-ха-ха! – черти исполняют чертовский танец, кружась вокруг русалки.

– Смотришь в зеркальце кривое.

– Умиляешься.

– Да в таких по доброй воле не влюбляются!

– От тебя любой красавец убежит за три версты.

– Никакая не русалка! Ведьма!

– Ведьма!

– Ведьма ты!

Русалка приняла игру. Отложила гребешок, вскочила, раскинула руки – черти с криками кинулись врассыпную. Она погналась за Недобитом, чертенком, который казался ей ближе и медлительнее остальных, – не убегал, ковылял, прихрамывая. А черт только притворялся неловким и медлительным. Ему нужно было отвлечь русалку и вот, когда она уже почти поймала обидчика за длинный хвост, шустрый Обломан схватил с пирса золотой гребешок и убежал с ним.

А в гребешке этом власть и сила ведьминская спрятаны. Без него она всю свою волшебную сущность теряет, рядовой русалкой становится.

– Отдайте мой гребешок! – просит у чертенят приказным тоном.

– Не отдадим. Выкупай! – нисколько не испугались черти.

– Что возьмете взамен? – спрашивает, чуть сбавляя обороты.

– Нам свой пруд уступай! – назначает заоблачную цену Куцый.

– А где мы будем жить? В траве или в прибрежном иле? – хочет знать.

– В пруду будете жить, как и раньше жили, – обещает Обломан.

– Только теперь заживете по-иному! – подсказывает Недобит.

– Как это?

– Служить будете не своему Водяному…

– А кому?

– Нам, чертям!

– Будете не просто служить.

– Но и прислуживать!

И бегают, и дразнятся, гребешок с рук на руки перекидывают. То-то им радости над слабым поизгаляться.

В это время на берег по своим делам Батыр пришел. Весла на плече – сети он с вечера в пруду поставил, вот и настало время снасти проверить да богатый улов собрать, не зря два больших мешка с собой прихватил. Увидел, как черти над русалкой измываются, поднял с земли толстую жердь и отходил безжалостно чертей по их чертовым бокам.

– Ой, больно!

– Ой, пощади!

– Кого? Вас?

– Нас! Нас!

– Чего это ради?

– Мы – хорошие!

– Уж так тебе рады!

– Не будет вашему чертову племени от Батыра пощады!

И опять жердью справа налево повел – кому по рогам, кому по бокам, а кому и куда попадет. Одноглазого Недобита, сшибленного жердью и замешкавшегося, поймал Батыр. Хвост его длинный на кулак намотал и кружит чертом в воздухе, как флагом, облака белые на синем небе разгоняет.

Молит черт.

– Отпусти меня, Батыр!

– Нет, не стану отпускать! – отвечает Батыр и еще сильнее раскручивает черта, аж свист в ушах стоит. Хвост как натянутая струна, смычком по нему проведи – зазвенит, если не порвется.

– Я тебе со дна пруда могу чего-нибудь достать, – подлизывается черт.

– Я все дно твое облазил – прямо, вдоль и поперек, – говорит Батыр.

– Ну и что? – любопытствуют черти.

– Хоть бы гвоздь нашелся ржавый, иль полезный пузырек, – сплюнул Батыр.

– Значит, плохо искал! – гогочут черти.

– Нет полезного там, – категоричен Батыр.

– Хочешь? Рыбы целый мешок дам!

– Ты свою шкуру оценил в мешок тухлой рыбы? – смеется Батыр.

– Два дам! – набавляет Недобит.

– Три! – расщедрился Куцый.

– А хочешь льда целую глыбу?

– Дурачок! Зачем мне летом целая глыба льда?

– Растает – будет питьевая вода, – уговаривает Обломан.

– Лучше я вздерну тебя на дыбе!

– Гребешок, забери у них мой гребешок! – напоминает о себе русалка.

– Слышишь, что просит русалка? – строго спрашивает Батыр.

– Слышу!

– Отдай гребешок!

– Жалко!

– Что в нем такого ценного?

– Он же не простой, он – золотой! – торгуется Недобит.

– Надо же тебе было уродиться с головой такой пустой! – возводит глаза к небу Батыр. – Ну? Гребешок или свобода? Выбирай!

– И какой же ты упрямый! – сдается черт. – Ладно, забирай!

Отдал черт гребешок, Батыр, как обещал, разжал кулак, отпустил Недобита. И полетел Недобит черт знает куда, только бурлит от его копыт прудовая вода.

Подошел молодец к русалке, вставил золотой гребешок в ее волосы.

А она только этого и ждала! Один свой волосок изумрудный из головы вырвала и незаметно на пуговицу Батыра наматывает, привораживает. Голову закинула, глаза свои бездонные ему показывает.

И в ту же минуту утонул Батыр в зеленых девичьих глазах.

– Как зовут тебя, красавица? – спрашивает эхом.

– Звать меня Су Анасы¹, – говорит со смехом.

– Чья ты будешь? Чьих кровей? Кто отец и мать?

Русалка с невинной улыбкой смотрит в его глаза и грозит пальчиком.

– Только встретил и уже столько хочешь знать?

Погладила его по щеке и уже серьезным голосом сказала:

– Спасибо тебе, молодец, за спасение!

– Подумаешь, накрутил черту хвоста, – краснеет Батыр.

– Придет час, отблагодарю я тебя не дорогим подарком, так вкусным угощением! – вильнула хвостом и в воду прыгнула.

– Эх, медовые твои уста.

Проводил ее Батыр взглядом, рукой запоздало замахал.

Русалка высунула голову.

– Что-то забыл?

– Когда еще увижу тебя?

– Хочешь увидеть?

– Да! Хочу, и как можно скорее!

Русалка полностью вынырнула из воды, – тело ее описало круг в воздухе. Блеснула серебром, обдала Батыра зелеными брызгами и говорит:

– Вечером приходи на это же место, не пожалеешь.

Черти в прибрежных кустах сидят, побитые бока поглаживают, за Батыром и русалкой подглядывают. Ну как пить дать, что-то нехорошее навораживают, выгадывают. Растопырили уши, разговоры чужие слушают.

Сел обнадеженный Батыр в лодку, взмахнул веслами и поплыл сети проверять, богатый улов собирать.

Только его лодка скрылась за кустами, из воды около чертей появилась лохматая русалочья голова. Язык им показала, рожицу скорчила, передразнила побитого черта чертовым голосом:

– От тебя любой красавец убежит за три версты?..

– Ла-ла-ла! – морщат носы черти.

– Кто бы вякал, кто бы крякал, Куцый, только бы не ты!

Глава 2 Вечер любви

Погуляло солнце по синему небу, щедро одарило всё и всякого своим теплом и, утомившись, к горизонту направилось. Пора о покое подумать.

А на землю опустился долгожданный вечер.

Смотрит русалка, неналюбуется – идет по берегу нарядный Батыр, – в новом бешмете, в расписной тюбетейке. Гордо так вышагивает, а за спиной букет полевых цветов прячет. Вот он уже совсем близко, еще несколько шажков и на месте встречи назначенной окажется. А место-то пустое!

– Ой, а я еще не готова! – оторвалась от наблюдения и засуетилась.

Выбралась на песчаный берег, укрылась в ивовых зарослях. Какие-то слова пошептала, щепоть песка по ветру пустила. А потом дважды ударила что есть силы хвостом о землю – скинула свою русалочью шкуру и обернулась девушкой-красавицей. Ненужную теперь шкуру свернула клубочком и спрятала в прибрежных ивовых кустах. Прошлогодними листьями да сухими ветками сверху укрыла-обозначила, чтобы знать, где потом искать.

Платье на ней, под стать наряду Батыра, от плавных движений сверкает, от закатных солнечных лучей искрится! Она его ручками разгладила, волосы золотым гребешком причесала, туфельки востроносые мхом болотным почистила, и предстала пред очами молодца в очаровательном облике.

Смотрит Батыр на нее и не узнает. И с левого боку не узнает, и с правого. Только головой по сторонам вертит, свою ненаглядную высматривает.

Су Анасы смеется.

– Что, добрый молодец! Не узнал?

– Знать тебя ни разу не знал, – растерялся Батыр. – Вот если бы знал, так сразу бы и узнал!

– А ведь это ты, я не ошиблась, намедни здесь чертей прогнал?

– Ну, – скромно потупился Батыр, – было такое дело.

– Действовал ты, не пример сиюминутному, решительно и смело.

– Извини, я тут жду…

– Гребешок мой золотой держал в руках своих?

– Держал, – растерялся Батыр.

– А еще, – поднялась на цыпочки и заглянула ему в глаза, – смотрю – не ты ли утонул в глазах моих?

И покатился окрест ее заливчатый смех.

Некуда деваться Батыру, опять глянул в ее бездонные глаза, и насовсем в них пропал. Огонь настоящей любви зажегся в его сердце, да такой сильный, что и видеть кроме нее ничего вокруг не видит, и слышать кроме ее голоса ничего вокруг не слышит – ни плеска волн, ни пенья птиц.

Взявшись за руки, долго гуляли они по берегу пруда. Им даже разговаривать не надо, сердца стучали так громко, что, казалось, на другом берегу их слышно и всем про все сразу и навсегда понятно.

Побитые и обиженные черти забыли про свои дела. В ожидании чего-нибудь интересного, наблюдали за ними издалека, перебегая от кустика к кустику, строили рожки и грозили кулаками.

Потом рука Батыра легла на плечи девушки, и еще долго гуляли по берегу пруда: туда-сюда и опять: туда-сюда.

А потом устали и присели отдохнуть на ствол поваленного дерева…

Чем ближе Солнце клонилось к закату, тем ниже Батыр с русалкой клонились к травке шелковой.

Вспыхнул веселый костерок, с легким треском пережевывая сухие ветки. В столб дыма вплетаются золотые искорки, поднимаются и гаснут. Вот уже и лунная дорожка колышется на ряби потемневшей воды причудливыми пятнами. Звездочки со всего неба в зеркало пруда смотрятся…

Ночная птица затаила дыхание. Ветер ни одного листочка не шевельнет.

С тишиной, опустившейся на землю, пришла их сладкая ночь.

То-то бодались и кусали свои хвосты черные чертенята.

Их злобный шепот в кустах шелестит.

– Ужо мы найдем, как вам отомстить!

– Будете еще молить о смерти!

– Черти мы, или не черти?

– Клянемся наказать ведьму?

– Клянемся!

– Клянемся! – стукнулись чугунными лбами со всей силы, аж искры на версту землю вокруг осветили.

Еще утро по-настоящему не наступило. Только-только серой краской окрасился восток за прудом, а уже проснулась русалка. Так долго без своей любимой шкуры она до сей поры ни разу не оставалась. А без шкуры и без воды все ее тело начало высыхать, сжиматься, глубокими морщинами покрываться. Такое чувство, будто ее веревками опутали и все туже их захват, все туже. И дышать тяжело, и думать больно.

А ну как проснется Батыр и увидит ее в таком неприглядном виде?

Как ни жалко было вставать, но делать нечего. Высвободилась из-под руки любимого, поднялась тихонько. Последний раз прикоснулась губами к его щеке, поймала сонное дыхание, запоминая, и ушла, едва касаясь ногами росы серебряной на траве шелковой. Платье на ней как на вешалке болтается, весь свой блеск потеряло. Туфельки с похудевших ног сваливаются – пришлось в руки их взять.

Кинулась ведьма в прибрежные кусты, отыскала свою нычку², а шкуры спрятанной там нет.

Точно помнит, вот под этой раскидистой ивой, в этом сплетении корней, под этими сухими ветками прятала!

Пометалась, поискала и под другими деревьями, чуть ни под каждый листик заглянула – нет нигде.

Устала, сидит, сокрушается:

 
В первый раз влюблена,
Чудной ночью пьяна,
Мое сердце на ложе с любимым осталось.
Есть ли дым без огня? —
Кто-то учит меня,
Неужели пора испытаний настала?
Как вор сумел пробрался сюда?
Я не нашла никакого следа.
Запахи были, да смыла вода,
Ветер развеял.
Это еще полбеды, не беда,
Чувствую, скоро примчится сюда
Ропот и рокот людского суда.
Есть ли что злее?
 

– Лучше бы мне вовек не проснуться, – причитает. – Лучше забыть и себя и свое имя. Как в таком виде в воду вернуться? Кто меня, опозоренную, примет?!

Без шкуры, высохшей – где слезы взять? А и были бы, разве слезами горю поможешь? Встрепенулась русалка.

– Нет, не время горевать, – приказывает себе. – Надо выход искать. Думай, Су Анасы, думай!

Из последних сил напрягла мысли.

– Кто бы мог мне такую подлость учинить? – в сотый раз вопрос себе задала и, как ей показалось, догадалась.

– Черти! – кличет, а те тут как тут, и ждать их три года не пришлось.

– Чего изволите? – выстроились в ряд, преданно в глаза заглядывают.

– Вы со мной такую злую шутку сыграли? – брови нахмурила, руки в бока уперла.

– Какую? – застыли в недоумении лохматые. Они ж только задумали влюбленных наказать, а само наказание для них еще и не придумали, не до того рогатым было – подглядывали.

– Шкуру мою украли!

Будто дубинкой по голове им попало! Черти подпрыгивают, черти разводят руками, черти толкают друг друга.

– Вот что надо бы сделать!

– Эх, балбесы!

– До такого простого и не додумались!

И ну друг друга мутузить, нехорошими словами обзывать, умственные способности вслух пересчитывать.

Хоть и увертливы черти, и лживы, и запросто могут для показухи самые грозные баталии устроить, свои собственные хребты не щадить, но тут поверила им ведьма, – действительно, где им с их малым умишком до такого хитрого да подлого додуматься.

Стали они вчетвером шкуру искать, все больше и больше расширяя круг поисков. А потом чертям надоело, или другие дела у них объявились.

– Мы что, нанимались к тебе в помощники?

– Тебе надо, ты и ищи!

– У нас своих забот полон рот, – нашли отговорку и сбежали.

Солнце землю припекает, сил у ведьмы итак немного, последние забирает. Ищет Су Анасы по лесным закоулкам, плачет.

 
Вышла я из себя, не найти покоя,
Тело высохнет, силы уйдут.
Это мне за любовь наказанье такое,
Это я за любовь угодила в беду.
Наша встреча с тобой оказалась короткой,
Я вчера не могла и об этом мечтать!
Рядом ты, ну всего-то за тем поворотом,
Сделать шаг, полететь!
Не могу я летать.
 

И тут она увидела Батыра. И он ходит темнее тучи по лесным тропкам, любимую свою ищет. Только рот раскрыла – закричать, позвать, но вовремя опомнилась.

 
Нет страшнее мучения
– знать, что ты рядом,
Только руку к тебе протяни.
Счастье длится мгновенье,
– оно как награда,
У тоски – бесконечные дни.
 

И пошла ведьма куда глаза глядят. Искать украденную у нее шкуру и место свое на ставшей такой пустой и неуютной земле.

Глава 3 Карчик

На самой дальней окраине села через неглубокий овражек прокинут хлипенький мосток. Так себе мосток – три поваленных лесины тесовыми досками промеж собой скреплены и перильцами какими ни то обставлены, чтобы, значит, путнику не свалиться, даже вдруг он на нетвердом ходу или с тяжелой поклажей в путь собрался. Ну и телега с лошадкой, если не подгонять, прошмыгнет.

По мостку проходит как бы граница – с этой стороны еще село, живые люди с повседневными делами и заботами. А по ту сторону, почитай, что уже и лесные просторы зачинаются.

Слева от мостка, перед самой горой, в сосновом хороводе место для упокоения. Из года в год, из века в век под защитой столетних сосен находили свое последнее пристанище почившие селяне. А живые приходили помянуть, поклониться, и ответа мудрого на вопросы трудные поискать.

Справа от мостка, на проторенной дороге к бьющему из скалы ключику, скучает полуразрушенная кузница.

А посереди этого раздолья опушка…

На опушке две одиноких сосны богато так кроны раскинули и почти спрятали маленькую покосившуюся избушку. Избушка не просто маленькая, а еще и старенькая, по самые окна в землю вросла. Тесовая крыша толстым слоем изумрудно-зеленого мха покрылась, печная труба набок смотрит, входную дверь жердь подпирает, калитка об одной петле вечно нараспашку. А для чего ее запирать, когда остального забора ни вправо нет, ни влево не поставили? Вольготно – заходи, кто хочет, и выходи, ни у кого два раза не спросясь. На задворках козы сами себе пасутся, по огороду гуси да куры запросто гуляют, гогочут и кудахчут, дела свои обсуждая. На щедром солнышке пушистый котенок разлегся – серый бок греет.

Вроде и жалкое зрелище эта избушка, ан нет! Не нищетой и запустением здесь пахнет, а свободой и умиротворением.

Ввечеру, когда солнышко за гору спрячется, на небо месяц в окружении звезд выплывет, жуть и холод заполнят все пространство от кладбища до развалин кузницы. Ух, хоть я и не робкого десятка, но и у меня мороз по коже, окажись я в этот час на этом месте. Но… загорятся два низеньких окошка бледно-желтым светом. Холод, пустота и одиночество враз силу свою растеряют. От окон таким теплом и уютом повеет, что непременно зайти хочется, обогреться да слово доброе услышать.

Живет в этой древней избушке такая же древняя-предревняя бабушка Карчик. Лет ей столь много, что не отыщется в округе ни одного человека, который бы помнил ее молодой или хотя бы не старой. Доводилась она по годам бабушкой самой старой бабушке села. Только вот не слыхать, чтобы внуки у нее были, правнуки или какая другая родня. Одна-одинешенька на всем белом свете.

Была Карчик росточком невелика; ноги у нее колесом, спина сгорбленная, а кожа сморщенная, как кора на вековой лесине. Лицом худощава, безоговорочно владела вострым носом и двумя торчащими изо рта желтыми зубами. Но руки Карчик имела крепкие да цепкие, ум быстрый и светлый, а глаз до сей поры острый.

Знала она много всяких сказок и историй, знала наперечет всех жителей села – и тех, что еще здравствовали на земле, и тех, кто был да давно прахом стал и внизу под сосенками лежит. Про любого могла целую книгу жизни рассказать, если бы кто полюбопытствовал. Вряд ли найдется в этом селе хоть один человек, кого не первыми коснулись руки Карчик, ибо лучшей повитухи³ не знали в округе. Все роженицы заранее обговаривали с родней и мужьями, чтобы их в нужную минуту везли именно к Карчик. Или любыми посулами звали старуху в дом.

А еще умела она врачевать как тела людские, так и души человеческие.

Что-то вроде знахарки.

С ранней весны, когда первая травинка из-под снега вытает, и до первого снега, когда последняя ягодка на морозе окаменеет, бродит Карчик по лесам и болотам, все что-то собирает, вынюхивает, выискивает, и в суму свою бездонную, через плечо перекинутую, прячет-укладывает.

В избушке у нее по стенам и с потолка свисает бессчетное число пучков сушеных трав и кореньев, грибов и ягод. На полках стояли сотни пузырьков и баночек с мазями, настоями и отварами. В иных закупоренных банках плавали лягушки, ящерки и даже пауки. Вот печень кабана, здесь волчий язык и медвежье ухо. А рядом совсем непотребное – пучеглазые головы ядовитых змей. На стене козьи рога с черепом, медвежья голова и волчья пасть без трех передних зубов. Больно уж хорошая добавка в снадобье – толченые волчьи зубы. И не пойми – рыбья или змеиная шкура, серебристо-блескучая, с раздвоенным хвостом, косматой головой и выпученными глазами, да такая огромная, что и человеку в нее завернуться от макушки до ног в самую пору будет.

Вот из-за этой самой шкуры больше всего тени падало на хозяйку избушки. Поговаривали люди, что Карчик не просто знает всякие лечебные травы, грибы и коренья. А она и с нечистой силой шуры-муры водит.

Сейчас уже и не упомнят, кто эту байку первым рассказывал, только как-то в полнолуние видели, как старуха колдует над девушкой. Накинула на себя рыбью шкуру, жжет в избушке своей, прямо на земляном полу, большой костер. Космы седые растрепаны, глаза безумны; кидает в огонь сушеные вершки и корешки, чьи-то волосы и лоскутки одежды. Пляшет дикие танцы, стучит в бубен и кричит нечеловеческим голосом слова неизвестно кому:

 
Тик сиэннен аны!⁴
Нет здесь ЕЕ вины,
Насыплю на рану соль,
Только возьми ее боль.
Хочешь, в придачу возьми
Стужу прошедшей зимы,
Дым прогоревшей печи,
Солнечный свет в ночи.
Мало? Я дам не скупясь
Из паутины вязь,
Утренний звон росы…
Только ЕЕ не проси.
 

К кому обращается?

Кто ее видит?

Кто ее слышит?

А костер зачем?

А эти пожертвования огню?

И бубен!

Ну, чистая ведьма!

Так и приклеилось к бабушке прозвище. Стали ее в глаза называть Кар-чик, вроде как злая старуха, а за глаза и того короче – Кар-га, равняя с вороньим племенем.

Но все равно, как ни побаивались в селе бабушки Карчик, как ни рассказывали про нее всякие страшные небылицы, а, прихватит неодолимая хворь, и, приготовив подарок или угощение, не к доктору, не к мулле, к ней на поклон идут:

– Спаси, баушка, сохрани, не дай раньше времени сгинуть.

Никому не отказывает, – ни тому, кто с даром вкусным или полезным явился, ни тому, кто сам еле живой приполз и ничего, кроме себя болезного не принес. Всяк от нее доброе слово услышит, нужную помощь получит и своими ногами домой здоровехонький пойдет.