Читать книгу: «По кругу», страница 2

– Садитесь есть! – сказала она. И, метнувшись к окну, высунулась по пояс и позвала детей, игравших во дворе: – Юрка! Ванька! Идите ужинать!.. Что значит не хотим? Домой, немедленно!

Карманов и Парамон засиделись допоздна, беседуя о нынешней жизни и ее непростом характере. Карманов, будучи человеком осторожным, больше слушал, меньше говорил. Парамон сетовал на то, что много развелось врагов нынешней власти, не желающих построения социализма. «А социализм – это не побрякушки, а радость для всего человечества!» – заявил он.

Дети крепко спали на одной кровати, посапывая во сне. Серафима, намаявшаяся за день, только мужчины завели умные разговоры, постелила Парамону на полу и ушла в свою комнатушку. И вскоре тоже уснула.

– Знаешь что, – заявил Парамон, заглянув к Серафиме и убедившись, что та спит, – ты должен написать заявление…

– Какое еще заявление? – не понял Карманов. – Кому?

Парамон взял с полки, где лежали школьные принадлежности детей, чернильницу, ручку и чистую тетрадь. Положил все это перед Кармановым на стол. И пояснил, куда следует написать письмо:

– В органы НКВД.

Карманов, которого уже клонило в сон, тут же отрезвел.

– Зачем?

– Ты же преданный советской власти человек, ведь так? – Парамон пристально смотрел на него.

– Ну.

– Значит, должен сообщать в органы о вредителях и шпионах, как это делают настоящие патриоты.

– Но я не знаю никаких шпионов!

– А ты пораскинь мозгами… Вот комбриг Дударев… Вспомни, сколько военных было арестовано по обвинению в шпионаже! Все эти Тухачевские, Уборевичи, Корки оказались врагами! И Дударев из их числа. У него на лице написано, что он не любит нашу власть!

– Мало ли у кого что на лице написано! Мне о Дудареве ничего толком неизвестно… Мы при встречах здороваемся, и только… О погоде можем поговорить разве что. Он большую часть года проводит по месту службы в своей дивизии… Вот жену его я знал лучше, но она, несчастная, умерла…

– Я тут слышал пару раз, как он высказывался в троцкистском духе! Понимаешь? – Парамон говорил вполголоса, не желая разбудить детей, но твердо, как убежденный в своей правоте человек.

– Ну, коли ты слышал, ты и напиши, – сказал Карманов.

– Он твой сосед, а не мой! – заметил Парамон, раздражаясь. – Я – человек в вашей коммуналке новый! Мне могут не поверить…

Будучи существом слабовольным, недолго отбивался Карманов от насевшего на него коршуном брата. Парамон разгуливает во френче, рассуждал про себя Карманов, работает неизвестно где, может, в тех же органах – ему виднее! В общем, Карманов сдался и написал под диктовку Парамона заявление в местное отделение НКВД, в котором сообщал о троцкистских взглядах Дударева, что, по его мнению, не украшает командира Красной армии. Парамон сам взялся отнести письмо на почту. Видимо, не доверял Карманову и опасался, что тот выбросит письмо в мусорную кучу в первом же дворе.

Ночью Карманов спал плохо. Ворочался с боку на бок. Мешало чувство стыда от содеянного. Правда, ситуацию можно было еще поправить. Для этого следовало забрать у Парамона это самое письмо, которое тот убрал в карман френча, но у Карманова не хватало решимости. Более того, он боялся столь неожиданно обретенного брата, который свалился, словно снег на его несчастную голову.

Когда же под утро Карманову все же удалось уснуть, ему приснился Дударев. Рассерженный комбриг скакал за ним по пятам на лошади с шашкой наголо, желая отрубить ему правую руку, которой было написано это самое злосчастное письмо. И Карманов в ужасе убегал от него по каким-то узким закоулкам.

Прошло несколько дней. В жизни Дударева не случилось никаких изменений.

В один из вечеров в комнате комбрига собралась компания. Там играл патефон, слышались веселые голоса. Говорили на разные темы, больше об искусстве и литературе. Поминали имена Шекспира, Чехова, из современных – Бабеля (который был здесь же в гостях) и Шолохова… Этот разговор уловил Орлухо-Майский, проходивший мимо по коридору, и порадовался, что Дудареву, хоть он и военный, не чужды художественные интересы.

Гости веселились часов до одиннадцати. Потом дверь в комнате отворилась, и разгоряченные участники вечеринки шумно двинулись по коридору к выходу. Замыкал шествие сам комбриг, в военной форме, при фуражке. Видимо, решил проводить гостей и прогуляться перед сном. Так подумалось Орлухо-Майскому – тот вновь оказался в коридоре, по дороге в туалет, и вежливо раскланялся с комбригом.

Правда, чуть позже, когда Василий Мартьянович, облегчившись, возвращался обратно, он услышал в комнате Дударева звуки музыки. Это играл патефон. Значит, не все ушли, подумал он, кто-то остался.

Около часа ночи в дверь квартиры настойчиво позвонили. И раз, и другой, и третий. Кому-то срочно требовалось попасть внутрь.

Орлухо-Майский, читавший перед сном сочинение графа Владимира Соллогуба «Тарантас», отложил в сторону книгу. «Может быть, комбриг забыл ключ от входной двери?» – подумал он.

– Лизонька! Ты не спишь? – Василий Мартьянович заглянул с дивана в приоткрытую дверь второй комнаты, где находилась сестра и горел свет. И получив утвердительный ответ, сказал: – Сходи, милая, открой! Вероятно, наш кавалерист забыл ключ!

Елизавета, в силу мягкости характера никогда не возражавшая брату, надела поверх ночной рубашки халатик и вышла в коридор.

Спустя минуту Василий Мартьянович услышал в коридоре грохот сапог. Пришедшие намеренно стучали каблуками – словно специально игнорировали тот факт, что время позднее и живущие в квартире давно спят.

– Что это? – спросил Орлухо-Майский у сестры, когда та вернулась в комнату.

Елизавета была бледна, губы ее дрожали.

– Это из НКВД…

– Ясно… – произнес после паузы Василий Мартьянович. И хрипло спросил: – За кем на этот раз?

– За комбригом… – ответила Елизавета. И добавила, подумав о малолетней дочери Дударева. – Бедная девочка! Сначала мать, теперь отец…

А из коридора уже неслись глухие удары – ночные гости барабанили руками и ногами в запертую дверь Дударева.

На шум в коридоре выглянул пробудившийся Парамон, некоторое время понаблюдал за происходящим. Увидел, что сотрудникам НКВД, барабанившим в дверь, открыл не комбриг, а какой-то незнакомый приземистый мужчина, с крупным лбом, с залысинами, в небольших очках. Одет он был в штатские брюки и светлую рубашку, расстегнутую на груди.

– Дударев Денис Петрович? – спросил у него один из спецслужбистов, сухощавый, с редкой серой шевелюрой, видимо, старший в группе.

– Нет… – растерянно ответил мужчина в очках.

Старший решительно отодвинул его в сторону, и вся группа, за исключением одного, оставшегося сторожить в коридоре, вкатилась в комнату комбрига.

Парамон вернулся к себе. Сидел некоторое время на постели поверх одеяла, расставив в стороны крупные колени, и темнота скрывала выражение его лица.

А в комнате комбрига тем временем происходило следующее. Вошедшие туда четыре сотрудника НКВД встали полукругом, перекрыв путь к выходу. Взоры всех были устремлены на того, кто находился в комнате, а там, кроме мужчины в очках, была еще женщина в светлом летнем платье, с огненно-рыжими волосами, с румянцем на щеках, красивая.

Старший выступил вперед, бросил взгляд на неприбранный стол с остатками закусок и питья, и строго спросил:

– Где Дударев?

– Его нет, – ответил мужчина в очках, решив, что именно он, как представитель сильного пола, должен объясняться с пришедшими.

– А вы кто такие?

– Мы его друзья! – вступила в разговор женщина, поправив прядь волос, упавшую на лоб. – А вы кто? – спросила она невозмутимо, хотя сразу поняла, что за люди перед ней.

– У нас ордер на арест гражданина Дударева… – заявил старший. И дал знак своим товарищам – оглядеть всё вокруг.

Те шустро, со знанием дела, устремились в разные углы, точно тараканы, разбежавшиеся при свете включенной лампочки. Комната была большой, перегороженной в двух местах высокими шкафами разного назначения и ширмой, отделявшей кровать и туалетный столик возле нее. Было очевидно, что пришедшие заняты не поиском Дударева, который не стал бы от них прятаться, а приступили к обыску.

Старший прошел к ширме, заглянул за нее. Увидел плохо прибранную постель, и лицо его исказила брезгливая гримаса. Он обернулся к мужчине и женщине. Те в эту минуту сошлись вместе, и стояли теперь у края стола – рука к руке.

– Значит, вы – друзья Дударева, – уточнил старший. – И валялись тут в постели врага народа! Развратничали!

– Что вы себе позволяете? Вы! – возмутилась женщина, тряхнув рыжей челкой. И ее щеки стали еще более пунцовыми от возмущения.

– Бросьте, дамочка! Я хорошо знаю, что такое половая распущенность!

– Я вам не дамочка! Я – Евгения Соломоновна Ежова, жена наркома внутренних дел Николая Ивановича Ежова, вашего начальника! А этот человек, – она кивнула на мужчину в очках, – товарищ Исаак Бабель, писатель! – И добавила: – Весьма уважаемый человек!

– Да бросьте вы! – отмахнулся старший, но в лице тем не менее изменился.

Услышав заявление, сделанное женщиной, сотрудники НКВД, занятые обыском, перестали копаться в вещах и обратили на Ежову взоры.

– Позвольте вас спросить: чем же вы в таком случае здесь занимались? – уже не столь агрессивно поинтересовался старший.

– Я могла бы вам не отвечать на этот вопрос, – высокомерно заметила Евгения. – Но тем не менее отвечу… Сегодня у Дениса Петровича день рождения, и мы, его друзья, были приглашены отметить это событие. Он ушел провожать гостей, мы же задержались обсудить кое-что… К вашему сведению, я являюсь заместителем главного редактора журнала «СССР на стройках», а товарищ Бабель – один из авторов нашего журнала, пишет для нас статьи.

– Да-да, – подтвердил Бабель, застегивая рубашку на груди.

Один из тех, что до этого занимались обыском, приблизился к старшему и что-то пошептал ему на ухо.

Поведение и тон того резко изменились.

– Извините, товарищ Ежова! – сказал он, вытягиваясь в струнку. – Кто же мог знать… – И, пытаясь объяснить свое поведение, добавил с виноватым выражением на лице: – У нас ордер на арест гражданина Дударева…

Евгения же, почувствовав перемену в ситуации, жестко продолжала:

– Ордер? Это недоразумение! Дударев – честный, преданный партии человек, я убеждена в этом!.. Где-то в коридоре был телефон. Сейчас я позвоню Николаю Ивановичу, и он отменит ваш ордер.

Евгения устремилась к выходу. Один из сотрудников открыл перед нею дверь и указал на телефонный аппарат, висевший в середине коридора. Евгения набрала номер, и, стараясь сдерживать эмоции, не повышая голоса, долго объяснялась с тем, кто находился на другом конце провода. Потом с царственным видом протянула трубку старшему, стоявшему поодаль. Тот взял трубку, и выслушал то, что ему говорили, стоя по стойке смирно. «Слушаюсь, товарищ народный комиссар!» – хрипло рявкнул он, когда говоривший закончил речь, и прищелкнул каблуками, словно тот, кто его отчитывал, мог это увидеть. Положив трубку на рычаг, старший безрадостно взглянул на Евгению: «Извините, товарищ Ежова», – и поспешил к своим подопечным.

Когда Евгения, справившись с нервным состоянием, в котором была все это время, неспешно вернулась обратно в комнату, сотрудников НКВД там уже не было. Среди беспорядка, царившего внутри, среди бумаг и лежащих на полу книг, стоял Бабель, протирая носовым платком стекла очков. Увидев в дверях Евгению, он надел очки и растерянно улыбнулся, словно в произошедшем была его вина.

Евгения выключила свет, который после всего случившегося казался ей нестерпимо ярким. В темноте они шагнули друг к другу. И сблизившись, долго стояли, то ли обнявшись, то ли прислонившись один к другому, не проронив при этом ни слова. Потом Бабель поцеловал ее руку.

– Ах, Геня! – воскликнул он, назвав Ежову именем, каким ее называли близкие друзья. – Я не перестаю восхищаться тобой…

Каково же было удивление Парамона, когда на следующий день он встретил Дударева в коридоре. Комбриг с полотенцем на плече, как ни в чем не бывало, шел на кухню умываться. От этой неожиданной картины Парамон испытал чувство сильной досады. Как такое возможно? Вчера за комбригом приехала группа сотрудников НКВД с намерением арестовать его, а уж эти ребята свое дело знают! Следовательно, Дударев должен был сейчас сидеть в камере на Лубянке, а не шагать с невинным видом по коридору! Что же помешало этому? Загадка!

Удрученный, сидел Парамон за завтраком. Рассеянно пил чай. Был выходной день, и вся семья Кармановых была в сборе.

– Ты чего? Приболел, Парамоша? – спросила Серафима, заметив, что родственник не в себе.

– Да нет, – отозвался тот. – Я здоров.

Участливый тон Серафимы был не по душе Карманову, он продолжал ревновать ее к Парамону. Чтобы скрыть свои чувства, Карманов взял в руки вчерашнюю газету и, закрыв лицо, стал просматривать ее.

Дети ерзали за столом, толкали друг друга. Им не терпелось сбежать на улицу, где была своя, более интересная компания.

– Хватит баловаться! – набросилась на них Серафима. – Пока не попьете чаю, никуда не пойдете!

Мальчишки затихли на короткое время, чтобы вскоре опять начать дергать друг друга.

За стеной в комнате Моргулисов заиграл патефон. «Сияла ночь. В окно врывались гроздья белые. Цвела черемуха. О, как она цвела!..» Это дочь Моргулисов, Роза, слушала своего любимого Вадима Козина.

Серафима, стоявшая у стола, несколько мгновений вслушивалась в пение Козина.

– Роза Моргулис – милая девушка… – сказала она. – Но на Козине, по-моему, просто помешалась!

– Роза Моргулис… – повторил за нею механически Парамон. – Моргулис… Моргулис… – Он словно что-то вспоминал. И в глазах его мелькнул нездоровый блеск, как это обычно бывало, когда он затевал что-либо сомнительное.

Повеселевший взгляд Парамона скользнул по столу, задержался на пепельнице, в которой лежал его погасший папиросный окурок. И мальчишки, которые вновь ерзали, ожидая удобной минуты, чтобы сбежать, с удивлением обнаружили, что конец окурка неожиданно ожил и засветился ярким огоньком, будто кто-то невидимый принялся раскуривать его. У мальчишек округлились глаза от непонимания, что происходит. Переглянувшись, они вновь устремили взоры на окурок, но тот уже погас.

А за стеной Козин тянул свое: «Пришла весна, но нет тебя, любимая… Как хорошо с тобой мне было и легко…»

Роза Моргулис, девушка семнадцати лет, была привлекательной особой, несмотря на свой удлиненный носик. Темные брови вразлет, большие красивые глаза, округлые по-девичьи щеки. Роза училась в университете, где изучала историю Средних веков, и в текущем году окончила первый курс.

Когда после окончания школы Роза решила поступать на исторический факультет, отец посоветовал ей идти именно на эту кафедру. Не на кафедру истории СССР или истории Нового времени. Там у студентов, случись что, могут возникнуть проблемы. И то не так, и это не соответствует новой жизни! «А Средние века – дело далекое, – заключил он. – Там не было ни большевиков, ни троцкистов!» Роза, будучи девочкой сообразительной, поняла, что он имеет в виду, и послушалась отца.

Отец Розы, Борис Моисеевич Моргулис, был адвокатом по уголовным делам: специализировался в основном на связанных с крупными денежными хищениями. Клиентами его были директора магазинов, продовольственных складов и советские чиновники средней руки, души которых, выпестованные в бедной пролетарской среде, однажды дали слабину, не выдержав искушения обогатиться за государственный счет. От публики, которая привлекалась к суду по политическим статьям, адвокат Моргулис старался держаться подальше. Как человек искушенный, он предполагал, и не без оснований, что может настать такой день, когда власть начнет привлекать к ответственности и тех, кто защищал «политических» на судебных процессах. И тогда мало не покажется.

Жена Бориса Моисеевича, Софья Абрамовна, была родом из Харькова. В двадцатом году она приехала в Москву к родственникам, да так и осталась здесь жить. В двадцать первом она познакомилась с Борисом Моисеевичем и вскоре вышла за него замуж. Благодаря знакомству с Авелем Янукидзе она в течение многих лет работала в аппарате Наркомпроса секретарем-машинисткой.

Софья Абрамовна была женщиной чистоплотной, и именно ей принадлежала идея поставить в комнате, где жила ее семья, рукомойник с раковиной, чтобы не умываться вместе со всеми на общей кухне, где, по ее мнению, всегда было грязно. А в комнате умылся, вынес ведро с водой в туалет, и – никаких проблем! Борис Моисеевич не стал спорить с женой: и вскоре в доме появились рабочие, они поставили в комнате у входа раковину с рукомойником и сливное ведро под ней, спрятанное от посторонних глаз в специальном шкафчике.

К появлению персонального рукомойника с раковиной на жилплощади Моргулисов соседи отнеслись по-разному. Орлухо-Майский сказал сестре Елизавете, что им тоже, наверное, следует сделать подобное приобретение, чтобы лишний раз не ходить на кухню. Жена Кольки Петрика заявила, что это буржуйские замашки. «Может, они еще и баню у себя в комнате устроят, чтобы не ходить в Сандуны?» Еще не арестованный тогда учитель Яворский пошутил по поводу рукомойника: «Растет зажиточный уровень трудящихся! – И добавил уже всерьез: – Персональный рукомойник способствует гигиене!» Серафима Карманова, узнав о приобретении Моргулисов, уточнила: «Значит, у людей есть лишние деньги! Оно и понятно: Борис Моисеевич неплохо зарабатывает! – И бросила мужу: – Учись, Карманов!» – «Было бы чему! – буркнул тот. – Я б не стал, как он, защищать расхитителей государственных средств!» Мать-одиночка, воспитывающая двух детей, Дуся Кацавейкина только вздохнула: «Вольному – воля!..» И, склонившись к корыту, продолжила стирку.

Больше всех радовалась персональному умывальнику Роза Моргулис: в комнате можно помыться по пояс, и даже более того, а не только вымыть лицо и руки. Роза, как и мать, была особой чистоплотной. На радостях она пригласила к себе в гости подругу, Фаню Швейцер. Девушки попили чаю с пирожными, потом, вымыв тут же руки, завели патефон с пластинкой Козина.

Следующим этапом в деятельности Софьи Абрамовны по переустройству домашнего быта стало появление в семье кухарки. Та приходила через день и готовила еду, освободив тем самым занятую на работе хозяйку от этой обязанности. Когда кухарка, строгая женщина, одетая в черное, впервые появилась на кухне и взялась за кастрюли Моргулисов, местные хозяйки буквально остолбенели, так поразило их появление нового лица и непривычный статус этой особы. «Вася! Ты бы видел эту картину. Это было почище немой сцены в „Ревизоре“», – рассказывала вечером Елизавета брату. Василий Мартьянович долго смеялся, представляя, какой глупый вид был у женщин. «Уверен, они решили, что это старорежимная блажь – завести себе кухарку»! – заключил он. И умолк, задумавшись о чем-то своем.

Поздно вечером, когда дети уже спали, Парамон поднялся со своего ложа на полу. Присел к столу, вынул из кармана френча, висевшего на спинке стула, папиросы, закурил.

В соседней комнате скрипела кровать, свидетельствуя о любовных утехах Карманова и Серафимы. Серафима при этом постанывала, а Карманов натужно сопел.

Когда кровать перестала скрипеть, Парамон, выждав некоторое время, заглянул к ним в комнату.

– Выйди, братишка! – позвал он Карманова.

– Ты чего это? – воспротивилась Серафима. – Ночь на дворе!

– Посоветоваться надо кое о чем…

Карманов натянул на голое тело брюки. Вышел в комнату к Парамону, плотно прикрыв за собою дверь.

– Садись! – предложил Парамон, словно был в доме хозяином.

Карманов послушно присел к столу, подставив под свет лампы, светившей из-под абажура, свою лысеющую голову. Рыхлое бабье лицо его было скорбным.

Парамон взял с полки со школьными принадлежностями чернила, ручку и тетрадь. Положил все это перед Кармановым.

– Опять? Зачем? – ощетинился Карманов. – Хватит с меня писанины про комбрига! Больше я ничего писать не буду!

– Сам живешь, как пан, а брат твой пусть без своего угла мается? – нахмурился Парамон.

– Я же написал заявление в домоуправление, что нуждаюсь в расширении жилой площади для брата…

– Ну и молодец! – одобрил Парамон. – Теперь дело за малым. Нужна свободная комната, а иначе как?.. Вон Моргулис… Защищает в судах не кого-нибудь, а жуликов, расхитителей народного добра! Дочь его часами слушает упадническую музыку вместо песен патриотического содержания! Жена, работающая в Наркомпросе, завела кухарку, лишь бы самой не готовить, что входит в противоречие с принципами всеобщего равенства… Пора от этой гнилой публики очистить наш социалистический воздух!

– Ты что! – оторопел Карманов. – Борис Моисеевич хороший человек! Помог мне на приличную работу устроиться… Да и Софья Абрамовна – женщина достойная… Хоть убей, ничего писать не буду! – В глазах Карманова была решимость.

– Это что, бунт?! – нахмурился Парамон.

– Понимай, как знаешь! – заявил Карманов, сам удивляясь своей решимости, и ушел за дверь к жене.

Парамон прошелся по комнате, поглаживая свой бритый затылок, словно хотел собрать воедино разбежавшиеся в разные стороны мысли. Сел к столу. Взял в руки ручку.

На кровати застонал один из спящих мальчишек, младший, Ваня, – видимо, увидел страшный сон…

Оживленные голоса звучали в комнате комбрига Дударева в воскресный день.

Проходя мимо по коридору, Карманов невольно вспомнил о своем доносе, написанном под диктовку Парамона, и почувствовал себя неуютно, словно надел грязную, давно не стираную рубаху. Захотелось раздеться по пояс, встать на кухне к крану и омыть себя. Что он и сделал, выйдя из туалета.

Евгения Ежова, она же Хаютина, и Бабель вновь были в гостях у комбрига. После смерти жены, а прошло уже больше года, у Дударева, наконец, появилась близкая женщина. Звали ее Таня, ей было двадцать лет, и работала она у Ежовой в журнале «СССР на стройках».

Все четверо сидели за столом. Пили грузинское вино под фрукты и печенье. Бабель, как обычно, был остроумен, шутил.

Рассказал женщинам о своем знакомстве с Дударевым. Было это в двадцатом году. Бабель приехал в конную армию Буденного в качестве журналиста. Потом стал ее бойцом, политработником и прошел с армией всю польскую кампанию. Посмеиваясь, вспомнил, что, когда вышла его книга «Конармия», Семен Михайлович Буденный, возмущенный ее содержанием, требовал привести к нему автора, обещая изрубить Бабеля своей шашкой в капусту. А потом разразился ругательной статьей в журнале «Октябрь». Если бы не Горький, вступившийся за Бабеля, неизвестно, чем кончилось бы дело.

– Семен Михайлович вообще мужик горячий… – сдержанно отметил Дударев, знакомый с Буденным около двадцати лет.

Сегодня комбриг был молчалив, его не веселили шутки Бабеля. Не радовало и общество двух красивых женщин, одна из которых полюбилась ему, потеснив в сердце покойную жену. Мысли комбрига уже не первый день были связаны с его несостоявшимся арестом. И если бы не присутствие в тот вечер у него в доме Евгении, задержавшейся с Бабелем на любовном свидании и давшей отпор сотрудникам НКВД, сидел бы он теперь в тюрьме на Лубянке. Ежов, муж Евгении, строго отчитал ее на следующий день за то, что она позвонила ему и потребовала отменить арест Дударева, что ему и пришлось сделать. «Больше ко мне с подобными просьбами не обращайся! – заявил он, глядя на нее пьяными недобрыми глазами. – Случайностей в подобных делах не бывает… Он – военный, твой Дударев… А тебе хорошо известно, сколько шпионов окопалось в Красной армии. Вспомни о прошлогодних судебных процессах!»

Об этом разговоре Дудареву сообщила сама Евгения, умолчав о том, что муж соединил в одну компанию Дударева с осужденными в прошлом году военачальниками. Комбриг и сам догадывался, что мог говорить нарком в таком случае. Как человек далекий от разного рода иллюзий, комбриг знал, что если однажды его «миновала чаша сия», то повторно рассчитывать на удачу нельзя. Он твердо решил: если повторится ситуация, он не даст себя арестовать, окажет сопротивление. Теперь он постоянно носил с собою наган и дополнительную обойму. Больше всего в сложившемся положении комбрига беспокоила дальнейшая судьба дочери, проживающей в настоящее время у его сестры. Если его арестуют, то девочка попадет в разряд «членов семьи врагов народа», так же, как и сестра Екатерина. Девочку отправят в детдом, Екатерину – в ссылку. Не меньше он был озабочен и судьбой Тани. Желая уберечь любимую девушку от возможных неприятностей, Дударев не спешил официально оформлять свои с нею отношения.

Вот такие печальные мысли занимали в этот вечер комбрига Дениса Петровича Дударева.

Евгения, поначалу тоже невеселая, выпив вина, оживилась. На щеках ее усилился румянец, который приятно сочетался с рыжим цветом ее волос. Бабелю нравилось, когда она была такой. Глядя на ее повеселевшее лицо, он ощущал прилив остроумия. Ему хотелось, чтобы Евгения смеялась над его шутками, как это делала сейчас Таня, далекая – в силу своего молодого возраста – от вещей, угнетающих зрелого человека.

– Хочу танцевать! Фокстрот! – вдруг заявила Евгения и сорвалась со стула. – Дударев! Где ваш патефон? – Она озорно вспушила коротко остриженные волосы. И вдруг, вспомнив о чем-то, сказала с выражением провинившегося ребенка: – Денис Петрович, в прошлый раз я разбила одну из ваших пластинок…

– Да черт с ней – с пластинкой! – отозвался комбриг.

И, посветлев лицом, полез в шкаф за патефоном.

Пока он открывал крышку патефона и заводил ручкой его механизм, Евгения выбрала пластинку.

– Поставьте вот эту! – сказала она.

Комбриг поставил пластинку. Зазвучал разудалый фокстрот. И всем вдруг подумалось, что жизнь все же хороша и мир, окружающий их, прекрасен!

Дударев хотел вернуться к столу, но Евгения решительно удержала его.

– Э, нет, товарищ комбриг! Давайте танцевать!

Дударев вздохнул:

– Нет настроения…

– Настроение зависит от нас. Придется подчиниться, товарищ комбриг. Вы теперь мой должник!

– Предлагаю взамен Исаака. – Дударев кивнул на Бабеля.

– Пусть Таня мучается с Исааком! – заявила Евгения. – Писатель он хороший, но вот танцор – не ахти!

– У Шиллера есть драма «Коварство и любовь», – отозвался со своего места Бабель. – Вот образец типичного коварства! Опасайся эту женщину, Денис!

Дударев оправил гимнастерку под широким ремнем и, обхватив Евгению за талию, энергично задвигался вместе с нею в пространстве комнаты от стола до двери.

Оказавшись в очередной раз у стола, Евгения чуть отстранилась от Дударева, ухватила пальцами свой бокал, допила его содержимое. И вновь увлекла партнера в круговерть танца.

Душа Евгении была неспокойна, но сегодня ей хотелось забыть обо всем, пить вино, веселиться, делать глупости… И она старалась быть веселой, крутила комбрига и вправо, и влево, и смеялась, смеялась, радуясь тому, как он послушен ее рукам и отзывается на каждое ее движение, пытаясь быть столь же ловким. Евгении хотелось поймать то счастливое состояние души, которое бывает только в юности, когда на сердце легко и тебя переполняет радость бытия… Но судьба ее уже была предопределена. Пройдет меньше полугода, и она уйдет из жизни, приняв большую дозу снотворного. Евгения отравится, узнав об аресте двух своих близких подруг и желая сама избежать ареста.

Минует год, и Бабель, который смотрит сейчас на Евгению умными веселыми глазами, будет арестован и, спустя некоторое время, расстрелян…

Борис Моисеевич Моргулис, уснувший после сытного обеда на диване, проснулся с сильно бьющимся сердцем. Что ему снилось, он тут же забыл, но ощущение тревоги осталось. Усевшись, он некоторое время пристально оглядывал комнату, предметы вокруг, пытаясь понять причину своего беспокойства.

Из смежной комнаты доносились стук пишущей машинки и оживленные голоса.

Борис Моисеевич поднялся с дивана, сунул ноги в тапочки, прошел туда.

Софья Абрамовна сидела за письменным столом и печатала на пишущей машинке. Она часто брала халтуру на дом: перепечатывала рукописи пьес молодых драматургов. Борис Моисеевич был против того, чтобы жена работала и дома. «Софа, зачем тебе это? – всякий раз недовольно спрашивал он. – У нас что, нечего кушать? Ты голодаешь?» Но Софья Абрамовна только упрямо мотала головой и продолжала делать свое дело, испытывая неистребимую потребность помогать молодым талантам.

Кроме Софьи Абрамовны в комнате находились Роза и ее подруга, Фаня Швейцер. Девушки сидели у окна, отгороженные ширмой, и оживленно беседовали, обсуждая знакомых молодых людей, с которыми собирались отправиться в кино на вечерний сеанс. Время от времени их разговор прерывался веселым смехом, свидетельствуя о счастливом состоянии души, свойственном молодости.

Беззаботный смех дочери и ее подруги только усилил беспокойство Бориса Моисеевича.

– Софа, остановись! – велел он жене, понизив голос, чтобы девушки его не слышали.

– В чем дело?

– Остановись!

Софья Абрамовна остановилась не сразу, лишь после того, как допечатала абзац.

– Что ты хочешь?

– У меня нехорошее предчувствие… – сказал Борис Моисеевич. И хмуро вздохнул. – Пусть Роза сегодня же уедет к твоей сестре в Харьков. Немедленно!

– Боря! – оторопела Софья Абрамовна. – Ты здоров?

– Вполне! Собирай ее в дорогу… Я поеду куплю билет, и на первом же поезде отправим ее.

– Я не понимаю, – воспротивилась Софья Абрамовна, – почему Роза должна ехать в Харьков! Твое нехорошее предчувствие – это не повод!

– Ты слышала меня?! – нервно оборвал ее Борис Моисеевич, проявив не свойственную ему строптивость. – Иначе я снесу твою машинку в утиль!

Софья Абрамовна была поражена. Она никогда не видела мужа в таком состоянии. Обычно он был покладист, подчинялся ей, а тут – словно другой человек стоял перед ней.

– Ну, хорошо, – сказала она и стала послушно складывать свои бумаги.

Когда Борис Моисеевич уехал за билетом, Софья Абрамовна выпроводила из дома Фаню, предварительно что-то пошептав ей.

Роза была удивлена поведением матери.

– Куда ты отправила Фаню? Через час нам надо быть у кинотеатра, мы идем с ребятами в кино.

– В другой раз, – сказала Софья Абрамовна. – Отец хочет, чтобы ты срочно уехала в Харьков к тете Басе.

– В Харьков? Почему?!

– Он беспокоится за тебя. Видимо, у него есть основания.

– Но я не хочу ехать к тете Басе! – Роза готова была расплакаться. – Я не маленькая и не надо за меня беспокоиться!

Но Софья Абрамовна уже достала чемодан и положила его на кушетку.

– Не спорь, девочка, – сказала она тоном, не терпящим возражений. Это может показаться странным, но ей вдруг передалось беспокойство мужа. Предчувствие чего-то нехорошего охватило ее. – Возьми самое необходимое. Надеюсь, недели через две ты вернешься…

И, торопясь, ушла на кухню, чтобы успеть сварить курицу дочери в дорогу.