В ноябре или декабре понятно, но в середине октября?! Какой-то климатический казус. Природа будто устала от налаженного ею же из века в век порядка, уронила вожжи, впав в усталую дремоту. Тут же минутной слабостью матушки воспользовался вездесущий хаос. Наслал, невесть, из каких пределов пронизывающе холодного, порывистого, дерзкого норда и вечных своих спутников – угрюмых туч. Небесные странники сгрудились над беспечно-весёлой местностью. Ветви деревьев и кустарников, ещё густо охваченные зеленой листвой, уверенно тянулись к небу, не подозревая о зимней беде. Ближе к утру ветер окончательно угомонился, тучи замедлили свое движение, а затем и вовсе застыли над городом, не в силах тащить далее свою зимнюю поклажу. Из множества прорех на землю стал валить снежный пух. Он падал плавно, крупными хлопьями и с тем плотным тихим шелестом, от которого, говорят, немеют радары и прочая чуткая техника.

Анатолий Сергеевич поднялся затемно, ощущая в голове лёгкий шум и тяжесть в груди. Из головы не выходил странный сон, который после пробуждения пошёл стремительно истаивать льдинками на стекле, оставляя лишь в памяти какие-то обрывки и едва уловимые образы. В душе нарастали тягостные и неясные чувства невосполнимой утраты…

– «Земную жизнь, пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу…», – вслух ли, про себя ли, произнес он в сомнении. И сразу почувствовал чьи-то взгляды на себе. Ему стало неуютно…

Только не в лесу оказался, а в каком-то помещении, напоминающий длинный и мрачный коридор с бесконечной перспективой…

– Хто тута? – незнакомый хриплый голос с явным молдавским акцентом вопросил в рассеянный сумрак. Судя по голосу, вновь прибывший, был сильно напуган.

– Кого надо? – отозвался некто толстым голосом.

– Мы шо, у подвале? – не унимался первый голос.

– В заднице у чёрта… – усмешливо продолжил диалог второй голос.

– Парни, прекратите пугать человека, – урезонил третий голос. – Объясните толком новичку – мы на допросе…

– Какой на хрен допрос, – вступил в разговор ещё один голос. Судя по ноткам, обладатель низкого тембра явно числился в командирах. – Собеседование называется. Сказали же нам по прибытию… Здесь, скорее всего, подземная какая-то контора. Скоро узнаем – на кой хрен мы им сдались…

– Мэй, хлопци, дапы мене у расположении надо. Узнают, шо я утёк, семью арестуют. А долго тута будут тремать?

– Задолбал этот перебежчик…

– Мэй, хлопци, дапы я, етот, парламентёр а фост (был – молд.)…

– Да объясните этому парламентёру, наконец, что сами ни фуя не знаем… Покою ведь не даст… – подал голос другой обитатель коридора.

– Слушай сюда, лодочник! – начал объяснение обладатель командирского голоса. – Ты попал …

– А с откудова вы знаете, шо я на лодке был?

– Да мы отсюда всё видели, – встрял насмешливый голос. – Хорошо тебя долбануло, прямо в серёдочку…

– … на пункт сортировки, – выждав паузу, продолжил командир. – Через пару минут всё узнаешь. Выйдет Распределитель и растасует всех по камерам…

– А шо тут – тюрьма? Дапы отсюда как видеть можно? – кидал испуганно вопросы в пространство Лодочник, подслеповато всматриваясь в коридорный сумрак.

Ему никто не ответил. Повисла не тягостная всеобщая пауза, будто все присутствующие одновременно погрузились в свои мысли.

Тем временем в коридоре сумрак стал бледнеть, наполняясь мягким зыбким светом, и Он увидел всех персонажей этого странного помещения – их было четверо. Обратил внимание – трое в военных камуфляжах. Вновь прибывший, чёрт знает, в какой форме – дедовский китель, брюки колхозного покроя и в кедах. И только Он был в летней гражданской одежонке.

Бестолковый гражданин в кителе, получивший от вояк кличку «Лодочник», суетливо топтался у стены, двое сидели на низкой лавке, четвёртый прямо на полу. Он помимо воли стал пристально разглядывать своих соседей. У сидящего на полу бойца не было ног. Выделялись оборванные до колен пустые с бахромой штанины. Ни одного пятнышка крови не было видно, однако лицо безногого ничего не выражало. Весь облик и характерные черты славянского лица, сидящего на полу человека, ему показались знакомыми. Он просто не мог вспомнить – где и когда его видел? У всех к тому времени, Он понял, уже имелись клички. Этот – Безногий, другой – с командирским голосом – Обожжённый. Сидящие на лавке, были неестественно черны лицами, у одного из них зияла большая дыра в середине груди. К нему обращались «Дырявый». Странно как-то все они выглядели. Лодочник с пустым рукавом и рваной раной в области живота. «Прямо морг с говорящими трупами», – мелькнуло у Него в сознании.

– Пацаны! Надо кое-что прояснить нашему Поэту, – кивнул на Него Дырявый. – Видите, он весь в непонятках…

«Вот и мне уже пришпилена кличка, – мелькнуло без особых эмоций. – Здесь, наверное, так надо».

– Валяй! Ты у нас птица-говорун, – приказал Обожжённый.

– Да ладно, Савельич! Не гони!

– Давай, давай – не кобенься…

– Слушай сюда, Поэт. Полчаса назад ты проходил мимо нашего обгоревшего БэТэРа, что стоит перед автомобильным мостом, так? Он согласно кивнул, мол, было дело. Это наша коробочка и одновременно братская могила. Сука румынская ловко нас подстерегла. Шарахнул с гранатомёта почти в упор. Не заметили, гада. Теперь вот сутки маемся в этом коридоре… Вон, тот, без ног который, сибиряк. Да какой он хер сибиряк? Наш, Бендерский, приехал оттуда… Рванул за бабой в Сибирь. Влюбился, она у нас прошлым летом отдыхала. Так вот, пока он там лес рубил да любимую свою искал, у него дочь нацики изнасиловали в Кишиневе. Потом, когда началась у нас бойня, тещу накрыло миной в огороде, а жена без вести пропала. Вот он и рванул обратно в Бендеры. Ух, и злой до опоновцев был… Покосил их из пулемёта с батальон, не меньше. Наш командор – из российской армии, хотя он тоже из местных. Ну, а я водила нашей машины боевой, тоже местный. Тренер по гребле…

«Мы здесь, оказывается, все погибшие! Значит и меня?..» – почти равнодушно отметил Он.

– Этот, за тобой прибывший, ты уже понял, – Лодочник. С ним вообще хохма вышла. Рассказать? – повернул голову в сторону четвёртого персонажа Дырявый.

Молдаванин махнул целой рукой, мол, бреши дальше.

– Так вот. Стояли наши ополченцы в районе Кочиер. Почти километр с гаком выше плотины Дубоссарской. Мы наблюдали на этой стене, – указывает на противоположную сторону, – как в телевизоре: и картинка и звук… Такого кина я в жизни не видел. Вроде, ты из тех мест родом? Там наши пацаны оборону держали, многие тренеры из базы гребной. Мои кореша. Тяжёлый участок. Так вот, случилось как-то утреннее затишье на их позициях. Немного расслабились, но наблюдатели зырили чётко. Вдруг докладывают своему командору, мол, в нашу сторону движется гребная лодка с белым флагом на носу. Кинулись к биноклям. Этот, – кивает на стоящего у стены, – гребёт. Видно, лодка гружёная, тяжело шла. Подняли и наши белую тряпку в знак того, что заметили парламентёра. Короче. Причаливает минут через двадцать этот фрукт к нашим и первым делом спрашивает: «У вас, хлопци, снайпер есть?» Наши мужики в удивлении задают вопрос: «Зачем?» «Надо, – говорит, – румын-инструкторов кончать, двое их. Мэй, такие они пидарасы! Сильно злые. Воюют нашими руками… Из-за них стоко сельских поубивало, шо хоронить не успеваем… Убейте их, га?! (Дырявый смешно передразнивает Лодочника). Тут наши парни прислали вам продукты и выпивку».

Ну, значится, кинулись мужики разгружать. Солидные, доложу я вам, припасы прислали и пойла всякого прилично. Надо заметить, наши уже три дня на чисто сухом пайке перебивались. За такое подношение можно ещё троих завалить в нагрузку. Понятное дело, согласились! Командор призвал двух снайперов, приставил им Лодочника, чтоб показал конкретно инструкторов румынских. Тот их мухой вычислил. Молодец! Запомнил их рожи. Парни уже было взялись за припасы, чтоб обмыть, значится, успех, а Лодочник говорит, что надо, мол, минут десять подождать. Хлопцы его должны знак подать с того берега белой тряпкой – что всё в ажуре. Это в метрах ста ниже позиций, вдоль берега кусты, где засели его кореша. Смотрят внимательно в бинокли. Минут через пять машут – всё! Работа сделана! Наш парламентёр на радостях танец «Сырбу» запалил. Сели парни вкруг и давай гужеваться. Лодочник через полчаса к родне запросился в Кочиеры. Объяснил, что обещал пацанам вина и самогона привезти, чтоб и там веселье случилось. В смысле, поминки по румынам… Отпустили. Обещал к вечеру вернуться, пусть они, значится, помогут ему отправиться на свой берег. Так и сделали. Вернулся Лодочник – зюзя зюзей. Твою мать… Как его отправлять? Посоветовали рано утром двинуться. А он – ни в какую, мол, пацаны ждут. Вылили ему на голову ведро воды, дали понюхать нашатыря, кое-как привели в чувства и предупредили плыть на кусты, где его кореша дожидаются. Всё бы хорошо, но чёрт его дёрнул затеять песню. Видать, распирало от счастья. Где-то на середине реки, слышим знакомую мелодию и слова: «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»… и так далее. Ну, не идиот! И где он только слова выучил? Спой что-нибудь молдавское… Нет, душа героики захотела. Получи, пацан, по полной! Кому надо, услышали русскую песню, хоть и с молдавским акцентом. По воде вечерней звук далеко разносится. Там, кроме местных резервистов, полно опоновцев было. Кто такую песню может петь? Конечно, сепаратист! Тем более что этот придурок ещё и с курса сбился. Прёт на всех парах прямо к своим позициям. Вдруг раздалась короткая очередь пулемёта с того берега. Ну, наш снайпер на чеку был. Быстро угомонил стрелка. А этот парламентёр ни хрена не слышит и не понимает. Орёт «Варяга» во всё горло. Тут и просвистела мина, аккуратненько так, в самую середину лодочки. Меткие оказались, сволочи. На этом песня и кончилась…

В коридоре воцарилась на миг тишина. В стене напротив неожиданно засветилось пятно, словно кто-то неведомый ожидал конца истории. Через пару секунд стала вырисовываться на этом месте дверь. Через мгновение она отворилась, и оттуда вышел Некто в белом мерцающем одеянии. Раздался сильный голос, никак не соизмеримый по силе звука, облику и росту. Это был Распределитель. Он указал пальцем на Поэта и сказал: «Тебе в другую дверь. Не твоё время…» Затем всё исчезло, и наплыла темь…

Анатолий Сергеевич встряхнул головой, будто остатки сна-видения сбросил, прошёл на кухню, включил свет, поставил на газовую плиту чайник, приготовил чашку, пакетик чая, два кубика сахара и собрался, было, направиться в ванную. Но что-то остановило его. Он отдёрнул штору и взглянул в окно. Свет плафона мешал разглядеть улицу, и он поспешил к выключателю. Снова приник к окну. Сначала он ничего не понял и беспомощно оглянулся в кухонное пространство, слабо освещаемое газовой конфоркой. За окном совершалось таинство преображения. «Господи, снег!» – окончательно проснулся Анатолий Сергеевич. Он опустился на табурет и стал растерянно и вместе с тем жадно наблюдать за снегопадом. «С чего это вдруг?» – спросил он себя, и, не найдя ответа, уткнулся лбом в холодное стекло. За окном, будто невидимый сказочный маляр заштриховывал уличное пространство, всё меньше оставалось тёмных пятен. Торжествующая белизна высветила утреннюю мутную темень. Улица заметно теряла свои очертания. Один за другим вспыхивали огни окон в соседних домах, рябые и нечёткие от белых густых штрихов. Снег падал, и ни один звук не нарушал этого величественного паренья.

– Чудны дела твои, Господи! – громким шёпотом произнес Анатолий Сергеевич. – Да и чего ждать от природы, если кругом бардак творится…

–он не закончил монолога, зябко передёрнул плечами и застыл, глядя в окно.

Там, на пустых улицах, снегопад стал гуще и ещё более захватывал своим немым действом. Красиво, чёрт возьми! Падающий снег завораживает, и Анатолий Сергеевич всё не мог оторвать взгляда от парящих снежинок. Так бы вечность смотрел. Отвлёк зашумевший чайник. Анатолий Сергеевич вздохнул обречённо, сожалея о разрушенном очаровании посторонним звуком, поднялся, запахнул старенький халат и взялся налаживать нехитрый завтрак.

Проживал он один в двухкомнатной квартире с улучшенной планировкой в пятиэтажном доме, построенном на излёте советской эпохи. Мебель и вся квартирная обстановка состояли из позднего достижения молдавско-советских мебельщиков. Сборная стенка с набором праздничной посуды и стекла, диваны, деревянные кровати, кресла, столы и столики, настенные ковры и паласы для пола, а также кухонная утварь и убранство имели ещё довольно свежий вид. Всё это они прикупили с женой сразу после возвращения из далёкого Севера. В обновленной квартире им удалось прожить всего несколько лет. Позже родню разбросало по белу свету. Время нынче такое: на отчей земле негде приткнуться человеку, чтобы достойно век коротать. Да чего уж там, хотя бы сносно. Жена, бывшая учительница истории, в дальнем зарубежье (Италии) вместе с подругой устроилась на хлебное место служанкой в богатом доме, деньги зарабатывает. Сын со своим семейством укатил обратно в Сибирь. Считай, тоже уже заграница. Только Анатолий Сергеевич со своей, как оказалось, не очень востребованной специальностью архивиста, остался здесь, на юго-западном островке бывшего могучего государства, в качестве хранителя семейного очага. Да и теплился ли этот очаг? Он в это почти уже не верил, и потому перестал огорчаться. Переболело, перегорело и отдалилось прошлое. Часто на память ему приходили некоторые стихи М.Лермонтова, которого он открыл для себя гораздо позже своих сверстников. Вот и в эти минуты безмолвного снегопада всплыли неожиданно строки:

«Любить… но кого же?.. на время – не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно…»

Помнил, как поразили тогда эти стихи, в сущности, ещё юного человека. Лермонтов был моложе его тогдашнего чуть ли не вдвое. Но какая глубина! Какая потрясающая искренность и понимание человеческой судьбы! А если вникнуть ещё глубже – бесстрашное порицание самого мирового устройства! Как сегодня стали близки ему мысли поэта! В себя он заглядывал все реже, ибо ощущал лишь неразгаданную пугающую тоску.

Со своими родными встречался архивист сначала раз в год, по приезду их в отпуск, а позже и того реже. Дом для родни стал как бы ещё одной промежуточной станцией на пути к Черному морю и разным зарубежным курортам.

Работу свою Анатолий Сергеевич не любил и не только из-за невнятных экономических мотивов. Просто копаться в архиве – не его дело. Он слыл когда-то неплохим журналистом, но когда это было? – вспоминалось не всегда ясно, все детали размылись в пространстве и времени. То ли сказались осложнения после травмы головы, то ли уже стали проступать возрастные немощи – он конкретно так и не узнал от лечащих его врачей…

В молодости Анатолий любил движение, поиск, встречи, которые сулили неожиданные открытия удивительных природных красот страны от Карпат до Урала и Сибири и даже до сопок Дальнего Востока, встречи с яркими, неординарными людьми. А вот ближе к срединному возрасту, его будто подменили. Медики в данном случае связывают такое состояние человека с наступлением возрастного кризиса. Анатолий Сергеевич к таким доводам мало прислушивался и объяснял самому себе проще – усталостью от бурных конца восьмидесятых и начала девяностых. Что сулили дальнейшие годы, он понял – предугадывать не было смысла. В семье он чувствовал себя всё более отчужденно, заметно иссякли родственное тепло и душевная близость. И так само собой получилось, что спустя несколько лет он остался в доме один.

Служил Анатолий Сергеевич в архивном ведомстве, не проявляя излишнего рвения, но и не пускаясь во все тяжкие. Всё равно ехать куда-либо и снова обустраивать своё семейное гнездо ему давно расхотелось, да и годы уже не те, не за горами маячила пенсия. А потом пришла простая и спасительная мысль: кому-то надо оставаться и на родной земле, иначе терялся смысл такого всеобъемлющего и глубокого понятия как Отечество. Об этом он не распространялся. Держал глубоко в себе свои чувства и мысли. В общих беседах, которые случались в их отделе, нередко возникали разговоры и на тему малой и большой родины, общего государства, которого вдруг не стало, и на другие высокие материи. Здесь он чаще всего отмалчивался. Глубоко личная для него была эта тема…

Копался потихоньку в своём архивном секторе, и довольно быстро увлёкся поисками и открытиями, как выражался шеф, «неизвестных исторических и культурологических страниц родного края». Известных оказалось не так уж и мало. С недавних пор нагрузка лично на Анатолия Сергеевича удвоилась, уволился один из сотрудников. Вот так собрался за неделю и уехал к большой неожиданности коллег архива. Принимать нового сотрудника ведомство не торопилось.

Через час Анатолий Сергеевич брёл на службу в осенней кургузой куртке и в молодежной бейсболке, оставленной ему сыном, узнавая и не узнавая привычные городские пейзажи. Деревья стояли в белых папахах и выглядели величественно и горделиво, напоминая подгулявших мукомолов, вкривь и вкось распластались вдоль тротуара оснеженные кусты. Воздух был свеж и прозрачен, пронизанный тонким ароматом созревших арбузов. Странно и непривычно выглядела округа, но Анатолий Сергеевич чуть запаздывал, не имея времени любоваться зимними картинами. Однако с удовольствием вдыхал остуженные острые запахи утреннего города. Голова не болела, и весь организм наполнялся бодростью. Состояние как раз, кстати, сегодня надо было разобрать скопившийся ворох архивных бумаг, сделать запросы в городские и республиканские организации по поводу предоставлению архиву всевозможных справок и документов.

После развала Союза отдельные его части, большие и малые, спешно налаживали и приводили в порядок свою историю и государственные институты. Кроме своих дел – поиска документальных свидетельств по истории края, Анатолию Сергеевичу необходимо было и чужие дела подтягивать. В связи с уходом молчаливого коллеги Анатолию Сергеевичу достались для обработки и литературные архивы. Свои литераторы, которые и здесь имелись в небольшом количестве, ещё не доросли до высокого звания классиков, если не считать нескольких приезжих авторов, имевших уже имя, надолго осевших в приднестровском крае. Однако серьезных, признанных современных писателей, ни в городе, ни в округе пока не обнаружились. Мимолётно заезжающие корифеи пера союзного значения, конечно, оставляли литературный след, но бледный и неясный для знатоков, что уж говорить о массовом читателе. Однако порядок есть порядок. Необходимо классифицировать имеющиеся исторические и литературные произведения в виде научных исследований, статей, коллективных художественных сборников и брошюр, публикаций в местных газетах, и даже, при удачных поисках, некоторые неопубликованные рукописи, дать оценку их значимости для края. Все эти вещественные доказательства культурного слоя требовалось разыскать, заактировать, то есть присвоить номер фонда, описи и дела, прошить и, таким образом, включить в состав республиканского архива, ибо собственного, отдельно выделенного, литературного фонда ещё не было создано.

К своему нынешнему аморфному состоянию Анатолий Сергеевич привык, как привыкают к хроническому недугу. Действовал он по принципу: поспешай медленно. Одиночество совершает над человеком удивительные вещи – тихо и незаметно немеют душа и чувства. Замкнутая жизнь прессует личность неспешно, зато надёжно и также основательно, как застывающий бетон. Менять свою нынешнюю жизнь Анатолий Сергеевич не имел ни сил, ни желания, а главное – смысла.

Вот уже битый час он безуспешно рылся в чужом письменном столе, отыскивая тощенькую папку с перечнем имён и публикаций местных малоизвестных авторов. Видел же её собственными глазами, а вот куда подевалась, он, по выражению своих дальних российских родственников, ладу не мог дать. Неужели этот угрюмый коллега прихватил её с собой? Литератор непризнанный, мать его за ногу… Он неизвестно отчего разозлился не на шутку. Заодно и на некоторых местных пиитов. Раздражало, что в своей поэтической и языковой раскованности, стихотворцы местного разлива доходили до полного абсурда. Вспомнилось из учебников: в двадцатых годах нынешнего столетия в молодой стране Советов также бурлили всевозможные течения в поисках новизны, за гранью смысла – яростное отрицание культуры старого мира, беспощадное перемалывание устоявшихся норм языка и литературных форм. Всё в жизни повторяется, но уже в виде фарса. Вдобавок Анатолий Сергеевич испытывал глухое недовольство и по поводу запущенных дел, оставленных ему в наследство Григорием Ивановичем. Слышал Анатолий Сергеевич, что тот подался в Москву якобы за литературной славой. Ну и флаг ему в руки.

«Должна ведь быть эта папка, видел её собственными глазами, – мытарил себя Анатолий Сергеевич. – Ну и пылищу развел товарищ…» Анатолий Сергеевич чихнул, чертыхнулся, обтёрся носовым платком и собрался пойти на перекур, чтобы чуть остыть и унять раздражение, но в последний момент решил ещё раз проверить выдвижной нижний ящик письменного стола. В сердцах дернул за скобу, но ящик не поддался. Вероятно, плотно был забит бумагами. «Какой чушью я занимаюсь, – устало подумал Анатолий Сергеевич. Он вдруг почувствовал себя разбитым. – Кому нужна эта макулатура? Труха бумажная…» Он разогнулся и пнул в сердцах по ящику. От удара ящик провис и на пол вывалились запылённые папки. Несколько секунд Анатолий Сергеевич смотрел на сотворенное им же самим безобразие и со вздохом нагнулся за папками.

– Анатолий Сергеевич, с кем вы там воюете? Мышь, что ли, гоняете? – поинтересовался из своего начальственного угла весёлым тоном завотделом Владимир Петрович.

– С литературой, чёрт бы её забрал совсем, – глухо из-под стола отозвался Анатолий Сергеевич.

– С литературой?! Грешно вам, батенька, измываться над трудами соотечественников, – поддал весёлости завотделом.

Ух, как терпеть не мог Анатолий Сергеевич эти его, скопированные с вождя мирового пролетариата словечки, которыми любил к месту и не к месту пересыпать свою речь Владимир Петрович, а тем более насмешливый, на грани язвительности тон. Особенно его утреннее, почти обрядовое, приветствие коллегам, произносимое шефом нарочито на ужасном английском: «Ху изепсен ту дэй!» Интонации, с которыми произносил шеф эту фразу, наводили на мысль об уличном ругательстве.

– Да ничего с нею не сделается. Эти рукописи не горят, не тонут и не гниют, – вяло откликнулся Анатолий Сергеевич, не имея ни малейшего желания вступать в дискуссию со своим начальником.

– Я вам советую присоединиться к нашим дамам. Они там без вас явно скучают. Курите на здоровье, пока не уляжется пыль в нашем отделе, – гаерно заключил Владимир Петрович.

«Вечно со своими прибамбасами, – вспомнил Анатолий Сергеевич студенческое словечко, которое они нередко употребляли в отношении московских пижонов. – Позёр плешивый. Решил – умнее всех в отделе. Кандидат кухонных наук». Он не то, чтобы не любил своего шефа, просто мало уважал. Историю КПСС, а тем более научный коммунизм, Анатолий Сергеевич вообще не считал за науку. Правда, в вузе он изучал эти труды. Куда денешься? Время было такое. А завотделом когда-то защитил диссертацию на кандидата по этому направлению. Тем временем грянули перемены, и кандидат наук такого профиля перестал быть востребованным. Только лишь благодаря ловким сокурсникам обрёл Владимир Петрович место завотделом республиканского архива.

Анатолий Сергеевич старался в отношениях со своим начальником держаться независимо и, насколько позволяло положение рядового сотрудника, снисходительно. Но это не всегда удавалось. Уж слишком чувствовал себя шеф уверенно и непогрешимо – начальник! Анатолий Сергеевич разогнулся, прихватил наугад несколько тощих папок. Посмотрел на своего руководителя, как ему показалось, внимательно и строго, и послушно направился к выходу.

– Ценю ваше трудовое рвение, но зачем уж так-то, – кивнул завотделом на папки в руках Анатолия Сергеевича.

– Взгляну между делом, – поспешил выйти Анатолий Сергеевич.

– Ну-ну, – весело блеснул модными очками Владимир Петрович. Последнее слово всегда оставалось за ним.

В коридоре Анатолия Сергеевича встретил взрыв хохота. Он даже на секунду приостановился. Девушки стояли кружком, скрывая в центре миловидную, небольшого роста, рассказчицу. Она жестикулировала и что-то весело тараторила. «Опять Женя свежий анекдот рассказывает подругам, – догадался Анатолий Сергеевич. – И откуда она их только выуживает?». Ему нравилась эта хрупкая, изящная девушка с пышной гривой мелко завитых медно-рыжих волос. Возможно, крашеных. От неё исходили флюиды доброжелательности и легкой весёлости. Она нередко помогала ему разбираться в тонкостях архивного дела. В совместной работе сблизились, иногда беседуя на отвлеченные темы. Непосредственность, острый ум, юмор очень импонировали Анатолию Сергеевичу. С ней он себя чувствовал расковано и легко.

– Сергеич, огоньку? – заметила Женя Анатолия Сергеевича. Она щёлкнула газовой зажигалкой. Он прикурил, и устало прислонился к стене.

– Ой, вы какой-то не в себе. А это ещё что такое? – Женя потянулась к папкам.

Анатолий Сергеевич инстинктивно дёрнулся, но тут же конфузливо протянул своей любимице одну из тощеньких папок. Он сам толком не мог уяснить себе, зачем прихватил их с собой. Смотреть здесь, в коридоре, бумаги он не собирался.

– Ещё не смотрел толком…

– Вечно вы, Сергеич, скромничаете, – Женечка проворно выхватила из рук архивиста бумаги. Сотрудницы тут же приникли к ней.

– Аккуратней, девочки, все же документы, – ревниво заметил Анатолий Сергеевич.

«И чего это они сегодня такие взбудораженные? Снег что ли, тому причина? – стал размышлять Анатолий Сергеевич. – К полудню он всё равно растает. Будут лужи и грязь… Да чего я к ним придираюсь, у людей просто хорошее настроение. Молодые силы бурлят».

– Ой, какая прелесть! – воскликнула Женечка. – Где это вы раскопали?

– Да всё там же.

– Вы просто гений архива. Только послушайте, – и Женечка стала читать. Её грудной, глубокий, с переливами голос завораживал Анатолия Сергеевича. Ему в эти минуты всегда становилось неспокойно и одновременно радостно. Он не вслушивался в смысл читаемого текста, он с нарастающим волнением воспринимал интонации её голоса. На мгновение Анатолий Сергеевич потерял ощущение времени, очнулся от вопроса, который явно адресовался ему.

-Вы слышите, Сергеич? Это же такая прелесть! Кто писал эти вещи? По-моему, вы нашли что-то стоящее! – Женечка торжествующе подняла большой палец.

– О чём это вы? – услышал свой осевший голос Анатолий Сергеевич.

– Вы точно не от мира сего? Я уже целых пять минут читаю это письмо, а он и глазом не моргнёт, – Женечка обиженно поджала свои пухлые губки.

Анатолий Сергеевич кашлянул, загасил окурок и потянулся к пожелтевшим листкам.

– Нет-нет, мы с девочками дочитаем. Вы ещё успеете. – Женечка увернулась от руки Анатолия Сергеевича.

– Ладно, я действительно успею. Развлекайтесь. У меня ещё много работы, – он вернулся в архивный зал, который на самом деле представлял собой большую мало ухоженную казенную комнату, уставленную письменными столами и стеллажами для папок, скоросшивателей и прочих картонно-бумажных носителей информации. Даже шторы на окнах, казалось, были скроены из бумаги.

Остаток рабочего дня Анатолий Сергеевич провёл в каком-то странном оцепенении. Он вяло отвечал на вопросы сотрудников и почти не участвовал в общем разговоре, временами вспыхивающий в течение дня. Какая-то смутная мысль блуждала в сознании, ввергая сердце в тревожное и вместе с тем сладостное томление. Отчего бы вдруг? Через некоторое время Анатолий Сергеевич понял, что виной всему письмо, которое вслух читала своим подругам Женечка. Она как-то странно посматривала на Анатолия Сергеевича, а он, перехватывая взгляд молодой женщины, поспешно опускал голову, боясь услышать вопросы с её стороны. Какие? Он и сам не знал. Две папки, которые он случайно выдернул из нижнего ящика, лежали на краю стола, и ему хотелось открыть именно ту, где хранилось это странное письмо. Во второй находились вырезки из местных газет. Но он подавлял свои желания, предвкушая наслаждение от узнавания таинственного послания к не менее таинственной женщине. Как и откуда оно попало в эту папку? Кем и кому написано? Эти вопросы буквально доводили до кипения любопытство Анатолия Сергеевича. Сие означало одно – в нём стал просыпаться профессионал. Он изо всех сил крепился, и нарочито занялся другими бумагами, изредка улавливая взгляды Женечки. Боже, как же она хороша! Он прекрасно понимал, шансов у него никаких не было. И также сердцем воспринимал: красноречивые взгляды девушки связаны не только с содержимым этой злополучной папки, но и чисто женским интересом к нему. Интуитивно ощутив верность догадки, Анатолий Сергеевич тут же поспешил её загасить. «Сегодня всякая чушь лезет в голову», – пристыдил мысленно себя архивист.

Вечером он нашёл в себе силы соорудить нехитрый ужин, а уж затем принялся за бумаги. Содержимое папки разложил на журнальном столике, налил чашку чая и принялся за чтение. Письмо с первых строк не то, чтобы захватило, но по мере чтения всё более его заинтересовывало.

«И в женщине, изменой обожжённой, Есть горя знак, немой пустыни знак».

В. Сорокин.

Я Вас приветствую, сударыня! Вы – ещё один печальный итог моего бытия. Так не хочется начинать своё послание с грустных признаний, но факты – упрямая вещь. Попробую объяснить. Хотя законы эпистолярного жанра предполагают иные приёмы и зачины обращений к адресату, но я так брезглив к устоявшимся нормам и канонам, что не достаёт сил даже на оправдания. И это не выкрутасы, а суть моей натуры. Но зачем это я Вам объясняю? Чтобы выглядеть лучше, чем я есть на самом деле? Вы и так знаете некоторые достоинства и нелестные свойства моего характера. Согласитесь, было бы глупо ожидать от меня реверансов и изящных оправданий по поводу бестактного поведения по отношению к Вам. Всяческие словеса в защиту собственного «эго» только увеличат мою вину в Ваших глазах. Я всё-таки слабый человек. Наверное. Я не сумел стать выше некоторых внешних обстоятельств и поддался не зову чувства, но долга. Я принимаю Ваш упрёк, что я не умею жить для себя. Так уж я устроен. Эти противоречия раздирают меня и поныне.

Не могу определить точно, когда это началось. Что именно? Угасание тяги к Вам, за которым следует, как известно, немота чувств. Обычно это называют Нелюбовью. Но была ли Любовь? Этот вопрос терзает меня неустанно. Признаюсь, ответить чётко и внятно даже самому себе не удаётся. Случаются моменты, когда абсолютно уверен – я люблю! И меня любят! Но после определённого периода эйфории с отчаянием понимаю – ошибаюсь! При одном упоминании Вашего имени впадаю в непонятные самому себе раздражительность и нервозность. Так что же это такое? Очевидна сакраментальность вопроса, но ответа нет. И будет ли? Конечно, лучше Пушкина об угаснувшей любви не скажешь. Помните? – «Я вас любил. Любовь ещё, быть может, В моей душе угасла не совсем…».

Можно было не писать это послание, а ограничиться цитированием строк русского гения. Однако поэт говорит о высокой любви с покоряющей силой чувства. Наши отношения, увы! – весьма приземлены. Поэтому нацелен говорить с Вами суровым языком прозы. Но это не умаляет ни моих чувств, ни моих страданий, ни моих сомнений.

Мудрецы Востока правы – каждый ищет свою Любовь. Ибо только она придаёт смысл пребывания на этой земле, и, возможно, безсмертье душе там, в заоблачной выси (пишу по-старому штилю через «з», ибо приставка «бес» преобразуется в потустороннюю сущность). И я любил! И не однажды. Но каждый раз, когда я выныривал из этого сладостного омута, меня охватывала тоска – ещё раз принял очередное увлечение за Любовь. «Господи! – восклицал я мысленно. – Да есть ли Она вообще, толкающая на безумства и великие поступки?». И продолжал, после вспышки умопомрачения, верить и надеяться – посетит и меня это высшее чувство. Только вот почему-то не посещало, даже мимо не проходило. Возможно, я обделён этим великим человеческим даром? Или Всевышний специально испытывает меня, высекая в сердце моём искру при виде падших и погрязших в пороках? Может быть, это не любовь, а жалость? По сути своей, которая унизительна. Так, по крайней мере, считал М.Горький. И я вслед за ним. Тогда почему я бываю таким взволнованным и уязвлённым? Не ведаю. Скорее всего, я отношусь к типу людей не способных на большие чувства и роковые страсти. Ведь есть индивиды, обделённые музыкальным слухом, неспособностью воспринимать краски (дальтоники) и другие потерянные в этом мире личности. Есть и во мне возвышенные чувства, и подвержен я самым тонким эмоциям, как мне кажется. Отчего же со мной такое происходит? За тяжкие грехи моих предков или за собственные, но в прошлой жизни? Нет мне ответа. Но я продолжал верить – снизойдёт и на меня благодать одного из сладчайших безумий. Когда-нибудь, пусть и в конце моего жизненного пути.

Судьба мне подарила Вас, сударыня. Я воспрянул душой и оттаял сердцем. Боже! Как вспыхнули все чувства во мне, как помолодело тело, как зазвенела звуками земля, как мощно заработало мое воображение!

А началось, Вы помните, всё играючи, как-то приземлёно, даже в некоторой степени непристойно. Но ведь любящие могут изменить многое и, прежде всего, себя. Однако сие нам не удалось. Связь, начавшаяся с адюльтера, лёгкого сексуального приключения – достойна ли, называться Любовью? Не знаю. Может быть. И разве дело только во взаимном притяжении полов? С могучего посыла природного инстинкта? А почему бы и нет, размышлял я. Ведь инстинкт мудрее всех вместе взятых умственных построений и виртуозных научных концепций в области человеческой психики. Мы вошли в чувства, имея за плечами десяток разочарований, горький опыт раздавленной свежести восприятия мира. Извините за столь напыщенный слог. Прорывается иногда. Мы многое повидали на своём веку. И были бережны в начале пути к хрупкому стебельку любви, памятуя о превратностях этого зыбкого мира. Но уберёг ли знаний щит? Стал заслоном ли для нашего ростка опыт прошлых лет? Увы!

Случайные размолвки, вскользь брошенные мной иной раз резковатые, с потугами на юмор, фразы, не всегда оправданная реакция на них с Вашей стороны и затем не совсем мотивированные поступки с моей стороны, надломили ещё неокрепший стебелёк. Всё рухнуло в одночасье. Затем три года параллельной жизни. Мы существовали врозь и ни разу в этот период линии наших судеб не пересеклись. Три года тщетных ожиданий ничего не дали мне. Да, что-то я делал, работал, обустраивал быт, но жил механически, отстранённо. Всё-таки три года – большой срок, если брать в расчёт мои годы. Вы же были в плену нового увлечения и даже были счастливы. Но всё проходит, однако, не бесследно.

Вы вновь обманулись. Вас преследуют измены одна за другой: то с Вашей стороны, то со стороны избранников. Такие потрясения очень опустошают душу, выжигая в ней всё лучшее. Человек становится похожим на пустотелое изваяние: внешне ещё привлекателен, но внутри угнетающая пустота; и часто эхо, возникающее внутри такого индивидуума, окружающие воспринимают за единство чувств и мыслей, за подлинные отзвуки чуткой души.

Вот такой случай подстерёг и нас: мы неожиданно встретились вновь. Опять вышла как бы невзначай новая вспышка чувств. По крайней мере, с моей стороны. Мы вновь оказались вместе, будто и не расставались. Сближение на этот раз было стремительным и с некоторыми признаками лёгкого помешательства. Я понимаю, как Вам не хватало сердечного тепла. Когда телесного с избытком, а духовного мало, неотвратимо человека охватывает смертельная тоска. Вы были похожи на путника, присевшего у чужого костра. И потому я не жалел душевного жара, чтобы хватило на двоих. Бывает, и погасшие угли вспыхивают вновь. Нам постепенно становилось теплее вдвоём. Меня это радовало и даже в иные моменты восхищало.

Я гордился собой. Как показало время, совершенно напрасно. За время первой нашей разлуки Вы накопили столько душевного холода, что его с избытком хватило бы на полгорода. Я совершенно упустил из виду, что иней, снежинки рано или поздно спрессуются в лёд. И чем больше я прилагал усилий растопить его, тем большим холодом веяло от Вас. Так, случайный зевака, оказавшийся на берегу реки во время ледохода, несмотря на солнце, ёжится и сжимается от пронизывающего ветра. Я чувствовал, что мне не хватает тепла, душевного жара, и справиться в одиночку мне было сложно, а Вы не помогли мне. Это не могло не сказаться на дальнейших наших отношениях.

Понимаю, прежде всего, мне не хватило огня, едва тлеющего в моей душе. Но я ещё оказался и плохим костровым, не сумевшим разжечь огонь в Вашей душе. А Вам, как оказалось, и не требовалось огня. Вы постепенно, но неотвратимо превращались в Снежную королеву, а ей, как известно, тепла не требуется. Как поздно я это понял! Вы испугались боли, которую несёт с собой оттаивание. Если от аллегорий перейти на прямой язык, Вы избегали всеми силами истинных чувств, которые способна воспламенить настоящая Любовь. Возникло крохотное недоверие меж нами. Я был слеп, впрочем, как всякий влюблённый, и легкомысленно отмахивался от этих ощущений. А Вы, видя мою беспомощность, всё чаще стали впадать в уныние и нервозность. Доходило до откровенного цинизма. Вы подвергали осмеянию любовные признания, слетавшие с моих уст в момент близости с Вами. Это очень унижает, поверьте мне, и злит. И всё же, с каждой новой встречей Вам становилось интересней со мной. Часы свиданий делали нас почти безумными. И я, раб собственных чувств, полагал, что наступил момент физической и духовной гармонии.

В минуты остывания мы оба догадывались, что лёд и пламень несовместимы. Вечная трагедия Любви. Я всё чаще стал замечать Ваши уже плохо маскируемые эгоизм и мстительность. Только зачем и кому? Жажда мести разрушающе действует на душу. Разве Вы об этом не догадывались? Не знаю, скорее нет. Обретённые Вами эти пагубные свойства характера всё чаще и чаще раздирали Вас. Пробиваясь сквозь грим влюблённости или увлечения, считайте как хотите, уродовали и без того не идеальную Вашу личность. Предполагаю, Вы заигрались. Да, любовь – игра, утверждают поэты. Только в ней, к сожалению, нет победителей. Проигрывают оба. И тем более, если кто-то из них живёт не подлинными чувствами. Но Вы продолжали вести свою роль до конца. Лицедейство всё больше захватывало Вас. Что ж, профессия обязывает. Только Вы сцену стали путать с реальной жизнью. Но Вы не из тех, кто может остановиться, оглянуться и задуматься. Ведь наша связь сулила так много телесных удовольствий. Одно обстоятельство в этой нелепой театральной постановке огорчало Вас – не хватало размаха и полной остроты ощущений. Не постельных, нет, а светских. Развлечений Вам нужно было, развлечений! Размаха купеческого! Гулять, так гулять! Ах, как Вы могли бы развернуться! Впрочем, это желание иной раз возникает у каждой женщины. Ничего предосудительного в сих стремлениях я не видел. Особо в Вашем случае. Столько претендентов на Ваше роскошное тело и столько соблазнов, даже таких, как посещение убогих баров. Любимая одним, но желанная многими, свободная в выборе, но не свободна в любви или привязанности к несвободному человеку, или снова ошибаюсь? Такая яркая женщина вынуждена страдать, вместо того, чтобы свободно и легко блистать в обществе и делать милые глупости. При этом ещё иметь в спутниках примечательного мужчину, что ещё надо?!

Знаю, я был бы для Вас весьма привлекательным фоном, на котором Вы смотрелись бы ещё выразительней и ярче. Ничего уничижительного для себя я здесь не вижу. Мужчина действительно должен быть фоном для прелестной дамы. И это утверждение тем более верно, если он настоящий джентльмен.

Прекрасно понимая Вашу неудовлетворенность сложившейся ситуацией и Вашу неизбывную жажду к удовольствиям, реализовать Ваши желания в силу своей несвободы я не мог. Так образуются в отношениях двух людей трещинки, со временем расширяющиеся до размеров оврага. Вы – человек нетерпеливый. Вам надо всё сразу и немедленно… Как нелепо Всевышний соединяет судьбы! От того они и складываются трагично. Особенно тягостно, когда понимаешь, что впереди тебя ждёт только мрак небытия, всё лучшее уже позади. Наши годы тают стремительно, как снег во время краткой южной зимы. Иной раз я замечал в Ваших скупых мимолётных откровениях нотки ужаса перед грядущим старением. Неизбежным, к сожалению.

Стареющая красавица! – что может быть печальней?! Время Вас не просто страшит, а ввергает в отчаяние. Теперь я понимаю, что отчасти в этом повинен был и я. Отсюда в Вашей душе, раздираемой страстями, так много неутолённой жажды не просто брать, а хватать, почти вслепую, всё то, что может доставить удовольствие, а значит, по Вашему разумению, продлевает молодость. Вы тиранили меня своими выходками и вызывали ревность, небезосновательную, рвали моё сердце в клочья. В одну из размолвок, когда я Вас почти возненавидел, посвятил Вам и себе несколько строк:

«Как презрительно щурятся веки, как надменно очерчен сей рот… Чувств былых обмелевшие реки не удержат любви нашей плот.

Всё случилось так горько и пошло, да и сплетен гора, что невмочь, как тоскливо над собственным прошлым в ступе воду толочь и толочь.

Средь житейского сального трёпа и предательств таких, что не жить, поднимусь ли я вновь для полёта, удержусь ли себя не сгубить?!»

Я нынче редко прибегаю к стихотворчеству. Считайте это данью прошедшей молодости. Мнение окружающих давно меня не волнует. Это я к тому, если эти строки Вы невзначай покажете или прочтёте кому-то постороннему, уверен, с некоторой гордостью или с насмешкой, ибо посвящены, прежде всего, Вам, меня это не затронет. Я мучаюсь другим вопросом. Свидетельствует ли моё стихотворение о том, что Вы по-прежнему дороги мне? Не уверен. Скорее, нет. Но порой ловлю себя на отзвуках высоких к Вам чувств. Чем они вызваны? Здесь я в замешательстве. Возможно, Вы были мне родственной душой? А может быть, дело в сексуальной совместимости и тех удовольствиях, что дарила близость с Вами? Но ведь такая близость и гармония тел у Вас случалась со многими. Вы не раз мне в этом признавались. Догадываюсь, чтобы досадить мне. Хотя Вы были искренни и спокойны при этом. Однако удавалось Вам меня задеть именно своим равнодушием к былому. И всё же утешением для меня служило то, что я отличался от многочисленных «тружеников секса» некоторой возвышенностью чувств. Своим нескромным замечанием я рискую навлечь на себя с Вашей стороны новую волну насмешек и язвительных замечаний. Что ж, я готов и к этому. И, тем не менее, – я другой. С этим упрямым утверждением даже Вам придётся мириться. О чём это я? Да всё о том же. Именно о том, что так привлекало Вас ко мне. Я – стойкий оловянный солдатик. Никакие земные соблазны не смогли бы в тот момент отвратить меня от Вас. Знаю, знаю… Можно соблазнить любого мужчину, но только не того, у которого есть любимая женщина. Это обстоятельство тешило Ваше женское самолюбие. И я даже гордился тем, что сумел это чувство пробудить в Вас. Ну, почему так нелепо всё кончается?

Утверждаю, всё было бы у нас замечательно, будь я чуть безрассудней, пусть и несвободным, но более имущим человеком, что даёт тоже некоторую свободу в действиях. И эта одна из существенных закавык в наших осложнениях. А как можно было бы жить! Увы! Я есть такой, какой есть. На будущее даю Вам пару советов, хотя делать этого не люблю. И всё же: никогда не укоряйте мужчину за недостаток средств. Понимаю, в наш беспринципный век наличие тугого кошелька определяет значимость человека в обществе. Заверяю Вас – чепуха! Я видел людей, обремененных солидным капиталом, умирающих от тоски, от лживой любви и от бессмысленности своего существования. Они достигли своей цели – богатства, но так и не обрели личного счастья. А это высокое благо, не купишь ни за какие деньги. В любые времена, даже более тяжкие и мрачные, чем нынешние, честь и достоинство, истинные чувства, не продажность – всегда оставались неразменным золотым запасом настоящего мужчины. А капитал? Что ж, очень существенное дополнение. Но – «…не каждому дано яблоком, падать к чужим ногам».

Вижу, каким старомодным, смешным и неисправимым романтиком я кажусь Вам. Считайте меня кем угодно, я не судья Вам. И ещё. Не унижайте своего партнёра презрением за невозможность избавиться от своей несвободы. Всё это порой так переплетается в одном сердце, что невозможно распутать и разложить всё по полочкам, чтобы прийти к ясности. Не выходит. А Вы сразу берётесь за упрёки… Никогда не делайте этого. Никогда. Право дело, среди будущих Ваших избранников вдруг окажется действительно достойный человек. А Вы, не разобравшись, возьмётесь за старое. Ведь дурные привычки – плохие спутники в столь тонком деле. Какие бы чувства не бурлили в Вас, даже в момент тягчайшей ссоры, не унижайте своего избранника обвинениями в нерешительности, и, паче чаяния, в трусости. Прошу Вас, во имя Вас самой. В противном случае Вас ожидает ледяное одиночество. Не каждому достанет терпения сносить «выбросы» Вашего характера. Порхать по цветам жизни Вам осталось не так уж долго. Простите мне невольную жестокость. Но истина превыше всего. В каждой истории есть свои начало и конец. Как правило, любовный финал несёт в себе горечь утраты. А ещё меня донимает одна опустошающая сердце мысль: началось всё пошло и закончилось пошлейшим образом. Ничего с этим не поделаешь. Это расплата за двойственность и нерешительность поступков. Ещё до Монтеня, точнее до прочтения его «Опытов», я утвердился в одном: ясные и точные определения о любви приходят потом, когда останется от чувств один пепел. Во время этого сомнамбулического состояния человек не способен хоть как-то осмысленно выразить свои мысли и чувства. Отсюда я понимаю, как виноват перед Вами. Но верно и то, что подлинное чувство всегда косноязычно и немногословно.

Я благодарен Вам за пережитое. Храни Вас Бог! Вы дали мне возможность, пусть и малую толику времени, жить в полную грудь. Да, печального много в нашей истории. Однако я остаюсь таким же неисправимым мечтателем и жизнелюбом, каким был до Вас. Я знаю – всё проходит. Пройдёт и моя боль. Останутся лишь рубцы на сердце, но и они со временем затянутся. Настанет черёд покоя, душа угомонится. Нынче я учусь жить без Вас. Пока выходит плохо. Очень плохо. Однако надеюсь, я достойно встречу и это испытание. Ибо моё имя с древнегреческого переводится как «терпеливый». Прощайте. Пусть небо ниспошлёт Вам удачу во всём. Бывший Ваш».

Анатолий Сергеевич ещё несколько мгновений тупо смотрел на последний лист письма. «Бывший Ваш», – стучало в висках. Что-то смутно знакомое, едва узнаваемое, но ускользающее, никак не ухватываемое памятью, чудилось ему в начертании машинописного шрифта, в использовании архаичного стиля и некоторых фразеологических оборотах и даже в употреблении отдельных слов. И вместе с тем ему интуитивно показалось, что написано письмо не конкретному адресату, а вымышленному персонажу. Да-да, черт возьми! – вымышленному… Почему? Не хватало достоверных деталей реального лица. Может, это уловка? Так сказать, художественный приём? Однако психологический портрет выписан весьма реально. И всё же слишком попахивало от него беллетристикой. Письмо было напечатано на пишущей машинке, судя по шрифту, скорее всего, портативной. Он вспомнил, что уже видел где-то эту старенькую «Москву». Выдавала и несвежесть бумаги. Вероятно, этим листкам насчитывалось не менее десятка лет. Значит, из той давней, безмятежной жизни? Вряд ли. Должно быть, писалось сие послание в середине восьмидесятых. На полях, куда попадал дневной свет, появилась желтизна. Во времена оные не у каждого в городе имелась такая роскошь, как портативная машинка.

12 След.

Записки прохожего

Глава перваяНеотправленное письмо

С этой книгой читают

Глава первая
Неотправленное письмо