В то время город отстраивался с изумительной быстротой, и иностранцы, прибывавшие в Петербург, уже изумлялись общему его красивому виду. Так, например, поражал своей длиной и шириною Невский проспект – длинная аллея, обсаженная деревьями, вымощенная камнями, с рощицами и полянками по бокам. Проложили ту улицу пленные шведы и каждую субботу тщательно чистили ее. Но капитальных, основательных построек в городе было мало: адмиралтейство, летний дворец у Летнего сада, почтовый двор, биржа, дом Меншикова на Васильевском острове; все же остальные частные дома строились на живую руку, кое-как, и уже совершенно не по климату: потолки протекали даже в домах знатных людей, и часто за обедом с потолка начинался обильный дождь, охлаждавший разгоряченных возлияниями гостей.

Таков был и новый дом Зотова. Но хозяин очень любил его и гордился им как царским «преславным» подарком.

В течение дня, предшествовавшего помолвке «всешутейшего», царь отдал несколько новых распоряжений относительно назначенного вечером конклава. Он распорядился, чтобы все приглашенные явились кто в польском, кто в гишпанском, кто в старонемецком, кто в турецком платьях; для этого он приказал через курьеров оповестить всех званых особыми повестками: – «Позвать вежливо, особливым штилем, не торопясь, того, кто фамилией своею гораздо старее черта». – Другому кому он прислал иную повестку: – «Того бы не забыть, кто пятнадцать дней чижика приискивал, да не сыскал; не знаю и того, может ли он и то сыскать, куда он устремляется и куда гости призываются и торжественно приготовляется».

Меншиков явился еще раз к царю после своего доноса, но не был принят.

Царь спешно составлял пригласительные повестки, и князь понял, что этой невинной забавой хочет затушить свое душевное волнение, свою сердечную печаль.

В несколько тревожном настроении духа бродил Ментиков по залам зотовского дома и рассеянно отвечал на обращаемые к нему вопросы.

Среди присутствующих был и вновь прибывший в столицу Телепнев с Натальей Глебовной, давно уже вышедшей за него замуж. Телепнев приехал хлопотать о своих делах по вотчине и получил утром еще – очевидно, тотчас после разговора царя с Меншиковым – приглашение на вечер: царь узнал накануне от Зотова, что Телепнев жил одно время в усадьбе у Стрешнева.

Наталья Глебовна очень изменилась с тех пор: она пополнела, приобрела хороший свежий румянец, и глаза ее уже не выражали какой-то забитости, испуганности и робкой покорности судьбе, а светились довольным, радостным чувством любви к тому, кого она с детства любила и с кем разлучила ее в молодости злая судьба.

Наконец явился царь.

Он был в своем излюбленном батальном наряде: в зеленом кафтане с небольшими красными отворотами; на ногах зеленые чулки и старые изношенные башмаки; в правой руке палка, под мышкой старая шляпа.

Он был весел, но лицо его судорожно подергивалось, и он искал кого-то глазами.

Подозвав к себе Зотова, император тихо спросил его:

– А Гамонтовой нету?

– Она в другой комнате, жалуется на недужество.

– Скоро мы ее вылечим… – загадочно сказал царь. – Позови-ка мне Телепнева.

Когда Телепнев подошел к нему, царь спросил его:

– Знаешь ли ты некую Марью Даниловну Гамонтову?

Телепнев вздрогнул.

– О, государь, – воскликнул он. – С сею Марьею Даниловной Гамонтовой, сиречь Гамильтон, привел меня случай встретиться в усадьбе покойного Никиты Тихоныча, и самая смерть его…

– Добро, – прервал его царь. – Ты сядешь за столом насупротив нее, а до стола сделай так, чтобы она тебя не видела.

Зал, наполненный гостями, имел очень красивый вид благодаря пестроте костюмов, в которые облеклись гости.

Пир начался по обычной программе. Среди говора и шума князь-папа принимал поздравления с помолвкой и пил, как бездонная бочка, от чего глаза его усиленно слезились и мигали.

Наконец после миновеи и прочих танцев, в которых Марья Даниловна не принимала никакого участия по нездоровью, все направились к столу.

Она хотела уехать, но царь настиг ее в отдаленной комнате и не допустил этого.

– Машенька, – сказал он ей, глядя на нее с затаенным сожалением, – я не узнаю тебя ныне. Краска сошла с лица твоего и губы побледнели.

– Я уже сказала тебе, что мне недужится.

– До сей поры?

– До сей поры, государь, – сухо ответила она.

– А жаль, поелику непременно настоит тебе еще отбыть стол.

Но она взмолилась:

– Не неволь меня, государь, того не можно мне сделать.

– Я не пущу тебя, – твердо проговорил он. – Принудь себя. Без тебя мне и пир не в радость.

Она знала его упрямый характер и знала, что бесполезно сопротивляться далее.

– Хорошо, – сказала она, резко передернув плечами. – Пусть будет так, коли иначе быть не может.

Он повел ее к столу.

Садясь на свое место, по левую от Петра руку, она подняла глаза и так вздрогнула, что все обратили на нее внимание.

С самого прибытия на вечер она отыскивала Телепнева, но, не видя его среди гостей, решила, что его не будет, и мало-помалу успокоилась.

И вот он сидит теперь перед Марьей Даниловной, вместе с ее бывшей «хозяйкой», Натальей Глебовной…

Смертельная бледность покрыла ее лицо, и, шатаясь, опустилась она на скамью.

Лицо царя перекосилось.

Если он и таил до сих пор долю сомнений относительно ее виновности, то теперь эти сомнения рассеялись.

– Что с тобою? – насмешливо спросил он. – Все от недуга или ты так испугалась Телепнева?

– Чего мне его бояться, – оправившись несколько, тихо ответила она.

– И я думаю, нечего. Мужчина он не страшный, а даже, наоборот того, с лица зело красивый. И жена его зело прекрасна.

Телепнев и Наталья Глебовна поздоровались с ней издали наклонением головы; она ответила им, но не смела взглянуть им в глаза и сидела ни жива ни мертва.

Пир продолжался.

Ели исправно, пили еще больше…

Царь, по-видимому, был в духе.

Первая часть ужина прошла, как проходила всегда – в смехе, шутках, болтовне. Никогда еще Петр не был так оживлен и внимательно любезен к Марье Даниловне, как в этот вечер. Она стала успокаиваться и понемножку приходить в себя, изредка рискуя поглядывать по сторонам и перед собою, следя за Телепневыми. Но они очень были заняты друг другом и, когда их первое изумление при виде Марьи Даниловны, сидящей рядом с царем и пользующейся его необычным вниманием, прошло, они перестали обращать на нее внимание.

Трапеза продолжалась.

Адмирал Апраксин уже заливался слезами – знак, что было уже много выпито. Меншиков упал замертво, и вокруг него суетилась свояченица, оттирая его спиртом.

На другом конце стола разгоралась ссора между Зотовым и одним из гостей…

Зотов требовал к себе почтения, а тот, напившись, дерзил ему:

– Какой ты есть папа? Ты не князь-папа, а бездонная дыра! Лей в тебя, что на каменку…

– Грустно сие, ах как грустно! – заговорил, заливаясь слезами, Апраксин. – Выпито много, а веселье уходит, и тоска гложет сердце.

Рядом кто-то клялся в дружбе, уверяя соседа, что давно уже любит его.

Царь смеялся, прислушиваясь ко всему этому шуму, и любовался Марьей Даниловной, у которой под влиянием вина появился румянец и глаза слегка заблестели.

Никогда еще она не казалась такой обаятельной и соблазнительной.

Но железная воля царя влекла его к задуманной им цели…

Стали подавать сладости, а вместе с ними и крепкие заморские вина.

Марья Даниловна решительно отстранила свой кубок от лакея, который по знаку царя не переставал наполнять его, как только кубок оказывался пустым. Иногда и сам царь наливал его до краев и упрашивал Марью Даниловну выпить.

И теперь, несмотря на ее решительный отказ, он взял из рук лакея братину, наполнил ее кубок и сказал ей:

– Выпей же за мое здоровье!

– Не могу, государь… голова кружится, и ты напоишь меня до потери сознания.

Но именно этого-то он и добивался.

– Выпей, – настойчиво сказал он. – Ну, не хочешь за мое здоровье, выпей за князь-папу и за его торжественную помолвку.

Она отрицательно покачала головой.

Тогда Петр своим громовым голосом крикнул через стол:

– Ианикита! Будет тебе перекоряться с непокорным. Приговариваю его за его велии продерзости и строптивый нрав к осушению кубка Большого орла. Пусть он приготовится. А ты слушай: Марья Даниловна пьет за твое здоровье и за здравие твоей будущей супруги Стремоуховой.

Зотов похлопал осоловевшими глазами, вряд ли поняв то, что говорил ему царь, попробовал поднять свое тело, а вместе с тем и отяжелевшую руку с кубком, наполненным до краев, и пролил содержимое на лысину своего непокорного соседа.

Поднялся хохот.

Марья Даниловна должна была в конце концов выпить свою долю.

Она тотчас же почувствовала, как рассудок ее мутится и как какой-то туман заволакивает ее сознание.

Зеленые круги пошли перед ее глазами, гости закачались, дрогнул зал, язык начинал плохо слушаться.

– Государь, – с трудом проговорила она, – ты меня напоишь…

– Тем лучше! Разве ты хуже других? Посмотри – все хороши! Все должны напиться – веселее будет, чем нежели сидеть тверезому среди пьяных. Будем смеяться или плакать – вон как Апраксин… За твое здоровье, Машенька.

Он снова налил ей кубок.

У нее не было уже сил сопротивляться ему. Она покорно поднесла кубок к губам.

Сознание еще не покидало ее, но тело уже обессилело.

Смутно чувствовала она в этой настойчивости царя что-то недоброе и опасное; но теперь она уже не могла ясно отдать себе отчет в этом и не могла понять, что приближается к западне, расставленной царем.

XIV

Мало-помалу она утеряла представление о времени и о месте. Думала она одно, уста произносили другое. Она с изумлением прислушивалась к тому, что лепетал ее язык.

– Зачем они здесь? – говорила она.

– Кто? – спросил царь, наклонившись к ней.

– Они… эти… Телепневы…

– А что?

– Убери их… я не хочу… Им не место здесь. Не хочу, не хочу, пусть уезжают… Они все ведь знают… все.

– Все? – спросил ее царь.

– Все.

– Но что же знают они?

Она вдруг лукаво засмеялась.

– Ишь какой! Ты думаешь, я пьяна? Нет, гос… государь… Я, брат, ничего… И даже еще могу выпить… Лей…

– Да ну? Пей, Машенька, пей!

Он налил ей в кубок самого крепкого вина и подсел к ней ближе.

Телепневы не могли прийти в себя от изумления. Борис Романович, собиравшийся по приезде в Петербург открыть царю глаза на истинную историю Марьи Даниловны, которую он больше чем когда-нибудь ненавидел, несмотря на то, что она послужила косвенным образом его счастью, не знал теперь, что делать, и был очень смущен…

Среди гула возгласов, под звуки неистового смеха и песен, царь вполголоса разговаривал с Марьей Даниловной:

– Не выпить ли нам за здоровье Орлова? – тихо сказал он ей, и в его глазах загорелся суровый огонек.

– Орлова? Почему именно Орлова?.. Ах… да! Налей, выпьем!

– Он тебе нравится?

– Орлов? Я люблю… его.

– А! Ну так выпьем…

Петр вдруг, наклонившись к самому уху Марьи Даниловны, шепнул ей.

– Правда ли, Машенька, что ты убила Стрешнева?

Марья Даниловна вздрогнула, отшатнулась от царя, широко раскрыла свои испуганные глаза.

Но это был лишь мгновенный и кратковременный проблеск сознания.

Тотчас же впала она в прежнее состояние и, захохотав, ответила:

– А, конечно, убила…

Она закрыла глаза.

Инстинкт самосохранения боролся в ней еще с опьянением. Но смех, непрошенный смех, редкий, отрывистый, странный, овладел ею…

– Разве ты не знал этого? – говорила она. – Разве не ты помогал мне в этом? Или кто другой? Нет, ты, конечно, ты… Так что же ты спрашиваешь? Да ты кто?.. Цыган?

– Цыган.

– Ну, вот видишь. А еще спрашиваешь.

– И детей своих ты тоже убила?

– Ах… их тоже! Ты все знаешь… Что ж ты пристаешь ко мне? Ты ведь цыган?

– Цыган.

– Ну так ты еще, пожалуй, царю скажешь.

– А ты боишься царя?

– Я не люблю его.

– Вот как! А кого же ты любишь?

– Того… как его?.. Молоденького… Орло…

Она не могла окончить своей отрывистой речи. Тяжелая рука царя опустилась на ее рот.

– Молчи, – сказал он ей сурово, и его черные глаза загорелись. – Люди! – закричал он громовым голосом, обращаясь к прислуге. – Взять тотчас эту женщину и отнести ее на кровать в ее комнату… Пока не отведут ее на плаху.

Царь тотчас же уехал.

Часть гостей ничего не заметила и продолжала пировать как ни в чем не бывало, но Телепнев и Наталья Глебовна сидели бледные от ужаса. Они слышали слова царя, и теперь глядели на опустелое перед ними место.

Телепнев крепко сжал руку жены…

– Итак, кара Божия наступила для сей преступной женщины, – прошептал он.

Несколько времени спустя пришедший наконец в себя благодаря оттираниям свояченицы Меншиков бегал уже беспокойно по палате и спрашивал у всех, где царь.

Но никто не мог ему ответить в точности.

Тогда он сильно обеспокоился…

Он смутно помнил, что здесь что-то готовилось, что-то должно было совершиться, но что именно, не мог тотчас припомнить.

И вдруг мысль осенила его…

– Да где же Марья Даниловна Гамонтова? – спросил он одного из слуг, и тот сказал ему, что произошло.

Меншиков подошел к столу, наполнил до краев пустой кубок, попавшийся ему под руку, и залпом выпил его…

XV

Марья Даниловна лежала на кровати.

Чуть брезжил рассвет осеннего мутного петербургского утра. Мелкий дождь барабанил в окна, и небо, казалось, плакало беспомощными, больными слезами, такими, какими бы заплакала она сама, если бы могла плакать.

Но она не могла плакать.

Что-то мрачное и тяжелое, давящее, ползло по ее уставшей душе и сжимало ее сердце…

Она чувствовала себя больной и разбитой. Голова ее горела, как в огне, и сильно болела.

Как ни напрягала она усилия своих воспоминаний, ничего точного, ничего определенного она не могла вспомнить…

Что произошло вчера вечером? Помнила она, что приехала к Зотову, что ей нездоровилось, что она сидела за столом и много пила. Но почему она много пила, кто ее побуждал к этому, что было потом – она ничего не знала.

Порой перед ее умственным взором вставал образ царя. Понемногу вспомнила она, как они сидели рядом, как они пили, как он что-то шептал ей…

Но затем все заволакивалось туманом, и сознание отказывалось ей служить далее.

Она хлопнула в ладоши, и в комнате появилась Акулина.

– Поздно ли я вернулась вчера домой? – спросила она.

Акулина смешалась, потупила взоры и, видимо, не решалась ответить.

– Что с тобой? – спросила ее Марья Даниловна. – Говори же!

Но Акулина вдруг заплакала.

Марья Даниловна вздрогнула…

– Что случилось? Говори скорее! – спросила она испуганно.

Акулина тогда рассказала ей:

– Тебя привели под руки два лакея. Несчастье, сударыня, у нас в доме, ой, какое несчастье!

– Какое?

– У дверей твоих апартаментов поставлена стража.

– Стража! Зачем?

– Не ведаю про то. А только никого к тебе допускать не велено. И говорят, сие по указу царскому.

И точно молния сознание прорезали воспоминания Марьи Даниловны…

Разом точно выплыли из тумана все подробности вчерашнего происшествия. Она вспомнила и царские речи, и свои ответы.

Ей стало холодно, и она закуталась в пушистое покрывало.

Дрожь била ее тело.

– Так вот что! – промолвила она. – Я проговорилась… Царь нарочно напоил меня!

Она чувствовала, что настали ее последние дни. Черное прошлое вставало перед ней грозным тяжелым призраком.

Всю жизнь она боролась с этим прошлым, всю жизнь старалась заглушить в себе мрачные воспоминания о своих преступлениях и, когда, казалось, она достигла высокого положения, почета, все всплыло наружу, и вот она, как прежде, низвергнута в прах и поставлена лицом к лицу со своим прошлым.

Кара близится. Жертвы ее требуют отмщения. Возмездие вопиет к небу!

Душа ее устала бороться. Что делать? Уступить? Сдаться, покориться?

Но нет, не таков нрав у нее! Она будет еще бороться, будет бороться до последнего издыхания, до последней капли жизни. И пусть это ни к чему не приведет, но она не сдастся, не положит своей головы под плаху без борьбы.

Еще надо доказать, что она виновна…

За дверью послышались шаги, мягкие и вкрадчивые… Она подумала сначала, что это шаги царя, но потом, прислушавшись, сразу узнала их.

Это были шаги Меншикова, ее злейшего врага, очевидно, предавшего ее.

Дверь отворилась, и на пороге показался действительно Меншиков.

Лицо у него было свежее, несмотря на вчерашнюю попойку, и веселая довольная улыбка блуждала около его губ.

– Здравствуй! – кивнул он ей головой. – Вышли, пожалуйста, свою девку, мне нужно сейчас говорить с тобою.

Она велела Акулине выйти.

Меншиков взял кресло, подкатил его к кровати и внимательно взглянул на Марью Даниловну.

На лице ее уже не отражалось ни малейшего беспокойства.

Она быстро, заслышав еще шаги князя, постаралась стереть с лица все слезы ужаса за свою судьбу, и оно было теперь ясно, как солнечный весенний день.

Меншиков опустился в кресло и беспокойно задвигался… Уж чего доброго не помирился ли с ней царь, не простил ли ее? Но нет, ему известно, что со вчерашней ночи никто не входил к ней в комнату.

«Это гордость ее сатанинская», – подумал он с озлоблением.

– Что тебе нужно, что ты пришел ко мне, даже не дав мне встать и одеться? – сурово спросила она его, чтобы овладеть первой разговором.

– Ведомо ли тебе, что царь приказал предать тебя на суд? – спросил ее Меншиков.

– Добился-таки своего, Данилыч, – сказала она.

– Добился-таки, Даниловна, добился! – ответила он ей в тон.

Она облокотилась на подушки и посмотрела на него прямо в упор.

– Подло это с твоей стороны, – заговорила она сильно, – подло и низко. Ты добивался моей любви, ты, старый, изживший человек, ежели бы я согласилась на твои предложения, ты бы покрыл меня. Но вот я отказала тебе, и ты теперь мстишь мне, одинокой, покинутой женщине. Стыдно и гнусно сие, Данилыч!

Он покачал головой.

– Не кори меня зря, Даниловна! Не столь моя вина тут, сколь вины других.

– Кого? – быстро спросила она.

– Про то ведают царь и его совет.

– А в чем обвиняют меня? – спросила Марья Даниловна тихо.

– Во многих студных и тяжких злобах и ненавистях, кои причинили иным людям конец живота. В убиениях и потоплениях, в ограблениях, обманных деяниях и во многом прочем…

Она пожала плечами.

– Все сие доказать надлежит.

– А ты сама запираешься?

Она оглядела комнату…

– Князь, ты неглупый человек, – проговорила она, – да и я не дура петая. Свидетелей здесь нет между нами, мы одни, и я могу без опаски сказать тебе правду. Да, я все сделала это, но что из того?

– Как что? – изумился он.

– Что из того? – упрямо повторила она. – Я запрусь на суде, ото всего отрицаться стану. Ежели у нас есть суд истинный, а не подставной, он никогда не сможет обвинить меня. Предупреждаю тебя, я никогда не сознаюсь.

– Госпожа моя! – воскликнул Меншиков. – Сие поведение твое будет не у места.

– Почему?

– Поелику ты уже во всем созналась царю.

– Вот на! Да ведь, созналась я в пьяном виде. Мало ли, что может наклепать на себя человек, когда Господь у него рассудок отымет или когда его напоят проклятым зельем? Я бы и не то могла сказать.

– Царю известно все… Понимаешь – все: то, что было до Мариенбурга, и то, что было после в Стрешневке… И про озеро, и про пожар – все.

«Цыган меня выдал, – подумала она, – я погибла».

– А где доказательства?

– Есть свидетели, есть и сообщник…

«Я погибла», – еще раз подумала она.

– В таком случае, – ответила она, – зачем ты пришел ко мне и что тебе нужно?

– Я пришел предупредить тебя, что тебя сегодня отвезут в крепость, и посоветовать тебе сознаться во всем.

– Никогда! – твердо ответила она. – А ты ступай от меня. Сердце кипит во мне, когда я тебя вижу. – Ты – враг мой и погубитель.

Меншиков повел плечом и встал.

Он еще раз взглянул на нее. Одеяло сползло с ее плеча, и самое плечо обнажилось, ее чудные шелковистые волосы распустились по этим красивым плечам, извиваясь по бледной и нежной коже, как глянцевитые змеи. Она была обворожительна с ее темными печальными глазами и прозрачным цветом лица.

Струйка раскаяния пробилась в душе Меншикова, и он сделал два шага до кровати.

– Маша! – сказал он дрожащим голосом, еле сдерживая овладевшее им волнение. – Полюби меня!.. Полюби меня… и я все сделаю, чтобы спасти тебя. А ежели это будет невозможно, я дам тебе способы бежать за границу.

Молодая женщина насмешливо и сурово взглянула на него.

– Слушай, что я скажу тебе, Данилыч: ежели бы мне предстояла не одна смерть, а две, ежели бы меня пытали самыми ужасными пытками, то и тогда я никогда не стала бы твоею. Ты мне противен, всегда был гнусен мне вид твой, а ныне более чем когда-либо. Ступай вон и делай свое дело… палач!

Старик мгновенно преобразился.

– Видно, и вправду жизнь тебе нипочем и море по колено, – сказал он. – А, так ты хочешь свести знакомство с палачами и с плахой? Добро! Ин быть по-твоему… Прощай же, тезка, и не поминай лихом!

Он вышел.

Как только заперлись за ним двери и Марья Даниловна осталась одна, жуткое чувство погибели овладело ею.

– Да, – шепча, рассуждала она, – все кончено! Кончен тяжкий путь моей жизни… Спасенья нет! Впереди смерть, страшная смерть от руки палача, под его топором.

Она содрогнулась…

– Ничто не может теперь спасти меня. Петр разлюбил меня, а без его поддержки мне не спастись. Слишком много врагов у меня. Ежели бы я еще могла увидеться с царем до суда! Но он не придет, да его и не пустят ко мне – сам Меншиков постарается об этом…

Она еще долго раздумывала о том, что в той опасной игре, из которой собственно состояла ее жизнь, она сделала один лишь неверный фальшивый ход, который и погубил все выведенное с таким трудом здание. Одна балка была положена нерасчетливо, и из-за этой балки рухнуло все. Эта балка было ее увлечение Орловым, погубившее ее.

Да, жизнь ее кончена, и ей нечем помянуть этой жизни!

И, кажется, в первый раз, как она стала помнить себя, она заплакала.

XVI

Меншиков явился к императрице с радостным лицом.

– Матушка-царица! – оживленно заговорил он. – Благую весть тебе несу.

Царица только что вернулась с прогулки.

– Что такое, Данилыч? Всегда ты что-нибудь выдумаешь, а на деле ничего не оказываешь.

– На сей раз торжество. Не сказывал ли я тебе, что Господь милосерд и освободит тебя и дом твой от змеи, свившей себе гнездо здесь?

– О чем ты говоришь?

– О злокозненной и зловредной Гамонтовой, твоей «ближней прислужнице».

Сердце Екатерины учащенно забилось.

– Да говори ты толком, Данилыч, что за загадки такие?

Тогда он стал ей витиевато, с мельчайшими подробностями рассказывать о происшествии на помолвке Зотова.

Он думал, что рассказ его произведет радостное впечатление на Екатерину, но вышло совершенно не то, что он ожидал…

Вместо выражения радости на лице императрицы показался испуг, сменившийся печалью. Глаза ее затуманились слезами, и ее доброе, незлобивое сердце мучительно сжалось.

– Так столь преступна эта женщина? – проговорила наконец, Екатерина. – Но правда ли это, Данилыч? Не по злобе ли к ней выдумали все это люди?

Он рассказал ей о доносе Экгофа, о свидетельстве Телепнева и о допросе цыгана, которого уже успели пытать, хотя он сам во всем сознался. Окончив рассказ, он взглянул на Екатерину и увидел, что она плачет.

– Что сие? – спросил он. – Пошто слезы проливаешь, матушка?

– Мне горестно за нее и жаль ее. Она ли виновата в том, что так сурово сложилась жизнь ее, что так ожесточили ее сердце люди? Не по сердцу она пришлась и… сказать ли? Я боялась ее и иногда молила Господа избавить меня от нее.

– Так что же? В чем горе? Она ведь сама себя выдала царю. А нам-то должно быть на руку, и горевать о том причин не вижу.

– Эх, Данилыч, Данилыч! Кто Богу не грешен, царю не виноват? Вспомни-ка про свои грехи собственные, князь!..

– Я людей не убивал, матушка, и мои грехи никогда не встанут вровень с ее грехами, – обидчиво сказал он.

– Знаю, Данилыч, знаю… Не к тому и сказала я это, – задумчиво ответила она. – А только вдруг мне жалко ее стало… Знаешь что, Данилыч?

– Что, матушка? – спросил Меншиков, с изумлением слушавший эту речь Екатерины.

– Я сейчас пойду попрошу царя, чтобы он помиловал ее.

Меншиков вскочил со стула.

– Что ты, царица, Господь с тобою! Теперь уже поздно и дело передано вчера еще ввечеру в суд. Да и как можно такую преступницу миловать?

– Для милости никогда не поздно, да и кого же миловать, как не преступных людей? Праведников не милуют, а награждают.

Все еще под впечатлением услышанного, взволнованная и печальная, не слушая возражений Меншикова, она отправилась к царю.

– Что тебе, Катеринушка? – ласково спросил он ее.

– Я к тебе с просьбой.

Он подошел к ней и обнял ее. Давно уже он не говорил с ней так ласково и так нежно не обращался с ней.

Она еще больше растрогалась и вдруг, разразившись слезами – хотя она знала, что Петр не любит этого, и всегда всячески сдерживалась в его присутствии, – прямо и просто сказала:

– Государь! Молю тебя: будь снисходителен к Марье Даниловне… Помилуй ее! Не вели казнить ее лютой казнью, а вышли ее в чужеземные страны! Помилуй ее! Молю тебя!

Петра поразила эта доброта Екатерины, знавшей об его отношениях к Марье Даниловне. Но суровое сердце его не смягчилось.

Он тихо, но все еще ласково, хотя и твердо ответил:

– Не можно того, Катеринушка. Ты знаешь, я никогда не отказывал тебе в этом.

– Знаю, государь мой, и недавно еще помиловал Данилыча.

– Правда и то! Данилыч твой в беззаконии зачат, в грехе родила мать его, и в плутовстве скончает он живот свой, и ежели он не исправится, то быть и ему без головы. Но он чинил зло мне, а не другим людям, а ежели и другим, то не жизни их решал вопреки закону божественному, а наносил ущерб достоянию их. И еще скажу тебе: коли бы женщина сия нанесла токмо мне обиду, хотя бы самую кровную, я бы помиловал ее. Но она потоптала законы Божии и человеческие, и я предоставляю суду совершить его правосудие.

Петр поцеловал жену. Он как будто хотел отблагодарить Екатерину за то чувство природной ее деликатности и такта, которые не позволили ей ни разу упрекнуть царя даже легким намеком в его измене.

– Ступай к себе, – сказал он Екатерине, – и не тревожься более о судьбе сей недостойной женщины. Мы над ней не властны ныне, ибо она в руках Божьих и судей, совестью коих руководит Всевышний.

Больше он не прибавил ни слова и вышел из комнаты.

Екатерина отправилась к себе.

Через два дня Марья Даниловна предстала перед судом, куда была приведена под караулом.

Она была в простом черном платье и черном платке на голове, и ее бледное, красивое лицо с большими, точно еще увеличившимися глазами, имевшими печальное, томное выражение, было прекраснее обыкновенного.

Она вошла в зал с высоко поднятой головой, как будто она ничего дурного не совершила, а пришла сюда, чтобы одним словом разрушить все те обвинения, которые собрались, как грозная туча, над ее победной головушкой.

Но определенного плана защиты у нее не было несмотря на то, что она продумала несколько ночей напролет, ища приличного оправдания своим преступлениям.

Но она ничего не находила больше в своей смятенной душе.

Раз еще, за день перед судом, заходил к ней Меншиков, и она слезно умоляла его быть допущенной к императрице или императору.

Он сурово отказал ей в этом.

Теперь, уже на суде, она, видимо, была совершенно спокойна.

Президент коллегии спросил ее:

– Ты ли Марья Даниловна Гамильтон?

– Я, – тихо ответила она.

Он сообщил ей об обвинениях, тяготевших над нею.

Она выслушала его, не спуская с него глаз, в которых загорелся теперь злобный огонек.

– Винишься ли ты во всем взведенном на тебя участниками, сообщниками и свидетелями?

– Нет, – гордо ответила она.

И вдруг, точно подмываемая какою-то внутренней силой, она громко, негодующим, резким голосом заговорила:

– Нет, не винюсь! Ничего того не было. Это вороги мои наклепали на меня, дабы погубить меня в глазах царева величества.

– Какие вороги? О ком говоришь ты ныне? Кого ты обносишь?

– Мой первейший, лютейший ворог – князь Меншиков. Он добивался моей любви, в которой я отказала ему. Он мстит мне и сам сказал мне об этом всего несколько дней назад. Облыжно показывает он на меня. Можно ли верить человеку, который сам под судом и следствием…

Ее остановили, но она, стараясь перекричать президента, продолжала:

– Завистников у меня много… Разве трудно обнести женщину и погубить ее? У меня нет защитников, и Меншиков воспользовался этим.

– Не князь Меншиков донес на тебя. Против тебя под клятвою доносят полковник Экгоф, Телепнев, цыган Алим…

– Все они подкуплены Меншиковым.

– Они целовали Крест и Евангелие. Цыган же сознался в своих преступлениях, которые совершил вместе с тобою.

– Все они подкуплены Меншиковым, – опять настойчиво повторила она. – Вот мои злые вороги, а ни в чем ином я не виновата…

Эта речь вылилась у нее залпом, безудержно, разом. Она сжигала свои корабли.

Ее вывели под стражей, и она упала в дверях суда в обмороке от истощения и волнения. Бессонные ночи, тяжкие думы, резкий переход от величия к падению подточили ее силы и энергию. Ее последняя речь была и последней вспышкой ее сильной, энергичной души, последняя попытка самообороны. Все, что она наговорила на суде, вырвалось у нее почти бессознательным криком, и в этот крик вложила она всю ненависть.

Но тотчас вслед за этим энергия ее, вся израсходованная в этом наболевшем крике, быстро иссякла. Бодрость духа падала, и она вернулась в суд во власти глубокой апатии и равнодушия к своей судьбе.

Она уже сознавала, что теперь, более чем когда-нибудь, ее песенка спета и ее судьба решена.

Она уже больше не защищалась. Ее дерзкие слова, сказанные в судебном месте, только отягчили ее положение.

Она отвечала теперь односложно, вяло, неохотно.

И, когда ей устроили очную ставку с цыганом, она во всем повинилась.

– Винюсь, – сказала она, – во всем на меня взводимом винюсь, только решайте скорее и отпустите меня.

Суд приговорил ее к смертной казни. Палач на площади отрубит ей голову.

Когда она услышала этот приговор, гордая и дерзкая голова ее низко поникла и чудные глаза ее заволоклись слезами.

Ее увели.

Приговор поднесли к утверждению Петра, и он, ни минуты не колеблясь, утвердил его своим твердым и энергичным почерком.

Казнь должна была состояться через несколько дней, и Марья Даниловна, как особой милости, просила через Меншикова, чтобы не откладывали исполнения приговора, а ускорили бы его.

Эта последняя милость была ей оказана.

XVII

В узком и сыром каземате проводила Марья Даниловна свою последнюю ночь на земле.

Она вздрагивала от пронизывающей ее сырости и холода, так как казематы не отапливались, а в середине марта было еще очень холодно.

Одна, всеми покинутая, всеми брошенная, с окоченевшими руками и ногами, с горящей от лихорадки головой, сидела она в этом темном каменном мешке в бессознательном ожидании, когда отворится со скрипом железная дверь и ее уведут отсюда туда… туда… где ее ожидает еще более и мрачный, и сырой, и темный каземат – глубокая могила.