Держава том 4

Жизнь, между тем, шла своим чередом.

В мае родители, забрав с собой ненаглядного внучка, уехали в Рубановку, а братья – в Красносельский лагерь.

Ольга с Натали сняли дачу под Дудергофом и вместе с мужьями, часто наезжавшими их навестить, наслаждались летним отдыхом.

В этом же месяце, к радости Акима, в стройные ряды Офицерской кавалерийской школы влилось несколько выпускников Академии генерального штаба, среди которых оказался и штабс-капитан Дроздовский.

– О, горе мне! – в шутку воздевал он к небу руки. – Теперь целый год предстоит учиться в «лошадиной академии». В Академии генштаба она пользуется репутацией малоприятного учреждения. Да ещё так называемые «мёртвые барьеры», врытые в землю. Не дожить мне до генеральского чина и не командовать дивизией.

– Это, Михаил Гордеевич, ты высоко замахнулся. Ну, хотя бы полком командовать. Беру тебя в ученики, – улыбнулся Глеб. – Через месяц станешь отъявленным кавалеристом, и любой барьер с закрытыми глазами будешь брать.

В июле весь состав Офицерской школы направился в окрестности местечка Поставы, Виленской губернии, где начались парфорсные охоты.

Офицеры разместились в специально построенном охотничьем замке, где их жёнам места не нашлось.

Аким, купаясь в Дудергофском озере, сильно простыл и, взяв отпуск по болезни, присовокупил к нему 28 дней положенного ежегодного, отбыв с Натали и Ольгой в Рубановку.

– Хоть немного падишахом побуду, – кашляя, зубоскалил он, любуясь Натали и удивляясь этому, и даже злясь на себя.

Закрывал глаза, притворяясь спящим, но потом, щурясь от солнца из окошка, вновь наблюдал как она, сидя напротив, увлечённо читает книгу и, забывшись, словно маленькая девочка, шевеля губами, шепчет понравившиеся строки. А затем, положив на столик томик стихов, закалывает шпильками волосы, задумчиво глядя на мелькающую за окном берёзовую рощу.

– Натали, чего читаешь? – отважился спросить. – Не Брюсова случайно.

– Случайно нет, – улыбнулась она, взяв со столика книгу. – Бальмонта.

– Француз что ли?

– Русский поэт, – полистала томик стихов.

– Прочти что-нибудь, если не трудно.

– Не трудно, – сосредоточенно сощурилась, читая про себя строки и шевеля губами, вызвав этим волну нежности в сердце Акима. – Вот! Давно, ещё в девятисотом году написанное стихотворение: «Безглагольность ».

      Есть в русской природе усталая нежность,

      Безмолвная боль затаённой печали,

      Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

      Холодная высь, уходящие дали…

– Стихи читаете? – зашла в купе Ольга. – Я чай у проводника заказала, – подозрительно оглядела мужа с невесткой.

«Как она не вовремя», – расстроился Аким.

– Бальмонта, – глянула в окошко, а затем на Ольгу Натали. – Очень популярный современный автор.

– И что же у него такого выдающегося есть? – присела на мягкий диван.

– У каждого свой вкус, – отчего-то застеснялась Натали. – Вот, например, интересное четверостишие:

      Мне чужды ваши рассужденья:

      «Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог».

      Я – нежный иней охлажденья,

      Я – ветерка чуть слышный вздох.

– Заумно и экстравагантно, – пришла к умозаключению Ольга.

– Поэт отобразил не мир, а субъективные ощущения от него, – оправдала стихотворца Натали.

Аким, старательно отводя от неё взгляд, неожиданно почувствовал в душе нежные звуки вальса и отвернулся к вагонной стенке, слыша, словно сквозь сон, голос супруги:

– А я Арцыбашевым зачитываюсь. Его «Саниным» особенно. И ничего фривольного в романе не нахожу, – тоже стала оправдывать автора. – По манере и стилю – реалист и натуралист.

– Да этот Санин подлец, – вскипела Натали. – Смысл жизни для него не помогать ближним, а брать от жизни сколько можно. Сестре посоветовал уничтожить ребёнка, подстрекает Соловейчика к самоубийству, избивает Зарудина, который после этого убивает себя. Одно слово – мерзавец.

– Скорее – современный человек, – голоса куда-то удалялись, будто поднимаясь в небо и растворяясь там, а вместо них во вселенной нежно за- звучал вальс.

В Рубановке болезнь окончательно свалила его, словно ждала, когда он доберётся домой.

Глотая порошки и микстуры, Аким поначалу безучастно глядел в потолок, но вскоре его внимание захватила огромная чёрная ворона, выбравшая местом дислокации ветку тополя, и, в свою очередь, с не меньшим любопытством наблюдающая оттуда за Акимом.

А может, ему так казалось после стихов Бальмонта: «Как там говорила Натали? Важны ощущения, оттенки личных переживаний, а не сама действительность, – кашлял он, наблюдая за птицей. – Нет, от действительности никуда не деться. Просто следует всё это совмещать».

– Папа', – позвал отца. – Не сочти за трудность выполнить пожелание больного.

– Да любое. Особенно выпить за твоё здоровье.

– Выпей, а закусить вынеси кусочек сыра вон той вороне, – кивком головы указал на тополь с сидящей на ветке чёрной птицей.

– Чем бы дитя не тешилось, лишь бы выздоравливало, – выполнил просьбу, и вместе с сыном наблюдал за действиями, как он выразился, карги. – Это ты басню Крылова вспомнил? – стал выяснять подоплеку события. – Чем чёрт не шутит? Может и лисица прибежит?! – мечтательно поласкал взглядом висевший на стене бельгийский двуствольный «Лебо» с роскошной гравировкой. – Семьсот пятьдесят рубчиков ружьецо, – неожиданно вспомнил цену. – Это сколько же надо лисьих шкурок добыть, дабы окупить его? – стал подсчитывать в уме количество, но сбился, выпил коньяку и понёс вороне закуску.

Через пару дней отставной генерал втянулся в опыты над героиней басни, и, несмотря на колкие взгляды супруги, целеустремлённо разбрасывал под деревом сыр, дабы поглядеть, что из этого выйдет. Постепенно у них с сыном сие действо перешло в маниакальную страсть, но полюбоваться вороной с кусочком сыра в клюве им так и не удалось. Лисы тоже не наблюдалось. Её с большой пользой для себя, заменил рыжий Трезор, с аппетитом сжирающий закусь и тоже задумчиво поглядывающий на подопытную.

Эксперимент с треском провалился, а там пошло выздоровление и постепенно идея «фикс» сошла на нет.

Больше всего страдал от этого привыкший к деликатесу Трезор.

В пятницу Рубановы пригласили священника, дабы почитал молитвы на здоровье. И правда, после этого Аким стал бодрее, жизнерадостно пошутив:

– Перечень смертных грехов, озвученный батюшкой, удивительно смахивает на мои воскресные планы, – очень обрадовал отца и напряг супругу, вспомнившую самый ужасный на её взгляд грех: не пожелай жены ближнего своего.

Шуганув безмятежно спящего на клавишах рояля чёрно-белого котёнка, Аким попытался наиграть мотив бравурного марша, начав, по мнению жены, отсчёт грехам.

Окинув взглядом натюрморт из разбросанных на алой плюшевой скатерти мелких зелёных яблок, с простой стеклянной вазой в центре, из которой выглядывали полевые жёлтые цветы и коричневая корявая ветка, облепленная ярко-красной смородиной, Аким надумал вдруг проехаться верхом на лошади в лес и полюбоваться природой.

Отцу эта идея не понравилась, а вот молодые дамы и Ильма с радостью откликнулись на его предложение.

Через полчаса две амазонки и выздоравливающий кентавр, в сопровождении собак, вскачь неслись по неширокой, заросшей пожелтевшей травой дороге среди ржаного поля и шагом уже, проехав узкие полосы овса и гречихи, выехали на луг с копнами скошенного сена и весёлыми ромашками, тут и там белеющими на невысокой стерне.

Наслаждаясь свежим ветерком и запахом трав, Аким вздрогнул от визга супруги.

«Ну вот, всю идиллию нарушила», – оглянулся, наблюдая, как та машет руками и вопит: «пчела-а», зациклившись на букве «а».

Подъехав к ней, хлопнул в ладоши, загасив этим действием крик.

– Прихлопнул кусаку, – сообщил потрясённой от пережитых волнений жене. – Это, наверное, та самая, что в Дудергофе Дубасова тяпнула, – услышал фырканье Натали. – Дамы! Рысью – марш-марш, – заорал он, пришпорив коня и направив его в сторону леса.

В прохладном сумраке гуськом ехали по натоптанной тропе, отводя от лица тонкие ветки, и неожиданно наткнулись на тихое лесное озеро.

«Да я здесь уже был, – чему-то радуясь, подумал Аким. – Вон там Глеб ягоду нашёл, определив её как ежевику. Ничего. Жив до сих пор», – солидно слез с коня и помог дамам спуститься на землю.

– Жаба-а! – второй раз разрушила торжественное чудо природы Ольга, вновь надолго зациклившись на первой букве алфавита.

Исхитрившись, как Глеб в детстве, заткнуть пальцами одновременно глаза, нос и уши, каким-то шестым чувством угадал фырканье Натали, почему-то обрадовавшись этому, и гугниво, из-за заткнутого пальцами носа, осуждающе прогундел:

– Мадам! Жабочка, с перепугу, окочурилась, – применил гимназический термин, – от разрыва сердца, – чуть подумав, добавил диагноз.

– Я этого не хотела! – спокойным уже голосом стала оправдываться Ольга, до коликов развеселив всю компанию, включая и собак.

Трезор, дабы показать Ильме какой он бесстрашный кобель, с разбега ухнулся в озеро, подняв сим глупым деянием тучу брызг, несколько десятков ответных прыжков в конец разнервничавшихся лягушек и третий вопль обрызганной Ольги.

Когда какофония звуков немного затихла, бедовый Трезор выбрался из воды и, рисуясь перед красавицей Ильмой, стряхнул со своей шерсти ведро влаги, щедро поделившись половиной ёмкости с горластой нынче мадам Рубановой.

– Сударыня, вы точно сегодня охрипните, и мне придётся лечить вас водкой.

– Согласна! – сбавила тон супруга, отряхивая платье. – Только я буду пить, а вы станете таскать сыр своей пернатой приятельнице. Уйди от меня, изверг мохнатый, – отогнала она бесшабашного пса.

Через день Аким забыл уже о недавнем недомогании, с увлечением играя в лаун-теннис с отцом и дамами.

А вокруг всё цвело и благоухало. И рядом Натали.

Аким ругал себя и старался не обращать на неё внимания, но глаза, помимо его воли, искали её и наслаждались видом молодой женщины, то сидящей на скамейке и внимательно изучающей потрёпанное майерское руководство по лаун-теннису, то воплощая его на практике в паре с Акимом.

«Я слежу не за ней, а за мячиком» – мысленно убеждал себя, отбивая её удары и любуясь стройной фигурой в воздушной блузе и узкой пикейной юбке.

А за теннисной площадкой, неподалёку от дома, как когда-то в далёком детстве, варили на примусах клубничное варенье, и серые женские глаза внимательно следили за мелькающим среди деревьев силуэтом молодого барина.

– Мама, мама, – подбежал к высокой статной женщине смуглый черноволосый мальчик с расстёгнутым воротом не слишком свежей косоворотки, – положи ещё пенок, – протянул деревянную миску.

– Настька, никак задремала?! – пряча в голосе смех, кричала ей полная крепкая женщина, помешивая деревянной ложкой булькающую массу. – За кастрюлей следи, а не за барином.

– Да ну тебя, Манюсь, – краснела подруга. – За Зойкой лучше приглядывай, чем за мной, – кивала на десятилетнюю девочку, за обе щёки уплетающую из деревянной миски пенки вместе с её сыном. – Как чушка вся вымазалась. Федюсь, неси ещё корзину с ягодой, – обратилась к широкоплечему мужику в закатанных до колен штанах. – На рыбалку что ли собрался?

Утром, пока все спали, Аким попил чаю за накрытым клетчатой клеёнкой столом, стоящим под яблоней в саду, и, поблагодарив чернобровую Настю, отчего та счастливо вспыхнула лицом, направился в конюшню, где сонный Ефим седлал «бедное животное», так понял из его ворчанья «суматошный» барин.

Миновав Рубановку, «суматошный» вскачь понёсся к мосту, и, осадив коня, терпеливо ждал, когда по нему, гремя колёсами, проедут две порожние телеги.

За Чернавкой, слившись в единое целое с конём, устремился в сторону речушки и вновь остановился, дабы не обгонять маленького босого мальчишку с прутиком, целенаправленно гнавшего к реке стаю переваливающих ся с боку на бок уток. Между делом уплетая круто посоленную краюху ржаного хлеба, тот покрикивал на них и нравоучительно помахивал прутиком, не позволяя самым любознательным отклониться от маршрута и слопать что-нибудь вкусненькое.

Конь, тряся гривой, добродушно косился на пастушка, понимая, что нельзя распугивать живность.

Ждать пришлось довольно-таки длительное время, медленно следуя за утиной стаей с белобрысым вожаком.

В одном месте его обругал и прогнал рыболов с облупленным носом, напоследок продемонстрировав пастушку мокрый кулачок.

А так как он был года на два постарше и чуть не на голову длиннее, тот не отважился лезть на рожон и погнал недовольно галдящих уток дальше по заросшему травой берегу. Пройдя с десяток саженей, ³заметил ещё одну протоптанную в траве тропу, ведущую к воде и направил уставших подопечных туда, несмотря на протесты сидящей на серых досках мостка пухлощёкой девчонки в дырявом сарафане и белом платочке с васильками.

– Тут мои утки плавают, – сообщила сопернику, на что тот, посопев носом, солидно ответил:

– Ничо-о! Не перепутаются.

Недовольная новым соседством девчонка, из вредности, стала шлёпать ногами по воде, пытаясь отпугнуть чужих уток.

Как же. Испугаешь их брызгами. Увидев воду, чуть не сбив с ног пастушка, они с кряканьем ринулись в реку.

Недовольный рыболов прокричал чего-то связанное с мамой, а затем, азартно сжав губы, дёрнул удилище вверх, вытащив из воды серебристую на солнце рыбёшку.

Нежданный улов примирил его с водоплавающей птицей, мамой и подпасками.

Проехав вдоль берега с полверсты, Аким наткнулся на песчаную косу, и, расседлав коня, повёл его на водопой. Оглядевшись и не заметив посторонних, разделся и с утиным восторгом бросился в реку, через минуту оказавшись на другом берегу. Наплававшись, выбрался обсохнуть.

«Господи! Как я люблю Рубановку», – подумал он, натягивая на мокрое ещё тело штаны и рубаху.

Подрёмывая в седле, мерным шагом ехал по рубановской улице, чуть не сбив с ног длинного худого субъекта с чеховской бородкой.

Сняв очки и поздоровавшись, тот подышал на стёкла, потёр окуляры о тощий живот и водрузил их на нос.

Аким молча взирал на странную личность и его телодвижения.

– В делах закопался, – сообщила личность, поскребя чеховскую бородку. – Во второй ареопаг⁴не выбрали… Никудышный демос⁵стал… Забыл о свободе и демократии. Да и гоплиты⁶распоясались. Лупят всех подряд почём зря. Сегодня к папеньке вашему пойду, – сменил он тему. – Буду просить с ремонтом школы помочь, – махнул в пространство рукой, обозначая где-то там своё учебное заведение.

«Так это рубановский светоч образования, что сеет умное, вечное… и ещё чёрт знает какое, – сдержал улыбку Аким. – Мифами древней Греции увлёкся на каникулах».

– Вы, господин учитель, перед полицмейстером посдержаннее на язык будьте, а то запросто повторите путешествие Одиссея на Сахалин. С материалом на школу отец поможет, – осчастливил педагога.

Вечером, вновь побеспокоив приладившегося дрыхнуть на клавишах котёнка, музицировали на рояле, затем сумерничали на террасе, наслаждаясь чаем с клубничным вареньем и попутно отмахиваясь от комаров и прочей летучей мелочи.

Молодые женщины вновь стали дружны и по любому поводу спорили с Акимом, что его очень веселило. Днём читали книги или лежали в гамаках «под сенью деревьев», как выражался Максим Акимович. Если солнце, «шаля и играя», как выражался его сын, перемещало тень в сторону, брали по одеялу, и, расстелив в гуще парка, отдыхали там. Читать и лежать на одеялах любили подальше друг от друга.

Всё пропиталось летним зноем: и цветы, и небо, и деревья с уставшими от жары листьями.

Аким, маясь от скуки, заглянул к отцу – тот спал под раскрытым настежь окном.

Побрёл в свою комнату – там отдыхала жена.

«Сиеста, будь она неладна. На Волгу идти лень. Пойду в гамаке поваляюсь».

Но солнечные лучи ярко освещали привязанный к двум стволам гамак.

«Тогда в беседке посижу», – решил он, медленно бредя по аллее и свернув затем на тропу.

Неожиданно из-за деревьев выскочила Ильма, а за ней – довольный жизнью и солнечным днём, Трезор.

«И жара им нипочём, – глянул вслед убежавшим собакам. – То-то потешные «трезорики» родятся», – замер, увидев сидящую на свёрнутом одеяле Натали.

Она увлечённо читала, не слыша и не замечая ничего вокруг, а пальцы её непроизвольно сжимали и разжимали яблоко. Светлое лёгкое платье с глубоким декольте открывало шею и верхнюю часть груди.

Аким загляделся на явленную ему красоту, любуясь чёрными локонами, нежной изящностью шеи, пластичной покатостью плеч и небольшой выпуклостью груди под светлым шёлком.

Её щёки зарумянились, когда увидела его. Положив книгу на траву и превратив яблоко в закладку, она надела лёгкую соломенную шляпку и, протянув ему руку, грациозно поднялась.

– Сударь, – первая прервала неловкое молчание. – В этой белой косоворотке вы отчего-то ужасно напомнили мне того маньчжурского поручика, что медитировал у гранитной скалы с виноградной лозой в шёлковых китайских штанах и халате с драконами, – улыбнулась, ощутив приятное волнение, когда он, склонившись, коснулся губами её руки.

– К сожалению, у меня нет веера, чтоб подарить тебе, но я обязательно преподнесу жёлтую кувшинку, и ты станешь русалкой, приколов её к волосам. Смотри – ёжик, – снизив голос до шёпота, кивнул на ворох пожухлых листьев, из-под которых подозрительно глядели на людей чёрные бусины глаз.

Покрутив кнопкой чёрного носа, ёж фыркнул и, определив, что опасность ему не грозит, деловито засеменил по своим ежиным делам.

– Какая прелесть.

– Колючая прелесть, – поправил романтичную даму кавалер. – Жара. Предлагаю спрятаться от неё в беседке моего детства и юности. А потом я покажу тебе Волгу с высоты птичьего полёта. Жаль, что ваша репутация, мадам, может пострадать, а то бы ночью полюбовались на плоты, плывущие вниз по реке, и на мириады звёзд на небе, и может, разгадали бы детскую тайну – река поднимается к небу или небо опускается к реке, – глядел на неё бесконечно нежным взором, от которого у Натали вновь вспыхнули щёки.

– Нельзя так смотреть на замужнюю женщину, – упрекнула она Акима. – Ведь я другому отдана и буду век ему верна. Лучше ведите в вашу беседку, сударь.

– Прости, Натали… И не за взгляд…

Когда вернулись обратно, ветерок с любопытством шевелил страницы книги, по-видимому, злясь на яблоко, не позволяющее их листать.

Акиму показалось, что по всему парку разлита грусть и любовь.

– Очень трогательно – яблоко на раскрытой книге, – дабы нарушить неловкое молчание, произнесла Натали, поднимая с травы томик стихов.

– Только Богу известно, что самое важное в жизни – Любовь. Большинство мужчин об этом даже не догадываются… Суетятся, делают карьеру, деньги и живут с нелюбимыми женщинами. И лишь на склоне лет поймут, что остались в пустоте и потеряли ту единственную, что читала стихи, и вместо закладки у неё было яблоко…

– Аким…, – сглотнула комок в горле. – Аким, не говори больше так… Это, хотя и красиво звучит, но бестактно… И запоздало…

– Прости, Натали, – резко повернувшись, пошёл к обрыву, не заметив, что за ним наблюдают ещё одни любящие женские глаза.

Ночью он не дождался плывущих плотов, а оседлав коня, полетел на нём по звёздному небу, вдыхая не запах мирозданья, а земной запах трав и цветов.

Остановил его у маленькой церкви, отражающейся в лунной тихой воде.

Его охватило чувство безмерного одиночества и тоски в безмолвности этой нереальной ночи. Лишь таинственный шелест камышей и чуть слышный плеск воды, и лунная тропинка на реке, ведущая вверх, к звёздам, и шёпот листвы, и старая деревянная церковь с покосившимся крестом… И он… Один в целом мире… И ожидание чего-то…

Резкий крик ночной птицы привёл его в чувство и вернул из горней выси на землю.

Спать лёг под утро.

И снился ему яркий день и белоснежные кони, скачущие по мелководью речного плёса, высекая серебряными подковами жемчужины блестящих на солнце брызг. И снилась ЛЮБОВЬ…

Солнечные лучи и капли влаги создали абрис прекрасного женского лица… И голос… Даже не голос, а шёпот ветра или шелест травы, бесконечно повторяющий: я хочу испить Тебя как чистую родниковую воду, как виноградное вино в бокале… Всего лишь один глоток Любви за всю жизнь… Всего лишь один глоток… И вдруг как бы со стороны увидел себя и Натали. Взявшись за руки, они шли по усыпанной цветами тропе в белесо-голубую даль неба с красной точкой солнца у горизонта…

Он раскрыл глаза, ощущая в душе прозрачную бездонность нежности…

А вечером Натали играла на рояле. Просто и безыскусно, но с душой и чувством.

Подросший котёнок сказочными зелёными глазами глядел то на молодую женщину, чьи пальцы трепетным прикосновением к клавишам выманивали томные звуки, то на офицера, то на две, горящие на рояле свечи, и, казалось, всё понимал, сочувствовал и переживал за них.

Наступил август.

Густо падали листья и звёзды.

Аким бесцельно бродил по утреннему парку, неожиданно для себя оказавшись на том месте, где встретил читающую стихи Натали. Улыбнувшись, приметил старого колючего знакомцы, бесстрашно вылезшего из вороха жёлтой листвы.

Строго оглядев незваного гостя, тот обнюхал жёлудь, картинно лежащий на красочно-красном резном листе, фыркнул и засеменил, шурша листвой, по своим, не менее важным, чем у людей, делам.

Замерев на секунду от волнения, Аким увидел неподалёку от жёлудя белоснежный батистовый платок. Её платок. Забытый или потерянный.

Подняв его, встряхнул и прижал к щеке, ощутив тонкий аромат духов и кружащий голову запах Натали: «Господи! Как я люблю её…»

В августовский знойный день Аким, отец и Натали отправились в дальнюю конную прогулку.

У Ольги разболелась голова и она наотрез отказалась от путешествия.

Проезжая мимо Полстяновки, волею судьбы столкнулись с местными помещиками: Зосимом Мироновичем Полстяным и братьями-близнецами Николаем и Михаилом Ивановичами.

– Так зайчик в озими трепещет, увидя вдруг издалека, в кусты припавшего стрелка, – пророкотал Полстяной. – Вот и я так же обрадовался, увидев вас, дорогой мой Максим Акимович.

– Ну, зайчик-то, предположим, не столь рад был, лицезря охотника, дражайший мой дружище, – слез с коня Рубанов-старший, по очереди обнимаясь с приятелями. – Надо бы поохотиться вместе, – загорелся он здравой, на его взгляд, мыслью.

– Давно пора от хозяйственных дел отвлечься, – поддержали идею усатые близнецы.

– Так давайте у меня и обсудим мероприятие, – вдохновился назревающим обжорством и выпивкой Зосима Миронович. – Как раз велел вчера кабанчика забить. И запить найдётся чем. Вы как? Максим Акимович?

– Молодёжь! Чего вам со стариками киснуть? Покатайтесь сегодня без меня, а вечером вместе домой и поедем.

Рубанов-младший не возражал, а даме слова не дали – молода ещё, чтоб своё мнение иметь, да к тому же – женщина.

«Доживёшь до возраста Пелагеи Харитоновны, тогда и выскажешься», – подумал предводитель уездного дворянства, направляясь с приятелями в сторону своего дома.

– Натали, а я выпросил у ёжика твой платок, – пошутил Аким, протягивая белый батист и стараясь снять возникшее напряжение.

Молодая женщина улыбнулась, разгладив складку неудовольствия между бровей.

– Действительно мой. Как ещё раз пойдёшь в гости к ёжику, передай от моего имени благодарность и яблоко, – рысью понеслась по просёлочной дороге, вскачь миновав усыпанный жёлтой листвой деревянный мостик, и остановила лошадь у звонкого ручья в пушкинской берёзовой роще. – Как красиво, – плеснула в пылающее лицо прохладной водой и утёрлась батистовым платком.

Догнав амазонку, Аким хотел поинтересоваться: не отъявленный ли кавалерист научил так скакать на лошади?, но рассудил, что вспоминать брата будет сейчас не к месту. И тут он увидел кувшинку…

Войдя в воду, сорвал цветок и молча протянул его растерянной даме.

Прижав кувшинку к груди, она потрясённо глядела на офицера, думая, что мечтала об этом многие-многие ночи… Пахнущая речной влагой жёлтая кувшинка и рядом подаривший её любимый мужчина…

Аким растворился в её глазах и ни о чём не думая кроме этой недоступной женщины, мягко и нежно поцеловал её в сладкие-сладкие губы, чуть слышно прошептав, или просто подумав: любовь моя потерянная… А может, просто сон? – целовал её вновь и вновь…

А она, прижимая к сердцу кувшинку, беззвучно рыдала, и слёзы текли по её лицу.

– Почему ты плачешь? Я сделал тебе больно? – оторвался от женских губ.

– Ты сделал мне божественно хорошо…

– А чего тогда плачешь? – не понял он.

– От этого и плачу, – обняла его плечи и, забыв всё на свете, сама припала к горячим мужским губам.

– Натали, – целуя её шептал он, почему-то думая, что громким звуком голоса развеет этот прекрасный сон, где звонкий ручей, жёлтая роща и любимая женщина… – Натали… Я мечтал бы подарить тебе все цветы, что есть на земле… Всё счастье мира… И всю любовь, разлитую во вселенной… Но это не в моих силах. Могу лишь преподнести свою любовь… Жёлтую кувшинку… И маленький кусочек быстротечного счастья…

– Запутались мы…, – тоже шёпотом ответила она. – Заблудились в чувствах и жизни…

А потом, уставшие и опустошённые от того божественно-прекрасного, что случилось с ними, лежали на траве и глядели в синее небо с редкими пышными облаками.

– Сейчас на них ангелы, а не кровоточащие души, как на войне в Маньчжурии, – чуть хрипловатым голосом произнёс он, повернув голову к возлюбленной. – Ну что ты нахмурилась и стала словно солнце, ушедшее за гранитную сопку, – улыбнулся ей. – Теперь я знаю, что такое Любовь… Что такое счастье… И понял, что воспевают поэты в стихах о Женщине и Любви…

– Я тоже вижу двух ангелов на облаке, – приподнявшись и опершись на локоть, произнесла она. – Но не с нимбами, а кровоточащими сердцами. Начать жизнь сначала, как и любовь, невозможно… Это будет уже другая жизнь и другая любовь.., – поцеловала его в лоб и поднялась, оправляя юбку и волосы. – Это – первый и последний раз, Аким. Больше такое не должно повториться, – направилась к ручью, неожиданно подумав: «Аким – это нежный вальс, а Глеб – бурное танго…»

Август подошёл к своей середине.

Утро выдалось свежим и тихим.

Накинув на плечи старый белый китель, Аким стоял на косогоре и смотрел на заполнивший Волгу и всё вокруг белый туман: «А может, это я нахожусь на облаке, со своим кровоточащим сердцем?! Она больше не хочет разговаривать со мной, – глядел, как туман постепенно рассеивается в утренних солнечных лучах.

Всю ночь моросил мелкий дождь, и в прохваченном сыростью парке терпко пахло прелым листом и, почему-то, кувшинками.

«Странно. Запах кувшинок. А может, это так пахнут мокрые от дождя яблоки? – подошёл к тому месту, где видел ежа. – Я ведь должен его поблагодарить, – мысленно улыбнулся и шелохнул сапогом влажные листья. – Да где же теперь его найдёшь?!

В доме, когда вернулся, творился небольшой бедлам – то невестки и свекровь надумали пойти по грибы.

Руководила походом кухарка, а ныне ключница и домоправительница Марфа.

Натали в плаще с капюшоном и плетёной корзиной в руке, прошла мимо Акима, словно это было пустое место.

Вновь заморосил небольшой дождь, который только обрадовал женщин.

– Я место знаю, где поляна просто забита подберёзовиками и боровиками, – вдохновляла дам Марфа. – А какое блюдо потом из них приготовлю, – чмокала губами.

– А мы с тобой, Аким, в Рубановку наведаемся, к новому старосте, а после к лесничему и егерю – Егорше, – целился из «Зауэра» в сидящую на ветке тополя ворону Максим Акимович. – Ружьецо себе подбери. «Ланкастер» советую взять. Егорша недавно поведал, что кабанище в лесу поселился. Огромный секач. Вот на него и поохотимся.

– Откуда он здесь взялся? – не поверил отцу Аким.

– По версии бывшего солдата, а ныне егеря и лесничего Егорши – за ним из Маньчжурии увязался.

– Ага! Японцы послали, дабы отсёк ему кое-чего, – захмыкал Аким. – Он и мне об этом вепре говорил. Чем, конечно, чёрт не шутит, когда егерь спит… Возьму-ка я лучше ижевский «русский винчестер». Понадёжнее твоего «Ланкастера» будет:

      Ещё вчера, на солнце млея,

      Последним лес дрожал листом.

      И озимь, пышно зеленея,

Лежала бархатным ковром, -

тоже прицелился из «винчестера» в многострадальную ворону.

– Полстяной стиху научил?!

– Фет! – опроверг отца Аким.

В деревне егерь Егорша, словно на икону глядя на младшего Рубанова, доложил ему обстановку:

– Так что, вашбродь, секачище здоровый, как ведмедь. Наглющий – страсть… Хужей японца. По лесу прёт как лыцарь в латах. Нипочём зверюге ветки и даже непролазные заросли. Сметливый. Я его картошкой на поляне прикармливаю. Богатый её ноне урожай.

– Егорша, откуда ты всё это знаешь?

– Я, ваше превосходительство, два раза от него на дереве спасался. Оттуда и наблюдал за поганцем. Тут неподалёку речушка лесная, так этот веприще в камышах живёт. Пудов пятнадцать нагулял, скотина. Перед заходом солнца мою картошку жрать идёт на поляну. Ну и так чего съестного накопает рылом. Утром в свои камыши дрыхнуть отправляется. Мне от него одна только польза. Лес воровать перестали. Спужались хряка мохнатого, – загыгыкал лесник. – Тут, пожалуй, вздрогнешь, как увидишь. С дерева рассмотрел клычищи его. Длинные и трёхгранные, как штык у винтовки. Сечёт ими, рвёт, а после жертву копытами топчет, – перекрестился от ужасной картины и задумчиво опёрся на берданку. – Не иначе японский генерал Хасегава по мою душу послал, – пришёл к неутешительному выводу егерь.

– Или бог за грехи наказывает… За окрас формы в Маньчжурии, – с ног до головы оглядел Егоршу Аким.

– Господа хорошие! – переполошился, наслушавшись о секаче-одиночке Антип, он же рубановский староста. – Делов невпроворот. Семён Михайлович… По прозвищу Хован и Степан с супружницей, тёткой Клавдией, решили на отруба податься и закрепить землю в частную собственность. Степан прямо и сказал: «Мы, грит, как новожёны теперь. С земелькой-то законным браком повенчались. В деревне-то, грит, она была гулящая девка, а теперь на веки вечные законной женой стала». И тётка Клавдия стервецу не осмелилась возразить. Вот сейчас землемер их разбросанные полосы в один участок собирает.

– Шельмецы. Из общины вышли. Рушит Столыпин старую деревню, – нахмурился Максим Акимович. – Хуторянами теперь станут. Сельскими хозяевами. И барин им не указ. Столыпин думает, что они будут надёжной опорой трону. Перессорил крестьян между собой. Аж сердце прихватило, – схватился за грудь Рубанов-старший. – Лучше с кабаном воевать, чем… – не договорил, заметив подъезжающих соседей-помещиков: Полстяного и братьев Ивановичей.

Поздоровавшись, эмоционально стали обсуждать предстоящую охоту:

– Выйдем засветло, перед заходом солнца. Егорша поляну с прикормом укажет. Спрячемся за деревьями и станем ждать. А там уж на кого этот зверюга вылезет, тот и жахнет по нему.

– Ой, друзья. Я вас у кромки леса подожду, – разволновался Полстяной.

– Ну да! Верное решение. А то вдруг с тыла секач надумает напасть, – заржали братья.