Железнодорожный состав с воспитанниками первой военной киевской школы имени Богдана Хмельницкого и студенческий курень сичевых стрельцов прибыл на станцию Круты. Здесь уже находились кадеты из киевских военных училищ, прибывшие раньше, которые решили воевать против большевиков. Разведка донесла, что красные недалеко, и идти дальше не было смысла. Станция Круты была узловой, здесь находилась вертушка для разворота паровозов. Сама деревня под таким же названием находилась в трех верстах. Здесь и остановились молодые борцы за самостийность, чтобы дать бой красным.

Добирались до станции несколько дней, хотя раньше на это уходило восемь часов из Киева. Командовавшие семнадцати-восемнадцатилетними бывшими курсантами, студентами и гимназистами русские офицеры, – украинских офицеров не хватало, – не слишком торопились встретиться с красными. Они не служили в украинских частях, им выплатили боевые деньги за проведение будущего боя с красными. Поэтому они не стремились встретиться с врагом, понимая, что эти юные солдаты – на девяносто процентов выходцы из Галиции – ни на что не способны. А Галиция – часть враждебного России государства – Австро-Венгрии, что учитывали русские офицеры. На вынужденных стоянках лениво проводились военные занятия. Офицеры ехали в пассажирском вагоне. Оттуда вечерами неслись разухабистые русские частушки:

Шарабан ты мой, шарабан,

А я мальчишка да шарлатан.

Звучали издевательские частушки о бывших правителях.

Как Россию загубить?

У Керенского спросить.

А дальше следовал матерный припев.

В товарных вагонах, где ехала украинская молодежь, звучали совсем другие песни. Молодежь, презирая командовавших ими вечно пьяных русских офицеров, пела свои народные тягучие, грустные до тоскливости западноукраинские песни: «Де ты бродишь моя доля», «Ой чого ты дубе на яр похилився», где были такие слова:

Гей, лети, мий коню, степом и ярами,

Розбий мою тугу в бою з ворогами.

И обязательно пели «Ще не вмерла Украина», где всеми был разучен новый ранее малоизвестный куплет, нравившийся юношам и вдохновляющий их на бой с конкретным врагом:

Гей, Богдане, гей Богдане, славный наш гетьмане,

Нащо виддав Украину Москви на поталу.

Щоб вернуты ии честь, ляжем головами,

Назовемся Украины вирными сынами.

Настрой на беспощадный бой с московским войском был высок, несмотря на осознание того, что для многих этот бой мог стать последним.

В Круты вместе с ними прибыл бронепоезд, представляющий обшитый металлическими листами паровоз и платформу, обложенную мешками с песком, с двумя пушками и двумя пулеметами. Одну пушку было решено установить на перроне станции. Продуктов оставалось мало, и командовавшие непосредственно украинским отрядом Омельченко и Гончаренко по старому казацкому обычаю – с саблями на боку, снарядили несколько хлопцев в деревню для покупки у крестьян продуктов. Но крестьяне отказались продавать продукты и живность, и пришлось вернуться с десятком булок хлеба, которые забрали себе русские офицеры. Было решено приготовить обед из оставшихся продуктов, а в основном питаться сухим пайком. Но это не сбило боевого духа войска, насчитывающего более полутысячи человек.

В их рядах находился и Орест Яцишин. Он все время, как выехали из Киева, находился в приподнятом настроении. Его вдохновлял последний разговор с Грушевским, где тот сказал ему, что принят универсал, провозглашающий Украину независимой. Ему так хотелось поделиться этим известием с товарищами… но, помня суровый наказ «батька», он молчал. Но это молчание придавало особую значимость, именно ему – никто не знает, а он знает эту тайну. И это вдохновленное настроение не оставляло его ни на минуту.

Но вскоре молодежь получила обкатку боем. В полдень на станции остановился состав с демобилизованными солдатами Румынского фронта. Старший состава, здоровенный солдат с черной бородой, отрекомендовавшийся председателем совета солдатских депутатов, сказал, что едут с фронта домой – «Надоело воевать», и попросил, чтобы им освободили путь, и они двинутся дальше на север.

Из теплушек вылезли солдаты, – размять ноги, их было человек четыреста. Они были в веселом настроении – война для них закончилась. Вступали в разговоры с молодыми сичевиками и в шутку жалели их – куда вам, еще вчера сосавшим материнское молоко, воевать против солдат, которые три года в окопах вшей кормили, да матросов, злющих оттого, что подолгу не стояли на земле.

Но в руководстве украинским войском шли совсем другие разговоры. Лощенко, командир бронепоезда, был против пропуска этих солдат дальше – красные рядом. Они их сразу же мобилизуют в свою армию. Надо задержать их здесь на несколько дней.

Но русские офицеры резонно возражали – нельзя этого делать. Хоть солдаты и разоружены, но все равно у них найдется оружие, а военного опыта им не занимать. Они могут захватить станцию сами и, не спрашивая ничьего разрешения, пройти на север. Там они расскажут красным о состоянии украинского отряда, о юнцах, которые еще не нюхали пороху и, естественно, большевики соответствующим образом построят тактику боя. Может, повернуть их состав обратно, пусть найдут другие пути проезда на север? Оставлять же солдат на станции нельзя. Еще с полчаса продолжалось это обсуждение, но никакого решения принято не было. Русские офицеры ушли в свой вагон.

Солдаты на путях стали проявлять нетерпение. Угля оставалось немного, а им надо добраться до Бахмача или даже до Конотопа, чтобы поменять там паровоз. Наконец чернобородый председатель совета не выдержал и напрямую рубанул:

– Убирайте бронепоезд с путей к чертовой бабушке, или мы его сами к ней направим!

Напряженность возрастала. Лощенко предложил, обращаясь почему-то шепотом к присутствующим:

– Не треба их пропускати. Эти москали объединятся с теми москалями. Их треба уничтожить.

Еще несколько минут, в отсутствии русских офицеров, продолжался разговор между украинскими командирами, которые согласились с Лощенко, что солдат надо частично уничтожить, частично взять в плен и держать до изменения обстановки. К тому же молодым воякам необходимо понюхать пороху, заиметь хоть какой-то боевой опыт.

Гончаренко ставил боевую задачу:

– Часть стрельцов пусть залягут за станцией ближе к семафору, только с одной стороны, другая останется за станцией, чтобы сразу же выйти на пути. Бронепоезд пойдет по соседней колее и из пулеметов начнет расстреливать вагоны с солдатами, а стрельцы с другой стороны откроют огонь. Большую часть кацапов перестреляем, а потом нам останется брать только пленных.

План одобрили все украинские командиры. Старшины пошли собирать сичевиков за зданием станции. Ничего не подозревающие солдаты-румынцы сидели на рельсах, греясь под неярким солнышком января, другие бродили по перрону. Украинские командиры разводили свои курени и, не повышая голоса, разъясняли на ходу задачу своим воякам. Возникло легкое возбуждение. Наскоро проверялись винтовки, некоторые досылали заранее патрон в патронник, чем вызывали грубый окрик и оскорбления старшин, объяснявших, что была команда привести оружие к бою, а не приготовиться к нему. А то еще перестреляют друг друга до боя.

Гончаренко вышел из комнаты, где совещались украинские командиры, в зал вокзала и сказал бородатому председателю солдатского совета, что сейчас бронепоезд перейдет на другой путь, и они могут ехать дальше.

– Хорошо, – ответил председатель и еще хотел что-то сказать, но Гончаренко поспешно отошел от него.

Орест был взволнован – впервые в жизни ему предстояло встретиться с живым врагом лицом к лицу. Смущало одно – солдаты с ними мирно беседовали, рассказывали о солдатской жизни и не думали, что эти юнцы могут сделать им что-то плохое. Он подошел к Левку Лукашевичу, с которым подружился в последнее время, и который уже имел небольшой опыт боевых действий. Тот, несмотря на молодость, демонстрировал полное спокойствие перед малоопытными товарищами. Но это внешне – внутренне он тоже волновался, и это заметил Орест.

– Ты готов? – спросил он Левка.

– Да, – небрежно бросил тот, проверяя крепление штыка.

– А куда лучше целиться?

– Куда хошь, лишь бы попасть, а лучше – в живот. Так надежнее, да и рана здесь может быть смертельной. Проверь штык, может быть рукопашный бой.

– А они будут стрелять?

– Вряд ли. У них нет оружия, забрали на фронте. А если у кого есть, то немного, и вряд ли успеют применить. Нас больше. Не бойся, с этими солдатами мы справимся.

– А может, так нельзя – против безоружных? – волновался Орест, чувствуя, что здесь произойдет что-то подлое.

– Так це враги – москали, хотят завоевать нашу державу. Их надо бить всегда и везде, в любом виде, вооруженных или безоружных, чтобы другим было неповадно появляться в нашей державе. Поняв?

– Ага.

Старшина приказал им построиться, и они, будто занимающиеся боевой подготовкой, с песней пошли вдоль железнодорожного полотна в сторону головы состава.

Между тем бронепоезд запыхтел, из трубы повалил дым, он готовился перейти на соседнюю колею. Паровоз демобилизованных тоже стал разводить пары. Раздалась команда: «По вагонам!», и солдаты лениво стали залезать в теплушки. Часть их продолжала стоять на рельсах и перроне, уверенные в том, что в любой момент успеют запрыгнуть в вагоны.

Бронепоезд тронулся, перешел на другую колею и пошел обратно, набирая скорость. Его два пулемета развернулись в сторону состава с солдатами и, когда бронепоезд сравнялся с паровозом, раздались длинные, непрекращающиеся пулеметные очереди. Один пулемет стрелял в дальние вагоны, другой прямо в упор перед собой. Из теплушек полетели щепки, раздались крики. Солдаты, стоявшие на перроне, в недоумении закрутили головами, пытаясь осознать, что происходит.

Старшина скомандовал «К бою!», и курень Ореста развернулся цепью в сторону насыпи. Кто-то сразу же упал на снег и стал стрелять из винтовки, кто-то бросился вперед с винтовкой наперевес. Ругаясь, Омельченко закричал:

– Ложись, дурни! Перестреляете друг дружку!

Орест увидел, как Лукашевич, деловито пристроившись, стреляет из винтовки с колена. Он тоже стал на колено и прицелился. Прорезь прицела никак не могла совместиться с мушкой, скакала из сторону в сторону и, подумав, что он сейчас не сможет правильно прицелиться, начал стрелять просто в вагоны. Авось в кого-нибудь пуля да попадет. Через несколько секунд он успокоился и совместил прицел с мушкой и с бежавшим к вагону солдатом, стараясь целиться в живот, как учил Левко. Нажав спусковой крючок, он увидел, что солдат упал. «Попал! Убил!» – мелькнула у него радостная мысль.

Но паровоз неожиданно тронулся, и стал медленно набирать скорость. Возле вагонов творилось невообразимое. Часть демобилизованных солдат выпрыгивала на снег, а другая наоборот – старалась влезть в вагоны. В этом столпотворении кто-то падал на рельсы под колеса двинувшегося поезда. Пулеметный и винтовочный треск сливался с воем людей, инстинктивно почувствовавшим, что их обманули и им отсюда не выбраться. Эта обреченность заставляла их запрыгивать в движущий состав, цепляться за скобы и переходы в вагонах, лишь бы быстрее уехать от этого страшного места. Бронепоезд, остановившись, медленно пошел обратную сторону, пытаясь настигнуть состав. Но было уже поздно, состав с солдатами-румынцами уходил. На платформу бронепоезда выскочил Лощенко, за ним артиллерийский расчет и они стали торопливо наводить пушку на уходящий состав. Раздался выстрел, и снаряд попал в середину состава, оторвав четыре вагона, из которых стали выпрыгивать солдаты и бежать к лесу. А потом из остановившихся вагонов стали вываливаться окровавленные люди и расползаться в разные стороны. Бронепоезд остановился, и пулеметы горячим огнем ударили по бегущим и ползающим солдатам. Пушка стреляла еще несколько раз в сторону поезда, но в него уже было сложно попасть, и артиллерийская стрельба прекратилась, но зато стал более слышным интенсивный винтовочный огонь. По рельсам бегали солдаты. Безоружные, они не могли оказать сопротивления. Некоторые, поняв, что их спасение в лесу напротив станции, бросились туда. Некоторым удалось добежать до него – спасителя, но большинство солдат осталось на пути к нему.

– В атаку! Вперед! – крикнул Омельченко, и Орест, подхваченный какой-то неведомой силой, как собака на охоте, чувствующая сзади жестокого хозяина, бросился вперед, приготовив винтовку к штыковому бою, наперевес. Рядом с ним бежали его товарищи, возбужденные запахом горячей человеческой крови, которая паром выходила из умирающих тел в холодных лучах зимнего дня. Выскочив на железнодорожное полотно, Орест увидел солдата, который пытался встать на колени, чтобы защититься от нападающих, но ему трудно было встать, а неотвратимая смерть приближалась. Орест с маху всадил солдату, не подозревающему, что смерть приблизилась по-гнусному, сзади, в спину штык. Солдат надломился и, перевернувшись боком, рухнул на рельсу, и острие штыкового кинжала трехлинейки, вышедшее насквозь, царапнуло холодный металл, по которому сразу же, темнея, побежала живая еще кровь. Не успел Орест вынуть свой штык, как в неподвижное тело вонзился еще один штык, потом другой. Всем хотелось ощутить плотскую крепость человеческого организма, а противников не хватало. Одного солдата, уже мертвого, сичевики подняли штыками, и он стоял, как живой.

Рыскающим взглядом Орест увидел, как у здания станции, с деревянным брусом в руках, отмахивается от наседающих сичевиков тот здоровенный солдат, который еще недавно отрекомендовался председателем солдатского совета. Вытаращив глаза в диком вывороте, с трепещущейся растрепанной бородой, он, как восточный демон, раскрыв пасть с блестящими желтизной крупными зубами, орал:

– Гады! Суки! Сволочи! Я вам!..

Брус с огромной силой летал вокруг него, выбивая из еще неокрепших юношеских рук винтовки и не позволял приблизиться к нему. Солдат обладал большой физической силой, и юнцам было тяжело с ним справиться – заматерел человек на войне. Орест видел, как Гончаренко – командир другого отряда сичевиков – прицелился из маузера в чернобородого. Он побежал туда, но его опередил Левко Лукашевич, который, как человек, прошедший начальную военную науку, решил показать, как надо сражаться с москалем. Но брус солдата отбросил Левка в сторону, – тот, в бешенстве вскочив, передернул затвор винтовки. Но раньше выстрелил из револьвера Гончаренко, и горячая пуля вошла солдату в грудь. Тот, опустив брус, с ненавистью глядел на своих врагов. Шатаясь, он снова попытался поднять свое оружие защиты, но тут Левко чуть ли не в упор выстрелил солдату в живот. Тот, качнувшись, упал. Гончаренко, выхватив из ножен саблю, в остервенении несколько раз со всего маху полоснул его по лицу. Клочья бороды, мяса и мозгов разлетались в разные стороны, а Гончаренко бил его саблей, а потом, словно опомнившись, закричал:

– В лес! Догоняйте их!

Разгоряченные первым боем, молодые сичевики бросились к лесу, но оттуда раздался, неожиданно для них, опьяненных победой, выстрел, – и один из них упал.

– Ложись! Огонь!

Все залегли и стали стрелять в лес. Запал боя проходил, многие с ужасом оглядывались назад, на станцию. Не хотелось смотреть, что там было ими сделано. Из леса не отвечали на выстрелы, и сичевики также прекратили стрельбу. По команде, перебежками, ползком они вошли в лес. На опушке, под деревом, лежал солдат с револьвером в руках. Пуля пробила ему голову. Видимо, он был и до этого ранен – в его следах на снегу темнели багровые капли крови. Дойти и доползти до леса он смог, но дальше не хватило сил. Это он стрелял и ранил одного из сичевиков, а потом пуля попала ему в голову. В лесу виднелись еще следы, но преследовать уже не было охоты. Вернулись на станцию. Проходя мимо солдата, которого он проколол штыком, Орест остановился. Лицо солдата было разбито прикладом, а шинелька полностью проколота многочисленными штыками. Орест вдруг почувствовал жалость к погибшему, который был безоружен, и всего только хотел побыстрее попасть домой, в заброшенную Богом русскую деревушку. Ему стало страшно, и в сердце шевельнулся ужас: «За что его я так?..» И, словно боясь, что мертвый ему сейчас ответит, он бегом бросился к станции.

На рельсах валялись трупы. Чернобородого председателя можно было узнать только по раскромсанной бороде, остальное превратилось в ошметки мяса. Молодые сичевики уходили с полотна железной дороги и собирались за станцией.

А в вокзале проходил неприятный разговор украинских командиров с русскими офицерами. Они обвиняли украинцев в том, что те, не согласовав с ними возможность боя, нарушили условия соглашения о совместной работе. Штабс-капитан спрашивал:

– Вы не знаете, сколько их ушло? Не знаете. Вы понимаете, что они все расскажут советскому командованию о нашем отряде? Не понимаете? Вы представляете, что после этой резни они перейдут на сторону красных? И вернутся сюда, и так же расправятся с вашим войском, – как вы его гордо именуете. На войне это является законом – на подлость отвечают еще большей подлостью.

Лощенко довольный улыбался:

– Вернутся, так еще получат.

Но русские офицеры считали себя оскорбленными и заявили, что разрывают соглашение о военной консультации с украинским войском, и ушли в свой пассажирский вагон. Украинские командиры остались одни. Что делать дальше – долго не обсуждали. Решили немедленно выступить против красных, хотя дело шло к вечеру. Заодно посчитали потери от боя. Оказалось – три человека убиты и пятеро ранены. Почему такие потери, когда демобилизованные солдаты не отстреливались? Пришли к нерадостному выводу, что в горячке боя сичевики, стреляя, случайно попадали в своих. Сколько погибло солдат – подсчитать было невозможно. Но пришли к выводу, что более сотни русских солдат полегло под Крутами. Такое соотношение погибших удовлетворило украинских командиров.

Команда бронепоезда сбрасывала с путей трупы, расчищала пути от разбитых вагонов. Сичевикам приказали грузиться в открытые платформы для дальнейшего похода против красных,

Сичевиков выгрузили недалеко от станции Плиска потому, что разведка донесла, что красные уже там. Продвигаться дальше было опасно. Надо было выбирать место для будущего боя. И здесь сразу же стала видимой нехватка военный знаний у украинских командиров, а русских офицеров рядом не было. Возбужденный Лощенко кричал:

– Наши вояки покраще червонных! Наш украинский дух устранит недостатки в боевой подготовке. Дадим бой тут! Окопы сделаем в кустарнике, а червоным придется наступать на нас по открытому полю,

Гончаренко возражал по поводу оборонительного боя, считая его ниже достоинства сичевиков, – только наступление. Омельченко соглашался-то с одним, то с другим. Напористость командира бронепоезда Лощенко одержала верх:

– Червоных больше, чем нас. В обороне, при участии в нем моего бронепоезда, мы положим их большую часть и сразу же перейдем в наступление.

Сичевиков разделили на две группы: одна должна была расположиться слева, другая справа от высокой железнодорожной насыпи. При строительстве железной дороги пришлось сделать пятиметровый наброс щебенки. Насыпь разделила отряд на две части, каждая из которой не могла видеть, что творилось у соседа. Это было болотистое место, промерзшее за два месяца зимы. Командиры все-таки пришли к выводу, что место не совсем удобное для боя, но открытое, обороняться удобнее, только надо правильно расставить пулеметы. Была дана команда рыть окопы, и сичевики начали долбить мерзлую землю, стараясь глубже в нее врыться, но более полуметра никто пробить не смог. Старшины подбадривали молодежь:

– Бачите, ворог не страшен, сами сегодня убедились. Крещение военное прошло удачно. Дали москалям по морде. И этим, которые сунутся, тоже дадим по морде. Своей кровью упьются! Кровью…

Гимназисты, студенты, курсанты рыли в своей душе лютую ненависть к москалям, а во льду – свой конец.

Когда стемнело, командиры решили, что все равно ночью красные наступать не будут, и поэтому было решено бронепоезду уйти в Круты, за два километра от места будущего боя, а сичевики должны были оставаться на местах. Гончаренко, командовавший правым флангом и Омельченко – левым, также решили вернуться в Круты, чтобы уточнить с русскими офицерами детали будущего боя – может, не откажут в совете.

На станции русские офицеры ужинали и, видимо, уже не один час, что было заметно по их побагровевшим лицам. Они пригласили украинцев за стол. Те недолюбливали русских офицеров за их безразличие к судьбе Украины, но посоветоваться надо было. Вскоре прибежал телеграфист и сообщил, что старшего срочно требует Киев. Русским офицерам это было безразлично. В другую комнату пошел Аверкий Гончаренко, и по его взволнованному голосу все поняли, что случилось что-то важное. Русские офицеры пошли в телеграфную. Аппарат выбивал на ленте, а телеграфист расшифровывал текст:

«Говорит главнокомандующий Красной Армии Муравьев. Киев взят мною. Центральная рада бежала в Германию. Приказываю: приготовиться к встрече победоносной Красной Армии, приготовить обед. Заблуждения юнкеров прощаю, а офицеров все равно расстреляю. Главком Муравьев».

Гончаренко растерянно держал в руках записанный телеграфистом бланк с текстом, и дрожащие губы непроизвольно произносили:

– Киев пав. Киев… что делать? Командиров расстреляют. А мы шо сегодня натворили? Поубивали солдат. Никого из нас не простят. Убьют. Шо робити? —снова повторил он обращенный к себе вопрос.

Бой становился бессмысленным. Возвращаться обратно в Киев – невозможно. Совета с русскими офицерами не получилось. Штабс-капитан заявил, что, ввиду изменившейся военной и политической обстановки, они немедленно уезжают и забирают единственный паровоз. Рады нет, а это освобождает их взятых ранее обязательств полностью, а не по собственному желанию, о чем они говорили днем. Аванс, данный радой, они отработали полностью. Один из пьяных офицеров запел бессмысленную песенку. Поняв, что разговор с русскими офицерами бесполезен, украинские командиры перешли в бронепоезд и всю ночь, в тепле, в отличие от молодых сичевиков, решали, что делать. Решили дать бой, сдача в плен после происшедшего в Крутах означала для всех смерть. Лощенко горячо уверял, что после победы здесь над красными они пойдут и освободят Киев. Потом решили перед боем поспать.

Но никто из них не поглядел в окно. Несмотря на ночь, в небе летали и каркали вороны, хотя им положено в это время тоже спать. Воронье готовилось к триумфальному пиршеству.