Ему только что доложили, что князь Борис Алексеевич Пронский сознался на допросе во многих «изменнических» делах. Приходилось подписать смертный приговор, а Тишайшему это было всегда так тяжело, точно приходилось подписывать приговор самому себе.

Родственники покойной княгини Пронской – Репнины хлопотали о смертной казни Пронского и о передаче всех поместий, угодий и денег им, так как за княгиней-де было большое приданое. Дядя заступился за Бориса Алексеевича, сколько было у него сил и влияния, но его нерешительный и слабый характер мало помогал делу, тем более что у Пронского при дворе было много врагов, которые рады были теперь ему отомстить.

Но самым сильным и опасным врагом Пронского оказался отец загубленной им княжны польской.

Каким образом узнал старый шляхтич о преждевременной мучительной смерти своей единственной дочери и кто был причиной этого, так и осталось навсегда неизвестным. Но отомстил он погубителю своей родовой чести, конечно, с большим удовольствием и как только мог. Он написал царю Алексею Михайловичу письмо, в котором изложил обстоятельства дела во всех подробностях и еще прибавил от себя, будто именитый боярин, князь Пронский, продал за несколько тысяч золотых свою родину.

Горько было читать царю такие дела о своем боярине. Много чудилось ему злобы в письме люблинского воеводы, но если и половина того, что в нем было написано, было правдой, то и тогда Пронский заслуживал позорной казни на Лобном месте.

– Смертоубивец, чернокнижник, изменник своему роду и племени! – с горечью говорил царь присутствовавшим в покоях боярам Ртищеву и Милославскому.

Последний, видимо, чувствовал себя не совсем ладно, и хотя был явным врагом Пронского, но попытался было вступиться за него.

– Может, люди много и наплели на князя-то? – неуверенно произнес он.

– Да ежели есть сотая доля правды в том, в чем его обвиняют, и то достоин он лютой казни. Тяжко мне людей на казнь слать, сам бы за них на плаху лег, да если они вороги своей родины – чего другого они достойны? – со слезами в голосе проговорил Алексей Михайлович. – Что скажешь, Федор Михайлович? – обернувшись к Ртищеву, спросил он. – Как мне поступить с этим делом?

– Во всех ли делах князь повинился? – спросил Ртищев.

– Он ни в чем не винился: тверд духом, дыбу и огонь вынес твердо, словечка не молвил, – ответил Милославский. – Люди его винились, да ворожея еще сказывала – пытки-то не вынесла ведьма, – что будто дочь от него имела… Многое она, ведьма эта самая, наплела… И на других тоже многих…

Боярин видимо робел перед пытливым взглядом царя.

– Ну, говори дальше, что еще там знаешь, – нахмурился Алексей Михайлович.

– Ведьма и боярыню Хитрово оговорила.

– Боярыню? – испугался царь. – Елену Дмитриевну? Не может того быть! Что она могла сделать? Разве гадала раз-другой по бабьему обычаю! Иных дел у нее с ворожеей не было! – заволновался царь.

– Не одна боярыня гадала, – вмешался Ртищев, видя, что Милославский хочет погубить заодно и Хитрово, из зависти к ее могуществу у царя. – И царевны гадали, да и царица!

– Бабы! – сердито произнес Алексей Михайлович.

– А потому все баловство это, что ворожеям да колдуньям воли опять много дали: давно не жгли, вот их и развелось по-прежнему, – угодливо проговорил Милославский.

Ртищев с презрением посмотрел на этого двуличного, льстивого и лютого боярина. Хотя он и сам был, конечно, сыном своего века, одобрял казни и пытки, но уже настолько был просвещен, что на невинные занятия гадалок и ворожей смотрел именно как на бабье развлечение, самое безвредное, безобидное и ничуть не преступное; поэтому предложение Милославского жечь гадалок весьма покоробило его.

– Вот ужо я пожурю царицу, – проговорил Алексей Михайлович, – а теперь поди-ка приведи ко мне боярыню Хитрово, – хмуро сказал он своему тестю.

Милославский поспешил выйти.

Ртищев, обрадовавшись, что остался вдвоем с царем, стал говорить ему о государственных делах.

Но Алексея Михайловича, видно, в эту минуту мало занимали дела его государства. Его мысли были полны только что сказанным о боярыне Хитрово и об оговоре ворожеи.

Неужели эта голубоокая красавица якшалась с колдуньями да цыганками? Неужели под ее белым лбом таились нечистые мысли? И он позволял ей водить дружбу с царицей, с царевнами, сам любил слушать ее лихие прибаутки да веселые шутки и только дивился ее умению всем нравиться, всем угодить? Теперь это объяснялось весьма просто: она имела, надо быть, приворотный корень. Царь содрогнулся.

«Может, она и зелье нам какое подсыпала?» – с ужасом подумал он.

А Ртищев говорил ему в это время:

– Никак не можем мы обиду учинить против Персии. Они наши исконние друзья. Еще в тысяча шестьсот пятидесятом году, помнишь, приезжал на Москву посол шаха Аббаса, Магмет Кулыбек, и привез в подарок от того шаха четыре тысячи батманов селитры. А царь Теймураз пусть сам свою обиду с шахом разведет: они свойственники. Ссоры у Теймураза с Рустемом, ханом тифлисским, потому, что они между собою свои близкие, одного поколения; пошли они от великого князя грузинского. Рустем-хан теперь – шахов подданный и басурманин, и половина Грузинской земли с ним, а другая половина – за Теймуразом. Так ссора между ними, и шах на Рустема-хана сердится, что он Грузинскую землю разорил и царевича убил. Теперь Теймураз покинул свою землю, к шаху не писал и не бил челом, а ежели бы бил челом, то шах велел бы ему жить по-прежнему в своей вотчинной земле. А грузины – народ хитрый. Они просят у нас ратных людей против персов идти. Мы с шахом поссоримся из-за них, а нам что за корысть, коли в Грузинской земле не будет шаховых людей?

Долго говорил Федор Михайлович, а царь рассеянно, невпопад отвечал ему и все с большим нетерпением посматривал на дверь.

Наконец вернулся Милославский и встревоженным голосом объявил, что обыскали весь дворец, но боярыни Хитрово не нашли. Она ушла со вчерашнего вечера из дома и до сих пор еще не вернулась. Все люди в ее терему в беспокойстве. Сенные девушки рассказывали, что за боярыней пришел вечером какой-то неизвестный человек и неведомо куда увел ее, а ночью пришел, вызвал Марковну, долго с нею говорил; потом старая ключница и наперсница боярыни взяла из спальни шкатулку с жемчугами и другими драгоценностями, и они оба ушли, но до сих пор никто из них не ворочался.

– Сбежала, должно! – произнес Милославский.

– Ну, недалеко убежит! – сверкнув глазами, проговорил Алексей Михайлович. – Эй, люди!

Вошли вооруженные стрельцы.

– Скажите своему голове, – распорядился царь, чувствуя, как свойственная ему порой вспыльчивость овладевает им, – чтобы послали к заставам погоню да никого без моего приказа не выпускать. Напиши, боярин, о том приказ, – повелел Алексей Михайлович Ртищеву. – Пойдем, тестюшка, к царице, – предложил он Милославскому.

Оба направились на половину Марьи Ильиничны.

Царица, по обыкновению, ела сласти и слушала длинный рассказ странницы о ее необыкновенном странствии на Афон. Царевны гуляли по саду, потом сновали по терему и все ныли и ныли с тоски.

– Ой, скучно, скучно, матушка-царица! – чуть не плакала Ирина Михайловна.

– Испей винца, и повеселеет! – предложила «верховая боярыня» Стрешнева.

– Ой, опостылело и вино-то! – махнула рукой царевна.

– Ну, сказочниц послушай! – разгрызая семечко, апатично произнесла царица.

– Надоели, все одно и то же гуторят! – лениво потягиваясь, проговорила Татьяна Михайловна. – Разве вот скоморохов созвать да с ними, как намедни, «действа» произвести? – раздумчиво предложила царевна, наслаждаясь ужасом, который отразился при ее словах на лице царицы.

– Что ты, мать моя! – замахала на нее своими пухлыми ручками Мария Ильинична. – Опять в «хари» обряжаться станешь?

– Царевнино ли это дело в «личины» рядиться? – укоризненно проговорила боярыня Стрешнева.

– Еще сама с ними в пляс пустись!

– А и пущусь, – хорохорилась Татьяна Михайловна. – Все лучше, чем с тоски подыхать.

– Как погляжу я на вас, государыни-царевны, – вмешалась странница, – и поразмыслю: выходит так, что все это в вас враг рода человеческого действует, смутные мысли вам внушает.

– Ну, пошла, старая, надоела! – остановила странницу Анна Михайловна. – Матушка-царица, вели игрецам на цимбалах, что ли, сыграть.

– Под праздник-то! – укоризненно напомнила опять странница. – Лучше бы Четьи минеи послушала.

– Царица, где же боярыня Елена Дмитриевна? – спросила царевна Ирина.

– Сама того не знаю, – ответила Марья Ильинична, – целый день она сегодня на «верху» не была. Уж не занеможилось ли ей?

– В городе сказывают, Пронского на допрос взяли, – осторожно доложила одна из «верховых боярынь».

– Пронского… в тюрьму? За что? – с любопытством обступили боярыню царевны.

– Во многих будто воровских делах повинился.

– Вот отчего боярыня и к нам не идет, – догадались царевны, – знать, больно скучает: друг он ей был.

Все «верховые боярыни» поджали губы и многозначительно опустили глаза. Наконец-то можно было позлословить и очернить эту царскую любимицу; но им это не удалось сегодня – отворились двери, и вошел царь с Милославским.

Алексей Михайлович еще не совсем остыл от охватившего его порыва гнева при известии, что Хитрово бежала, но был уже относительно спокойнее и, войдя, даже пошутил с сестрами.

– Ну, что, стрекозы, стрекочете? – спросил он, гладя по голове Ирину, свою любимицу. – А я вас журить пришел. Дошли до меня слухи, что в тереме на «верху» бывала ворожея и что будто царица и вы гадали у нее. Правда ли это?

Царевны, смущенные, молчали. Мария Ильинична побледнела и от испуга выронила на пол все семечки.

– Я вас спрашиваю, правда это? – уже суровее спросил Алексей Михайлович.

– Правда, – ответила одна царевна Ирина.

– А ведомо вам, что я этого не дозволял и не дозволяю?

– Ведомо было, – чуть слышно ответила Ирина.

– Как же вы мой запрет нарушили? – спросил царь и с укором посмотрел на сестер. – Как дерзнули вы нарушить мой указ? Ну, отвечайте же!

– Скучно нам было, братец! – как стон, вырвалось у всех сестер разом.

И, казалось, царь понял этот крик безысходной тоски; он молча опустил голову.

– Небось боярыня Хитрово привела ворожею? – после минутного молчания спросил он.

Царевны, не желая выдавать свою любимицу, ничего не ответили ему.

– А знаете ли вы, что дружба с ворожеями добром не кончается? Вот эта самая колдунья под пыткой оклепала боярыню.

– Не может быть! – с ужасом вскричали царевны, а царица закрыла лицо руками. – Не могла ворожея на боярыню наклепать, не за что клепать на нее.

– Должно быть, боярыня вину за собой какую-либо знала: только почуяла беду и дала тягу! – мрачно произнес Алексей Михайлович. – Пришел вам это поведать да узнать, в самом ли деле вы якшались с колдуньями. Срам на всю Москву, срам!.. Ну а боярыне несдобровать! От моего суда никуда не сбежать, – важно прибавил он.

Все стояли глубоко подавленные и молча выслушивали суровые слова царя.

Вдруг в сенях послышалось движение. Двери широко распахнулись, и, когда все в изумлении обернулись, их глазам предстала в голубом измятом летнике, с небрежно накинутой на голову фатой, бледная, измученная Елена Дмитриевна Хитрово.

VIII
Жертва мести

Несколько дней, проведенных в тюрьме, сильно изменили наружность Бориса Алексеевича Пронского. Недавнего красавца трудно было теперь узнать. Худой, изможденный, с полуседой головой, с тусклым взглядом, он страдал не столько от телесных болей, сколько от душевных мук.

Сидя в низком, затхлом каземате, по земляному полу которого бегали крысы, а в крошечное оконце едва пробивался свет дневной, князь знал, что уже погиб окончательно. Его уже пытали, хотя, видимо, еще несколько щадили, но улики, доносы и наветы так и сыпались на него со всех сторон, как из прорванного решета. Все, что было им тщательно скрыто и погребено, как ему казалось, навеки, вдруг с ужасающей ясностью всплыло наружу, и теперь он должен был давать ответы за все им когда-то содеянное.

Теперь, оставаясь целыми мучительными часами один со своими мыслями и со своей совестью, князь не каялся в преступно проведенной жизни, а только проклинал свою неосмотрительность и свою роковую близость к боярыне Хитрово, которая так беспощадно погубила его.

При воспоминании об этой женщине вся кровь отливала от сердца князя и огненные круги появлялись в его глазах. Пронский, рыча от бессильной злобы, в изнеможении падал на солому и на некоторое время забывался в больном тревожном сне. Но и во сне его преследовал коварный образ некогда любимой женщины, и во сне иногда ему удавалось удовлетворить свою неутомимую жажду мщения. Он предавал красавицу нечеловеческим мукам и много раз собственноручно пронзал ей сердце ножом, затем, просыпаясь с улыбкой удовлетворенной мести, блуждающими взорами обводил свою темницу и, удостоверившись, что то был лишь сон, разражался диким смехом и в исступлении метался из угла в угол, рискуя от бешенства разбить себе голову о стены тюрьмы.

Мысли о грузинской царевне тоже мало успокаивали взволнованную душу князя. Насколько душили его злоба и мщение к Хитрово, настолько же терзала его неудовлетворенная страсть к царевне. При мысли о том, что он навеки потерял ее, что, может быть, никогда больше не увидит ее спокойного бледного лица, Пронский плакал, как ребенок, потерявший свою самую дорогую игрушку.

В маленькое оконце его темницы робко заглянул последний пурпурный луч заходящего июльского солнца, но сейчас же исчез. Князь лежал на соломе, обессиленный, измученный только что перенесенной дыбой. Вправленные руки и ноги неподвижно лежали на земле, голова была откинута, из полуоткрытого рта изредка вырывался мучительный, душу надрывающий стон.

Князь и дыбу вынес, как прежние пытки, без стона, прокусив губы до крови, но не повинился во взведенных на него преступлениях; а теперь, лежа один в своей сырой темнице, он облегчал страдания стонами.

Все его тело невыносимо ныло; при малейшем движении руки или ноги боль вывихнутых суставов становилась столь мучительной, что у него не хватало уже никаких человеческих сил. И все-таки душевная боль князя была значительно сильнее.

Лежа на соломе с широко открытыми глазами, он вторично переживал только что перенесенную сцену в пыточной камере. Его щадили, и пытки, применявшиеся к нему, несмотря на свою бесчеловечную мучительность, все-таки считались в те времена легко переносимыми.

Зато к несчастной цыганке палачи были беспощадны.

Весь страх, все суеверие, внушаемое гадалками и ворожеями, сказались при суде над Марфушей. Ее знали все, и все боялись ее. И теперь, когда ее вина была несомненно обнаружена, к ней применили самые тяжкие пытки, какие только существовали при тогдашних допросах.

Несчастная женщина представляла собою уже один бесформенный кусок мяса, в котором жизнь еще чуть-чуть теплилась. Только в ее больших черных глазах можно было видеть признаки жизни. Все суставы у нее давно были вывихнуты и вытянуты, некоторые части тела сожжены; на ней не было ни одного живого места, которое не подверглось бы действию огня и железа.

Марфуша сама не могла уже двигаться: ее перетаскивали на пропитанной кровью рогоже и, подвергая все новым и новым мукам, требовали, чтобы она созналась в том, что она имела злой умысел на царя и царицу. Все ее клятвы и уверения не принимались во внимание. Она с удивлением и ужасом слушала, как судьи с невозмутимым спокойствием называли ей сообщников, имена которых она слышала в первый раз. Тут попадались бояре, князья, холопы, купцы – словом, все, кто чем-нибудь, когда-нибудь не угодил судьям и на кого им необходимо было из мести или из выгоды сделать извет.

Марфуша, насколько могла, старалась выгородить невинных, со жгучим трепетом прислушиваясь, не назовут ли ей имени боярыни Хитрово. Но нет! Этого имени она все еще не слыхала: знать, боярыня была все еще сильна, и никто не смел назвать соучастницей цыганки царскую любимицу; знать, все думали, что боярыня за семью царскую ратовала и потому выдала цыганку и Пронского, а сама она, дескать, к такому делу и непричастна.

И подымалась тогда в измученной душе гадалки лютая ненависть к боярыне, которая за свои преступления одна не несла кары, и хотелось Марфуше поскорее видеть, как будут рвать калеными щипцами белое тело царской любимицы.

Но молчала еще цыганка, имени боярыни не произносила, решив, что еще успеет, что времени еще много!

Не знала Марфуша, захочет ли Пронский, чтобы она назвала Хитрово; может быть, он сам выдаст ее, может, ему самому любо будет назвать ее, да и веры дадут ему больше, чем ей.

И ждала Марфуша, страстно ждала, когда ее сведут с Пронским, а пока мужественно переносила самые мучительные пытки.

Каким сожалением и участием сверкнули глаза Пронского, когда он увидел истерзанное тело цыганки! Она поймала на себе этот взгляд и благодарно ответила ему слабой улыбкой. На все вопросы о том, виделась ли она с Пронским, давала ли ему зелье, помогала ли ему извести польскую княжну, Марфуша упорно отвечала, что князя знать не знает, ведать его не ведает.

– Может, князь когда и приходил о судьбе своей погадать, да я того не запомню, – говорила она, пристально смотря на Пронского и стараясь взглядом показать ему, что умрет, но не выдаст его.

– А как же князь говорит, что был у тебя намедни? – спросил один из бояр-судей.

Марфуша испуганно глянула на князя.

– Боярыня Хитрово просила меня, нужна ей, вишь, была гадалка, я и ходил, чтобы позвать; видно, ты запамятовала? – спросил Пронский и тоже пристально взглянул Марфуше в глаза.

Цыганка вспыхнула, злой огонек сверкнул в ее глазах, когда она радостно ответила:

– Должно быть, запамятовала, а вот теперь напомнил! Точно, был посланец от боярыни, но был ли то князь или кто иной – не вспомяну… Боярыня часто за мной посылала, – будто вскользь произнесла ворожея, – и во дворец меня водила!

Судьи переполошились, но взять назад показание было нельзя, и Марфуша рассказала, как боярыня отравила мужа и привораживала к себе царя и царевен.

Пронский с наслаждением слушал этот донос: он уже видел свою месть исполненной, забыв о том, что если Хитрово обвинят в колдовстве с целью приворожить царя, то и его непременно обвинят в сообщничестве и он подвергнется вместе с нею позорной и лютой казни.

Допрос и пытка наконец кончились. Обвиненных развели по их темницам. Марфуша молча, одними глазами, помутившимися от страданий, простилась с князем. Они знали, что больше уже никогда не увидятся в этой жизни: Марфушу, как колдунью, приговорят к сожжению, а его – бог знает к чему; но, во всяком случае, их казни будут происходить в разные дни. И если князю суждено будет умереть с кем-либо вместе, то, пожалуй, лишь с Еленой Хитрово.

Теперь участь этой боярыни была решена: цыганка оговорила ее, а он, князь, подтвердил этот оговор, и, несмотря на все ее влияние при дворе, Елене Дмитриевне не миновать было плахи.

В первый раз со дня ареста лежал Пронский на своей соломе с удовлетворенной улыбкой на губах. Он отомстил! Да, он сам погибнет, но зато жестоко отомстил за свою гибель. И его усталые глаза стали смыкаться.

Но вдруг он услыхал, как ржавый замок в дверях его темницы заскрипел. Кто-то тихо говорил с тюремщиком.

Темница тускло осветилась светом потайного фонаря, поставленного на пол, тюремщик что-то сказал следовавшей за ним закутанной фигуре и пропустил впереди себя двух посетителей.

Пронский открыл глаза, повернул голову в сторону подошедших и успел разглядеть, что неожиданными его посетителями были женщины. Обе были тщательно закутаны в платки, с накинутыми на лицо темными покрывалами.

Когда тюремщик, низко поклонившись, вышел из темницы, одна из посетительниц, повыше ростом, подошла к князю и, откинув с лица покрывало, глянула на него. Князь вскрикнул, хотел подняться и протянуть к пришедшей руки, но с глухим стоном, обессиленный, снова упал на солому. Женщина опустилась на колени и взяла его холодную, истерзанную руку в свою.

– Князь, ты узнал меня? – ласково спросила она.

Но его лихорадочно горящий взор ответил ей вместо слов.

Как мог он не узнать дорогих, любимых черт, из-за которых он готов был вынести злейшие в мире муки и пытки, о, гораздо злейшие, чем те, которые он только что перенес!.. Какое счастье, что он снова увидел взор, с ласкою покоившийся на его лице.

Царевна Елена поняла выражение его глаз и в смущении опустила свои.

– Я недавно узнала, – проговорила она, – что ты взят в тюрьму, что ты оклеветан и тебя пытают… За что – толком не знаю, но мне стало жаль тебя… И я пришла навестить тебя.

– Спасибо тебе! – произнес наконец Пронский и с усилием поднес ее руку к губам. – Спасибо, что не погнушалась навестить колодника… Но как допустили тебя ко мне? Ведь никого не велено пускать…

Царевна смутилась и кинула нерешительный взгляд на свою спутницу, укрывшуюся в темном углу темницы; ей послышалось, что из угла раздались приглушенные рыдания. Но Пронский ничего не слышал, жадно всматриваясь в лицо царевны.

– Я прошла так… просила, – ответила наконец Елена Леонтьевна. – А ты, князь, разве не хотел бы видеть дочку свою Ольгу? – вдруг спросила она.

Лицо Пронского потемнело, и брови сдвинулись.

– Нет, – решительно ответил он, – нет, дочку видеть я не хочу. Да и нет у меня дочери: была одна, но и та опозорила меня, в могилу мать уложила и меня на плаху послала. Из-за нее я здесь, царевна.

– Из-за нее ли, князь? Подумай! – задушевно проговорила царевна. – Она у тебя несчастная, очень несчастная, а тебя привели сюда злоба людская да нрав твой неукротимый. Не вини ты дочь и прости ей, как простит тебе Тот, пред Кем ты, может статься, скоро предстанешь!

Маленькая закутанная фигурка в темном углу зашевелилась, раздались громкие рыдания, и при последних словах царевны она упала на колени у ног князя. Обнимая их и обливая их слезами, она заговорила:

– Батюшка родимый, прости, прости меня! Отпусти грех мой невольный… Дай слово вымолвить, свет батюшка!.. Ой, тошно мне, сиротинке, все нутро мое выгорело, не жилица я на белом свете! Не дай в могилу уйти со змеей-тоской!..

Пронский с удивлением посмотрел на дочь:

– Откуда выискалась? Из-под венца к милу дружку сбежала, без воли отца и матери обвенчалась, так что ж теперь тебе от меня надо? Гляди, любуйся, на что стал похож твой отец! Радуйся! Колодника-отца благословенье понадобилось? А по чьей вине этот срам на голову мою упал, как не по милости дочки богоданной? Теперь благословенья пришла просить, чтобы слаще было целоваться да миловаться с милым дружком? Нет тебе моего благословенья ни во веки веков! Ступай от меня прочь, дочь непокорливая, погубительница отца своего родного, блудница бесстыжая! – и князь оттолкнул от себя дочь.

Ольга в судорожных рыданиях упала на земляной пол.

Царевна, едва сдерживаясь от рыданий, положила свою руку на горячий лоб узника.

– Мне жаль тебя, князь, – тихо проговорила она, видя, как ее слова успокоительно действуют на этого все еще неукрощенного человека, – я с добром и лаской пришла к тебе, я хочу пролить мир в твою измученную, истерзанную душу, и если привела к тебе дочь, то для того, чтобы вы примирились пред вечной разлукой. Если Ольга виновата перед тобой, то и ты виноват перед нею. Ты дал мне слово, что повенчаешь ее с Леоном Джаваховым, я поверила тебе. Помнишь, как ты Богом клялся мне? А разве ты сдержал свое слово?

Елена Леонтьевна пристально смотрела в глаза Пронскому, и он смутился от этого взгляда.

– Мне грозили… пыткой, позорной казнью, если не повенчаю Ольгу с Черкасским, – пролепетал князь.

– Ты убоялся пытки и ради своего тела не побоялся погубить душу, не сдержав слова? – упрекнула царевна.

– Не пытки я боялся, и не лютая казнь была страшна мне, – горячо произнес Борис Алексеевич.

– А что же? – с любопытством спросила царевна.

– То, что я тебя навеки лишался.

Царевна вспыхнула, но, сдержавшись, ласково ответила:

– Меня ты напрасно в мыслях имел. Ведь сказывала я тебе, что хотя мой муж и без вести пропал, а все я считаюсь его женой, и пока глаза мои его тела мертвого не увидят, ничьей женою я не буду, и не для чего тебе меня было в мыслях держать.

– На смерть пойду, а все одна ты в моих мыслях будешь, – упорно проговорил Пронский.

– Знать, вы с дочерью одного нрава, – перевела царевна разговор на княгиню Ольгу, – она тоже и слышать не хочет о другом помыслить.

– Чего же ей мыслить о другом? Ведь ты своего дождалась! – криво усмехнулся князь, с ненавистью глядя на все еще распростертую у его ног дочь.

– Вот ты, князь, выслушай до конца, – остановила его царевна, – не своей волей убежала она к Леону… он силой увез ее и обвенчался с нею насильно.

– Это все равно, – угрюмо проговорил Пронский.

– Постой же, говорят тебе, – нетерпеливо остановила его опять грузинка. – Вся вина Ольги в том, что вышла она к нему проститься…

– Матушка дозволила, благословила, сказала: «Поди простись», – робко ввернула Ольга. – Я пошла, а там у тына и ждал меня… Леон…

Ее голос пресекся, и она разразилась рыданиями.

– Леон со стрельцом Дубновым, – продолжала ее рассказ царевна, – и еще двумя стрельцами и… с моим сыном, царевичем Николаем, – уже тихим голосом докончила Елена Леонтьевна.

– Как? И царевич на такое озорство пошел? – с неудовольствием спросил Пронский.

– Он тоже возмутился, когда узнал, что ты не сдержал своего слова и хочешь насильно обвенчать дочь с другим.

– Юн он еще, чтобы судить поступки старших, – сурово произнес князь.

Елена Леонтьевна снисходительно улыбнулась.

– У нас юноши приучены думать и рассуждать, – произнесла она. – Да дело не в царевиче: он только помогал своему наставнику, которого очень любил. Когда Ольга вышла к ним, они схватили ее, посадили на седло и увезли в церковь, там обвенчали и увезли в дом, раньше приготовленный Дубновым для молодых…

– Ну, совет им да любовь! – злобно остановил рассказчицу Пронский. – Ты что, царевна, смеяться надо мной пришла, что ли? Издевки делать над лежачим человеком? Мало тебе, что люди царские над телом моим надругались, ты мою душу вымутить хочешь? Тебе-то я худого ничего не сделал…

Скорбная нотка зазвучала в его голосе.

Царевна растерялась и несколько минут не знала, что ответить ему, однако потом оправилась и проговорила:

– Не смеяться я над тобой пришла, а с людьми примирить, душу твою облегчить, да и ей облегченье сделать, – указала она на Ольгу. – Отпусти ей невольный грех, прости ее, и она будет за тебя Богу молиться. В монастырь она идет, постригается.

– В монастырь? Постригается? – в изумлении проговорил Пронский, смотря широко раскрытыми глазами на дочь. – Почему же в монастырь? Да нет, вы меня обе морочите! Чтобы молодая жена, чуть не на второй день свадьбы, да в монастырь ушла?.. Нет, смеетесь вы надо мною! Или муж-злодей в монастырь гонит? – обернулся он с насмешливой улыбкой к дочери.

– Нет у меня мужа… и не было, почитай! – заливалась слезами Ольга.

– Что-то не уразумею? – спросил царевну Пронский.

– В самую ночь свадьбы ворвались злые люди в дом, где схоронились молодые, связали князя Леона и увезли его, а вчера боярыня Хитрово привезла его, умирающего, неведомо откуда. Сегодня утром он скончался у нее на руках, – кивнула царевна на Ольгу. – Вдова она теперь, и часа женой не была. Так рассуди же ты, князь, как твоя дочка несчастлива. Вот и надумала она в монастырь идти с подругой своей, грузинкой одной, что тоже князя Леона когда-то любила, и пришла благословения у тебя просить и прощения в том, что невольно была причиной твоей гибели.

– Так, значит, враг мой сгинул? – спросил Пронский. – Ну, собаке – собачья смерть, – злобно докончил он.

Ольга слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

Царевна сурово нахмурилась.

– Нечестно, князь, тебе так говорить! – промолвила она. – Ведь помер князь Леон и пред Господом искупает вину свою: не тебе быть ему судьей! Вспомни, ты и сам скоро предстанешь пред Высшим Судьей, что ответишь ты Ему за лютость души своей? Ведь ты почти умираешь, а смириться никак не хочешь, неужели не сознаешься в грехах своих? Я и пришла за тем, чтобы видеть твое покаяние…

Пронский вздрогнул. Хотя его истерзанные члены страшно ныли и вывихнутые руки плохо повиновались ему, но он, стиснув губы до крови, схватил Елену Леонтьевну за руку.

– Стало быть, любишь меня? – лихорадочными глазами глядя на нее, спросил он.

Царевна сделала попытку высвободить свою руку и, скрывая нервную дрожь, охватившую ее от прикосновения Пронского, ответила, не желая усиливать его страдания:

– Мне жаль тебя, душевно жаль, и сердце мое ноет от боли при виде тебя.

– Если жаль, стало быть, любишь! – слабо удерживая ее руку в своих искалеченных руках, возбужденно произнес князь.

Печальная улыбка мелькнула на устах царевны, но Пронский не заметил этой улыбки и продолжал говорить, охваченный счастьем и радостью:

– А если любишь, так я все и всем прощу – самому лютому своему врагу, Елене Хитрово, и то прощу все, ни на кого я зла больше не имею. Ольга, – позвал он дочь, – прости и ты меня!.. Много я виноват перед тобой и перед матерью твоею покойной. Прости, если можешь…

Ольга, заливаясь слезами, осторожно поцеловала руку отца.

– Видно, тебе на роду так написано: за грехи мои молиться, – продолжал князь, – молись, Ольга, за меня, молись, авось твои молитвы услышит Господь Бог.

– Царевна выпросит у царя помилование, – сквозь слезы проговорила Ольга.

Пронский с благодарностью взглянул на Елену Леонтьевну.

– Спасибо тебе, царевна, – произнес он, – но милости царской мне не дождаться. Да и на что она мне? Все равно под клобуком придется свои дни коротать, а мне что умереть, что жить без тебя – все одно!

– А неужели умереть позорной смертью не стыдно тебе, князь? – спросила царевна.

Глаза Пронского как-то загадочно сверкнули.

– Врагам моим тешиться над стыдом моим не придется, – с загадочностью произнес он, – если дядя не вызволит меня, им срамоты моей не увидать. А клобука монашеского я вместо жизни не приму. Мне – или свобода, или ничего не надо!

– Отец, отец, что ты задумал? – вскрикнула Ольга, но царевна тихо остановила ее:

– Оставь его, он хорошо задумал. Если он – настоящий витязь, о которых у вас сложены песни, то он и умереть должен, как витязь. Свободу он может только тогда взять, когда она ему будет возвращена вполне и вместе с честью. Приговор еще не состоялся? – спросила она князя.

– Не ведаю про то, – ответил Пронский, не отрывая своего взгляда от лица царевны.

– Ну, Ольга, прощайся с отцом! Нам пора идти, – сказала Елена Леонтьевна его дочери.