Читать книгу: «И как мы только победили… Великая Отечественная в статьях журналиста», страница 4

Семен Баранов, командир роты батальона связи, майор в отставке:

– В этот же день кто-то из местных жителей сообщил нам, что на соседнем хуторе стоит еще одна колонна, машин – видимо-невидимо. Старший лейтенант Михайленко приказал мне разведать хутор. Немцев не видно, а машин стояло больше двадцати. Некоторые были с обмундированием, остальные с продуктами. Пока набивали вещмешки шоколадом, подошел немецкий танк. Выстрелил один раз и почему-то уполз. Я пошел к своим и вернулись мы сюда уже всей ротой…

Андрей Червов:

– Начали жечь машины и здесь. Часть продуктов раздали местным жителям. Особенно много было муки, женщины ее брали, кто сколько хочет. Когда загорелась одна машина, в небо вдруг ударил фейерверк: машина была с осветительными ракетами…

Владимир Балакин, майор в отставке:

– Я тоже помню этот фейерверк. На этом хуторе мы сожгли машин двадцать с грузами. Успех всей этой операции был обеспечен прежде всего внезапностью и смелостью наших солдат. Помню, как немцы убегали от нас в одном белье. Ребята даже нашли на дороге генеральский мундир, кто-то еще мерил его под всеобщий смех…

Радовался и полковник Иван Гришин: его двести солдат разгромили тылы целой танковой дивизии. Ее наступление на Москву стало на долгое время невозможным. В этом бою было уничтожено около двухсот гитлеровцев, а наши потеряли всего одного человека убитым.

За организацию этого боя майор Андрей Туркин был награжден орденом Красного знамени, старший лейтенант Семен Михайленко, первым в 137-й дивизии, орденом Ленина. Медалями были награждены многие участники этого боя. А вот командира дивизии полковника Ивана Гришина командование за тот бой отметило скромно: медалью «За отвагу». Скупились в то время на награды командирам: армия отступала.

И снова на восток, догонять фронт, держать Гудериана «за хвост».

Андрей Червов:

– После этого боя до своих шли еще дней десять. Измучились до предела. Помню, как погиб мой товарищ Солдатов, родом из Арзамаса. Мы все время были вместе и он такой крепкий парень, а в тот день немцы загнали нас в болото. Он сел на кочку: «Не могу больше!». Как я его ни просил, что встань, иди – не может подняться. Вести его или тащить у нас не было сил. Мы пошли, а он остался на кочке. Когда я оглянулся, то вижу: к Солдатову подошел немец, приставил к голове автомат и дал очередь…

Тридцатого октября первые группы бойцов 137-й стрелковой дивизии вышли на станции Косоржа и Щигры. Здесь были уже свои. Подсчитали живых: 806 человек. Из 5200, которые были в дивизии до окружения. Эти 806 человек, растянутые на пятнадцать километров вдоль реки Красивая меча, еще две недели держали здесь фронт, не пуская немцев на Москву. И снова на карте красным карандашом были жирно нарисованы цифры: 137-я сд.

КУЛИКОВО ПОЛЕ, 41-Й ГОД

Деревенька Яблоново на берегу тихой речки Красивой Мечи. Всего несколько километров до исторического Куликова поля. В голове не укладывается, что и сюда, в самый центр России, поздней осенью 41-го приползли танки гитлеровского генерала Гудериана.

Из истории битвы за Москву большинству из нас известны хрестоматийные примеры: подвиги панфиловцев и подольских курсантов, партизанки Зои Космодемьянской и летчика Виктора Талалихина, конников Доватора и танкистов Катукова. О том, что на крайнем левом фланге Московской битвы, на подступах к Куликову полю, сражались наши земляки, известно, наверное, очень немногим.

Война здесь закончилась как будто бы год-два назад: на высоком западном беpeгу кое-где видны заросшие травой окопчики, воронки от разрывов снарядов. В деревне у каменного амбара с углом, развороченным немецким нарядом, старушка ругалась с козой.

– Немец из танка, – заметила мой удивленный взгляд старушка.

– Столько лет прошло, что ж не отремонтировали до сих пор?

– Некому, – сердито отрезала бабуля.

Немцы были здесь больше 50 зет назад…

После выхода из окружения под Брянском 137-я Горьковская стрелковая дивизия полковника И. Гришина была переброшена в район г. Ефремова и утром 5 ноября 41-го начала занимать отведенные ей 15 километров по берегу Красивой Мечи. Когда дивизия попала в окружение, в ней было 5200 человек, через 3 недели из него вышли всего 806. Задача была простой: не пустить противника на шоссе Тула – Москва. А соседей ни слева, ни справа.

В начале июля 41-го в дивизии полковника И. Гришина насчитываюсь 14 тысяч человек и около 200 орудий. Это было отборное соединение. Четыре месяца боев, три окружения, и вот остатки дивизии, несколько сот уставших бойцов, вгрызаются в тульскую землицу, еще одно окружение, и тем, кто останется в живых, прорываться придется в Арзамас.

Я прошел всю линию обороны дивизии, все ее редкие окопчики, выкопанные один от другого порой за сотни метров, а потом ночью у костра возле дороги думал и никак не мог понять: «Как же они удержались?» Отбиться здесь такими силами против пехотной дивизии, в которой было не менее 8—10 тысяч человек, да еще усиленной тремя отрядами танков, по всем канонам военной науки было невозможно.

Тогда дивизия имела два стрелковых полка, третий пропал в окружении. Вспоминаю рассказ начальника штаба 771-го стрелкового, полковника в отставке А. Шапошникова: «У нас в полку был один батальон, а в батальоне – одна рота. Таким же был и соседний полк». В полку – всего 150 штыков. Правда, имелось 50 пулеметов и 2 орудия. Настоящим подарком для командира дивизии было прибытие 17-го артиллерийского полка с 41 орудием. Но надо было еще суметь растянуть их на километров…

Впрочем, немец тоже был уже не тот, что летом. Гудериан повел свои дивизии в наступление на Москву, имея всего 50 проц. штатного состава танков, остальные ржавели на полях от Бреста до Брянска грудами металлолома. Из 200 тысяч автомашин, которые были у Гитлера на Восточном фронте в начале похода на Россию, на ходу осталось только 30 тысяч, остальные сгорели или требовали капитального ремонта. Некомплект в пехоте составлял 340 тысяч человек, половину. Лучшие гренадеры, прошедшие Польшу и Францию, лежали под березовыми крестами.

Но в генеральное наступление на Москву Гитлер бросил все же огромные силы: миллион солдат в 50 дивизиях, 1700 танков, 950 самолетов. На направлениях главных ударов превосходство гитлеровцев было 5-6-кратным. Начальник генерального штаба вермахта генерал-полковник Ф. Гальдер 4 октября 41-го не без самодовольства отметил в своем дневнике: «Операция „Тайфун“ развивается почти классически. Танковая группа Гудериана, наступая через Орел, достигла Мценска, не встречая никакого сопротивления».

Только 7 октября Сталин вызвал генерала армии Г. Жукова с Ленинградского фронта. Хотя бы на 4—5 дней раньше… В этот день, 7 октября, в районе Вязьмы были окружены 4 наши армии, в районе Брянска – еще 2. Позднее Г. Жуков написал в своих мемуарах, что это было катастрофой. Управление армиями и фронтами потеряно, обстановка неизвестна. Потом историки установили, что в середине октября 41-го против наступавших на Москву тысячи танков и 700 тысяч гитлеровцев стояли всего 90 тысяч наших солдат. Остальные войска Западного, Резервного и Брянского фронтов остались в окружении, и если бы они сдались в плен, а не держали Гудериана, Гота и Гепнера «за хвост», их танки ворвались бы в Москву.

Генерал армии Г. Жуков в это время закрывал основные дороги, ведущие к Москве, войсками, спешно снятыми с других участков фронта. Гитлеровцы, не считаясь с потерями, рвались к Москве, взяли Калугу, Можайск, Малоярославец, подходили к Туле. А 10 октября генерал Ф. Гальдер записал в своем дневнике: «…войска завязли в грязи и должны быть довольны тем, что им удается с помощью тягачей кое-как обеспечить подвоз продовольствия».

В начале ноября 41-го года гитлеровцы вынуждены были взять оперативную паузу. На подготовку решающего броска к Москве ушло 2 недели. Из резерва подошли еще 10 свежих дивизий, и 15 ноября гитлеровцы вновь перешли в наступление. Только на Истру шло 400 их танков, на Каширу – тоже 400. И каких-то 60 километров до Москвы…

На подступах к Куликову полю короткое затишье было прервано 14 ноября. В архиве Министерства обороны документы, рассказывающие о боях 137-й дивизии на Красивой Мече, лежали нетронутыми десятилетия. Видны были даже засохшие капли крови посыльного на записке одного из комбатов, в которой тот сообщал в штаб полка, что через его позиции прошли разрозненные подразделения нашей 6-й гвардейской дивизии. Ее солдаты кричали, чтобы все уходили отсюда, потому что если уж они не устояли, то другие и тем более не смогут. Гнали гвардейцев три группы танков, в общей сложности более сорока единиц.

На 50 автомашинах по хорошей, подмерзшей дороге гитлеровцы сходу пытались прорваться через Яблоново. Пять машин сразу же загорелись от метких выстрелов из сорокапяток. Отбита первая атака, вторая, третья. Пять суток стоял здесь 771-й полк, растянутый в нитку. Документы сохранили примеры удивительной стойкости наших солдат. Сержант С. Лукута один отбивал атаки немцев из своего окопа, уничтожив их не один десяток, пулеметчики И. Голованов и С. Кузин, каждый на своем участке, в первый же день отбили по две атаки, уничтожив по 20 гитлеровцев. Пулеметная рота младшего лейтенанта П. Ковалева отразила атаку немецкого батальона, после боя на поле насчитали более трехсот трупов.

В одном из донесений рассказывалось о бое, который вели семь бойцов во главе с лейтенантом Н. Солдатенковым. Несколько часов они сдерживали натиск гитлеровцев на переправе через Красивую Мечу. В их окопчиках под слоем земли я нашел груды ржавых гильз… В одном из них сражался и политрук роты А. Очерванюк. О нем рассказал мне капитан в отставке М. Багадаев:

– С началом наступления немцев я, тогда старший политрук, был направлен в 771-й полк. Отбитых атак не считали. Очерванюк остался от роты один, все солдаты были убиты или ранены. Когда я перебежками пришел на его позиции, он вел огонь, переползая от одного пулемета к другому. Помню, что у него было восемь ранений. Мы оттащили его в сторону, перевязали, а я лег за пулемет. Немного погодя помощника моего убило, а меня сильно ранило разрывом снаряда… А Толя Очерванюк умер от ран.

Генерал-полковник Ф. Гальдер, редко упоминавший из-за масштабов войны действия отдельных советских дивизий, 16 ноября записал в своем дневнике: «Упорные бои идут лишь северо-западнее Ефремова, где на стороне противника действует стрелковая дивизия, видимо, недавно сформированная в этом же районе». Он не знал, что это 137-я стрелковая, вышедшая из окружения под Брянском.

Гитлеровцы мощным бронированным кулаком пытались выйти к Ефремову, чтобы оттуда по шоссе прорваться на Тулу. О бое у деревни Ереминки рассказал майор в отставке, а тогда политрук батареи сорокапяток М. Василенко:

– В батарее было шесть орудий, окопались хорошо, ждем. Сначала – шум моторов, потом видим – веером» идут 12 танков. Я был за прицелом первого орудия. Подпустили танки поближе и открыли огонь. Поймал танк в прицел, выстрелил, он встал и задымил. Потом поджег еще один.

Все просто и ясно, как о работе.

Потеряв в этой атаке 6 танков, гитлеровцы повернули назад. У села Кадное они атаковали 34 танками, прикрываясь согнанными местными жителями. В этом бою 6 танков подбил сержант М. Кладов. Попробовали гитлеровцы прорваться у села Крестище, но и здесь их встретило орудие М. Кладова. Он один вел бой с 20 танками, подбил 3, был ранен, но стрелял, пока оставшиеся 17 танков-не вышли из боя. Первым в 137-й стрелковой дивизии сержант М. Кладов был представлен к званию Героя Советского Союза. Но в наградном листе с описанием его подвига я прочитал: «Награда не вручена». Вряд ли он мог остаться живым в такой войне, но на всякий случай послал запрос в село, откуда М. Кладов был родом. Ответ от местных властей пришел странный: «Михаил Кладов живет в нашем селе, но у него нет оснований гордиться своими былыми подвигами». Как это «нет оснований», если он подбил 9 танков и о нем до сих пор помнят его однополчане?

Пришлось ехать на родину М. Кладова. Тяжелая это была встреча. В райвоенкомате мне рассказали, что в 43-м М. Кладов во время боя дезертировал и все оставшееся время войны скрывался у себя дома в деревне. После победы, правда, был амнистирован, но в родном селе его все считают дезертиром, а о награде никто, в том числе и сам он, ничего не знал. Военком, узнав, что в архиве я нашел на М. Кладова наградной лист, схватился за голову: с одной стороны – награда нашла героя, но как же ее вручать дезертиру?

Долго говорили мы с М. Кладовым о боях на Красивой Мече. О его дальнейшей судьбе – ни слова, ни я, ни он. Только когда прощались, он вдруг заплакал: «Не пиши обо мне ничего, какой я герой…» Награды своей он так и не получил. И я так и не понял, как он мог сломаться в 43-м, если выдержал ад 41-го, начиная от Бреста.

А его 137-я дивизия тогда, в ноябре 41-го, на Красивой Мече все же не устояла. Гитлеровцы потеряли не одну тысячу своих солдат и 25 танков и ни за что не прорвались бы к Ефремову, если бы не предатель из местных жителей. Он провел колонну танков к городу. Эту историю мне подробно рассказал А. Шкурин, начальник особого отдела полка. И каково же было мое удивление, когда в краеведческом музее г. Ефремова на одном из стендов я увидел фотографию со знакомой фамилией. Тот самый, предатель. Сотрудники музея ничего не знали об этой истории, до войны он был в числе уважаемых людей. Фотографию сняли. Переделали и схему боев в районе Ефремова: 137-я Горьковская дивизия на ней даже не значилась.

А тогда развить успех на этом направлении гитлеровцам все же не удалось. Ф. Гальдер 21 ноября записал в своем дневнике: «Гудериан доложил по телефону, что его войска выдохлись». Еще несколько дней гитлеровцы пытались атаковать, порой силами всего по 20—30 человек, но безуспешно. К началу декабря наступление гитлеровцев на Москву окончательно захлебнулось. Не сумели немцы выйти и на историческое Куликово поле, чего так добивалось ведомство Геббельса.

Полковник А. Шапошников, с которым мы часто говорили об этих боях, на вопрос, как же тогда им удалось устоять, ведь в июле 41-го немцы такими же силами смели бы их, даже не заметив, ответил просто и без высоких слов: «У нас после трех окружений в полку остались такие солдаты, что если зацепятся где, то ничем их уже не сковырнешь, их даже убить было трудно, потому что лучше немцев воевали. Люди чувствовали свое превосходство над противником даже в те дни, когда все висело на волоске».

Об этих людях можно сказать и словами древних: «Их мужество возрастало с уменьшением их численности». И это тоже будет правдой.

В НЕМИЛОСЕРДНОЙ ТОЙ ВОЙНЕ
спасали раненых наши девушки-медсестры, теряли любимых

«Анна, Анечка, сестричка». – так звали ее командиры и товарищи, потому что на войну Анна Ивановна Ермоленко сумела попасть 16-летней девчонкой. Сейчас ей и самой трудно представить, как она вынесла это на девичьих плечах – августовские 1941-го бои под Киевом, трагическое сентябрьское окружение, когда погибли войска четырех армий, а ей удалось вырваться из него чудом с небольшой группой бойцов. Она в числе последних видела погибшего в окружении под Киевом командующего Юго-Западным фронтом генерала П. Я. Кирпоноса – перевязывала его в роще Шумейково в ночь перед прорывом.

Тогда ей выпало жить, но впереди была еще целая война – километры бинтов на раны, кровь, стоны, смерть и длинный путь от Подмосковья до Кенигсберга.

– Когда наша дивизия наступала, – рассказывает Анна Ивановна, – за сутки в медсанбат поступало обычно по 600—700 человек раненых. Смены медперсоналу не было никакой, работали до тех пор, пока не сваливались от усталости. Потом по очереди уходили на два-три часа отдохнуть и снова за работу. Казалось, только положила голову, а уже будят, надо дать отдохнуть другому. Наш хирург, доктор Комоцкий, очень высокого роста, физически крепкий человек, над операционным столом стоял по двадцать часов, не разгибаясь. Делал самые сложные операции. Врачей не хватало, поэтому часто ему приходилось оперировать одному и без передышки, а мы, медсестры, помогали ему, сколько могли.

В большой перевязочной стояли три стола, в операционной – два, и на каждый стол клали раненых для обработки и операции. В операционной медсестре приходилось подавать инструмент и материал часто сразу двум или трем врачам. Тут нужна была внимательность, подвижность, наблюдательность. А какой ловкостью Должна была обладать каждая медсестра, чтобы на коленях, на общих нарах, в землянке или в палатке, при свете коптилки попасть в вену, перелить кровь самым тяжелым раненым, которые находились в шоковом состоянии, обескровленные, с оторванными руками, ногами…

Стояли мы в каком-то совхозе. Эвакуация раненых шла с трудом – машины буксовали, лошадей не хватало, а раненых было очень много. Мы еле успевали обрабатывать первичных, а уже надо было вторичные обработки производить, так как развивались гангрены. На еду у нас времени вообще не оставалось – повар по два-три раза разогревал и звал поесть, пока уж не вмешивался командир медсанбата.

Меня в медсанбате все звали дочкой, потому что была моложе всех, в 42-м году шел только семнадцатый год. И вот однажды работала я без смены и отдыха третьи сутки. Вечером комиссар и командир медсанбата зашли в перевязочную, подозвали и спросили: «Дочка, вытянешь еще ночь или нужна замена?». Я, конечно, отрапортовала, что вытяну. Но, в общем, я всех тогда подвела. Где-то на рассвете, когда сон сваливает каждого, свалил он и меня. Как сейчас, помню, что санитары клали на стол раненого и сказали: «Доктор, это последний, но с красной полосой», – то есть срочный. И мне показалось, что этот раненый падает со стола, я протянула руки его поддержать и сама упала, уже уснувшая.

Меня не разбудили даже нашатырным спиртом. Санитары отнесли в послеоперационную палату, и там проспала я восемнадцать часов.

– Анна Ивановна, война войной, но вы ведь были молодые. Была, наверное, и любовь. Какая она на войне?

– Когда я попала на фронт, о любви у меня не могло быть и речи, в медсанбате я была младше всех. Но летом 42-го и мое сердце было тронуто искоркой, которая разжигалась все больше и больше. У всех наших девушек были знакомые ребята, иногда даже и встречались, когда выпадала возможность, писали письма. Как-то подруги мне говорят: «Аннушка, надо познакомить тебя с каким-нибудь мальчиком, будет письма слать, и тебе будет веселее». И вот знакомство состоялось. Само собой. Было это в лесу на Орловщине, раненые поступали, но реже, так как стояли в обороне. Однажды в числе раненых оказался капитан Павел Гриднев. Он был ранен, когда его химрота прикрывала дымом дивизионных разведчиков. Красивый, высокий, стройный боевой командир. Тогда ему шел только двадцать первый год. Ёкнуло мое сердечко, тогда совсем юное и никем не искушенное.

Заметила, что и он обращает на меня внимание, я же со своей угловатостью все стараюсь исчезнуть и заняться любым делом, только бы не попасться ему на глаза. Но покоя на душе не было. Павлик выписался после поправки в свою часть, а не прошло и двух дней, как получаю от него письмо. И не какое-нибудь, а письмо, которое впервые написал человек, милый моему сердцу. Во время очередного дежурства писала и я первое в своей жизни письмо. Писала и рвала, снова и снова. Химрота всегда стояла недалеко от медсанбата, и Павлик мог приехать, но встречи были короткие, да и девочки боялись встречаться с ребятами, чтобы нас не ругали.

Однажды вечером у нас проходило комсомольское собрание, оно затянулось, а потом мне сказали, что приходил Павлик, ждал меня, много курил, был очень взволнован. А где-то около полуночи к нам стали поступать большие партии раненых, в основном, разведчики и с химроты. Я мыла руки, когда ко мне подошел ординарец Павлика, очень встревоженный, и вымолвил сухими губами: «Погиб капитан…» Я сразу не поняла, о ком идет речь или просто не хотела верить, потом что-то сковало все движения, слезы, как туман. Какое-то время еще делала перевязки, просто по инерции двигалась, ничего не видя. Доктор Комоцкий, заметив это, отправил меня отдыхать, но я продолжала работать, так было легче. До рассвета обработали всех раненых, потом пошла – и ничего перед собой не вижу, проклинала в душе и Гитлера. и войну… Пока мы стояли в этой деревне, каждый день бегала к Павлику на могилу.

Вот так в годы войны мы любили и теряли любимых.