Такая вот жизнь, братец – 4. Записки «шестидесятника»

© Валериан П., 2016

ISBN 978-5-4483-3125-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Страсти-мордасти» на новом месте, или Почём нынче любовь¹

Моё Московское Жилище

…На новом месте в Москве. За окном Светланиной квартиры великолепная картина: зеленые кроны березок внизу, одна к другой, раскачиваются на ветру, словно гигантские колосья. Я живу теперь на тринадцатом этаже этой 16-этажной «башни». Эта красивая многоэтажка облицована кафельной плиткой нежно-бирюзового цвета, и в погожий день она вся блестит на солнце. Дом стоит на холме в окружении приземистых, замусоленных хрущёвок. Из окна квартиры, где я поселился, открывается вид на парк, разбитый в котловине, в середине которой, скрытая от глаз, течет крошечная речушка Смородинка. Рядом с домом расположился целый городок таких же современных высоток: немецкое землячество, где за оградой всё чисто, просторно и красиво. Дорога, идущая мимо нашего дома, спускается ухабами вниз, к станции метро «Юго-Западная». Это – самый край, юго-западная граница Москвы, но и весьма фешенебельная часть её. Если пойти дальше, в сторону Тропарева, то, пройдя мимо небольшой, изящной церковки в псевдорусском стиле, выходишь прямо в другой огромный парк, где можно прекрасно провести выходной день.…

Светланина квартира будет поменьше бывшей моей. Здесь тоже две комнаты – гостиная и спальня – и крошечная кухня, которая выходит на такой же крошечный (тут уж никакого сравнения с моей питерской лоджией), весь заваленный барахлом балкон. С моим переездом к ним здесь стало ещё теснее, хотя перевёз я сюда только самое необходимое: книжные полки, письменный стол, да свои огромные стереоколонки. Стол поставил в спальне, да ещё прикупил две односпальные кровати, и теперь здесь едва можно пройти, к вящему неудовольствию домочадцев, особенно сына Светланы Вадима.

Тропарёвский храм Архистратига Михаила

…Пока сижу без работы. Надеюсь на чудо. Сунулся, было, в МГУ с рекомендательным письмом моего питерского завкафедрой, да куда там: ни степени, ни партии, да и возраст не тот.

Да, положение моё, прямо скажем, сейчас незавидное. Когда друзья и знакомые узнали о моих планах свалить в Москву, все подумали, что я рехнулся. Ведь, подумать только: встал на ноги, почувствовал себя человеком, и вдруг, на тебе, всё псу под хвост. «Ты делаешь большую глупость», говорили мне родители. «У тебя здесь, как-никак, а дом, квартира, пусть пустая, но твоя собственная. А там что? Чужая семья, да ещё неизвестно, как примут. В университете тоже на хорошем счету: получил ставку старшего преподавателя, был назначен замдекана по хозяйственной работе, – не Бог весть что, но всё же, при начальстве. А там ты никто: ведь, у тебя ни степени, ни научных трудов. Кому ты там будешь нужен»! Я слушал, но стоял на своём. «Там у меня будет настоящая семья. Там, по крайней мере, понимают, на что я иду, и ценят это». «Но, у тебя же сын!», кричала в исступлении мать, «ты понимаешь это? Как ты можешь его бросить»! Тут она, конечно, ударила меня по самому больному месту. И я защищался, как мог. «Вы отняли у меня сына», кричал я в ответ. «Вы его настроили против меня! Вы меня все презираете, а там меня будут уважать. И потом, я обязан туда поехать. Это мой моральный долг». Эта последняя мысль поначалу меня очень утешала, но в глубине души я не верил, что дело обстоит именно так. Что-то мне говорило, что я еду туда не по моральным соображениям. Это было больше похоже на escape, попытку одним ударом избавиться от всех трудностей, свалившихся на мою бедную голову. Так оно, наверно, и было.

Последний день перед отъездом прошёл в обычных для такого случая заботах: сборе вещей (не забыть взять калабасы, и все мои нигерийские побрякушки), раскладке их по чемоданам и коробкам (главное, книги и пластинки), подготовке к перевозке стереоколонок, каждая из которых была по восемь кило весом. На вокзал мне помог добраться Валера, мой давний приятель по «Дюнам» (см. мою книгу «Такая, вот, Жизнь, Братец -2»),) который, надо сказать, был порядком удивлён моим обращением к нему за помощью. Но согласился. Приехав ко мне на Охту, он был так поражён обстановкой квартиры и видом из окна на Смольный Собор на противоположном берегу Невы, что тут же начал отговаривать меня от отъезда. «Если б у меня была такая жена и квартира…», начал он, но тут же заткнулся, перехватив мой взгляд.

…На днях у нас здесь был неприятный эпизод, можно сказать, первая ласточка. Меня отрядили за продуктами в «стекляшку», которая находится на другой стороне котловины (здесь совсем другие расстояния!), где я купил кусок варёной колбасы, но неудачно – слишком жирная и край, часть колбасы «на выброс», – за что мне был сделан выговор. Вот так. Щелчок по носу. И таких казусов уже порядочно набирается: то сметану взял кислую, то хлеб не тот, то печенье плохое. Сдал Светланины туфли в починку – на полуторамесячный срок, – пришлось их тут же как-то вызволять из мастерской. Вот и сейчас: вымылся в ванной комнате, и не вытер за собой пол и стенки. И т.д., и т. п. Учусь жить!

…Ну, кажется, немного полегчало. Все эти дни казалось, не выдержу, сбегу и стану умолять там принять меня назад, как блудного сына (мужа?). Знал, ведь, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет, что могут и не принять. Но сейчас, как будто, начинаю приживаться! Главное, перестать всё сравнивать, не давать воли воображению. А если честно, то бывают моменты, когда на душе не просто кошки, а настоящие тигры скребут, и всё видится в чёрном цвете. Но паника, слава Богу, проходит и наступает облечение, как после приступа малярии. Бывают и хорошие минуты, но они так коротки!

…Наконец-то выкроил время для дневника. Сейчас я в Ленинграде, сижу в квартире у матери: один, – никто не мешает, – за окном тишина, только шелест ветвей гигантской берёзы во дворе напротив. Я снова в Лен-де, но теперь уже как гость.

…Был тут у себя на квартире, посидел немного и… вон со двора. Ex-wife готовилась к отъезду в Москву и дальше, на «юга». Встретила меня в новом халате и тюрбане из мохерового шарфа, – маленькая, тихая, – оглядела молча, прочтя всё, что ей нужно было, и пошла заниматься своими делами. … В комнатах разложены вещи, на туалетном столике кремы, лосьоны, духи, шампуни: чего только нет! (Вот бы Светлана «прошлась» по этому поводу). Мне в глаза сразу бросились красивые домашние туфли (наверно, чей-то подарок), лифчики, блузки. «Не бедствует», подумал я. На кухне стояли горы (как мне показалось) консервных банок: икра, крабы. В холодильнике фрукты: бананы, апельсины, яблоки, дыня (подношения из гостиницы). «А, ведь, ты завидуешь», сказал я себе. В большой комнате всё было расставлено по-новому. Стало просторно, светло (без меня и моих дурацких колонок). Появился новый (югославский) торшер. «А мы себе люстру купить не можем», отметил я про себя. Поговорили о том, о сём, … и я стал собираться. Делать мне здесь было нечего. Посидел в мягком кресле, и будя. … Так ничего и не сказали друг другу. А что говорить-то? Дело сделано!

Теперь о Максимке. Я им позвонил и сказал, что хотел бы взять его на несколько дней к матери. Договорились, что приеду завтра. «Вот, уже и мной распоряжаются», подумал я. «А то, что я хотел бы сегодня, никого не интересует». Но распалить себя не удалось. Днём раньше, днём позже, не всё ли равно. … Потом поехал к ним. Увидев меня, Максим бросился мне на шею, я его поймал на лету и легко поднял в воздух. Он сильно вытянулся: тощий, лицо худое, даже какое-то осунувшееся, взгляд беспокойный, сдержанность в жестах – то ли стремление скрыть свою радость, то ли желание казаться взрослым.…

Максимка со своей первой учительницей

Когда я говорил с ним по телефону, он сразу спросил: «Папа, ты насовсем»? Узнав, что нет, не стал ничего расспрашивать. Вид у него был то ли усталый, то ли больной. Потом мы отправились с ним на аттракционы в ЦПКиО. Он покатался на машинках, пострелял в павильоне, и всё. Больше там делать было нечего. Разговор не клеился, и мы отправились домой. На метро ехать он не захотел, сказал, что его тошнит. И действительно, вид у него был совсем поникший. К вечеру поднялась температура, он начал кашлять. Дома, у матери, он, как обычно, капризничал, «вредничал»: бросался на всех, делал всем «на зло», и очень скоро я почувствовал, что мне это начинает действовать на нервы. Я старался смыться из дома под любым предлогом: ездил в ЛГУ, с лёгким сердцем простаивал часами в очередях в магазинах, а дома сидел, уставясь в тупое рыло «телевизора». Ночью, слыша его натужный кашель, я чувствовал себя подонком, бросившим больного сына на произвол судьбы.…

…Сегодня день душевных мук. На сердце тяжесть, словно его сжали тисками. Утром проводил Максимку в школу. Мы с матерью опоздали, и дети уже выстроились во дворе школы в ожидании «первого звонка». Я вышел на пятачок, чтобы сфотографировать его и в этот момент он увидел меня. Это, видимо, было для него такой неожиданностью, что лицо его вмиг преобразилось: робкое и беспомощное выражение сменилось безудержной радостью, и оно всё расползлось, размякло в улыбке, и было в его взгляде и восхищение и благодарность. … Это было выражение, которое он тщательно прятал от меня все это время.

…Я в Москве, и опять всё те же проблемы. Провожая меня на перроне, мать всплакнула, и крупные, «детские» слезы покатились по её щекам. У деда тоже лицо набрякло, он растерянно отвернулся, неловко сделав жест в сторону матери, как бы говоря, «ну, вот, видишь, не выдержала». Они меня ни в чём не упрекали: было ясно, что другого выхода нет. Как будто надо мной вершилось правосудие… Наконец, поезд тронулся, и они уплыли в сторону – мои старички. А вчера вечером, когда я лежал в постели, уткнувшись лицом в подушку и с трудом выкарабкиваясь из-под обрушившейся на меня стены головной боли, их лица вдруг высветились во мраке – его и её, – постояли мгновение перед глазами и исчезли… И вот я стою у окна в тамбуре, пытаясь унять подступившие к горлу слезы, и только, когда после водянистых сумерек Ленинграда выглянуло солнце, пронзив лучом тяжёлые черные тучи, настроение немного поднялось. … И все-таки, на душе неспокойно: жалко

Лиза в самом начале моей московской жизни

Максимку. Спасает только чистый взгляд дочкиных глазёнок.

…В нашейквартире стоит холодрыга. Я сижу в спальне, в своёмзакутке. Мой стол упирается в стену. За спиной стоят две кровати, за ними детская кроватка Лизы, справа старый платяной шкаф. На кухне сейчас кормят Вадима, потом будут кормить Лизу. Потом придёт Светлана, и мы с ней будем ужинать. Потом они включат телевизор в большой комнате, а в спальне будут укладывать Лизу, а я буду слоняться из спальни в кухню. За окном мерзость какая-то: сыро, дождь идёт уже два дня. Скоро на работу, на два месяца – испытательный срок. С 9 утра до 6 вечера. Звонил матери, она сказала, что Максим скучает, «даже плакал».…

…Светланин отрок мне внушает откровенную антипатию. Я ему тоже, наверно. Парень ходит мрачный, избегает меня, в глаза не смотрит, едва два-три слова бросит за день. Вечно на ножах с дедом (отцом Светланы), бабке откровенно хамит. Слушается только мать, да и то, когда та выйдет из себя и начнёт бранить его на чём свет стоит. В наших отношениях со Светланой – сдержанность, холодок. Часто, по вечерам, они собираются все на кухне, начинают перемалывать чьи-нибудь кости, а я сижу в большой комнате с книжечкой в руках, один, как бедный родственник. Когда Вадим дома, я стараюсь не показывать носа из спальни, и они сюда тоже не заходят. Только Лизанька пробирается к моему столу по проходу между кроватями и шкафом. Придёт и молча залезет на колени. Так мы и сидим, пока ей не надоест.

…У меня здесь нет никого: ни друзей, ни знакомых. Родители далеко (они мне стали ближе теперь, когда я стал для них недосягаем). Что я делаю, чем занимаюсь? Читаю «Посторонний» Альбера Камю по-французски, пытаюсь переводить с английского на русский, но перевод продвигается плохо: то ли времени мало, то ли лень, не знаю. Мне иногда так хочется домой (не к Ларисе, а к родителям). Бросить бы всё к чёрту, да уехать! Почему, откуда такие мысли?

…Спать со Светланой совсемперестал: меня уже не тянет к ней, как прежде. У неё, всё же, скверный характер. Я тоже не сахар: бестолковый, неприспособленный к жизни, всю жизнь проживший за спинойродителей, жены, в теплом чреве филфака…

…Вот пришла Лиза, и надо закругляться. Неуютно мне здесь, неприкаянно. Главная проблема – Вадим. Странный какой-то: всё время что-нибудь жуёт, постоянно отирается у кухонного стола, всё прислушивается, о чём мы говорим, не едим ли мы что-нибудь такое… Дед его просто не выносит, цепляется к нему по мелочам, отпускает саркастические комментарии, злит. Одних их оставлять нельзя. У них одна проблема: как его куда-нибудь пристроить. Мать Светланы проводит с ним душещипательные беседы, он её слушает, тупо уставившись в окно, но видно, что многое до него не доходит. Да и Светлана тоже – страшная зануда: долбит, долбит, пытаясь наставить его на путь истинный, а толку – ноль. Ему «всё до лампочки». Для него главное – гантели: мышцы качать, чтоб кому-нибудь (мне? деду?) морду набить… Мне всё вспоминаются слова Ларисы: «отольются тебе мои слёзки». Вот я и думаю: «это то, что сейчас, или ждать худшего?» Светлана тожеменя иногда просто пугает. Недавно в разговоре заявила: «Вот, возьму Лизу в руки и с балкона вниз головой. Я её никому не оставлю». Ну, как после этих слов жить?

…Говорят, дорога в ад устлана благими намерениями. Действительно, так оно и есть. Думал, как лучше, а получается как-то неуклюже. Да и им, тоже, никакой радости от меня, разве что Лизе иногда перепадает. Ну, а что: насиловать себя, что ли? Слава Богу, хоть на работу иду: все-таки деньги приносить в дом буду. Сам я не могу разобраться во всём этом. И опять жду, что кто-то за меня всё решит. А что тут решать?

…У Камю в «Постороннем» красной нитью проходит одна созвучная моему теперешнему положению тема: человеку трудней всего побороть свои привычки, осознать новизну ситуации. Так и я: приехал сюда и привёз с собой все свои дурные привычки. От некоторых я, правда, с успехом избавляюсь (надолго ли?). Например, раньше, работая за столом, бывало, не мог удержаться, чтобы не сунуть руку в штаны и не вывалить на свет божий своё добро. А теперь – нет, совершенно спокоен.

…Вчера вечером, «под занавес», – безобразная сцена. Совсем, как раньше, в Лен-де. Видимо, терпению Светланы пришёл конец. Я ждал её в постели, но она всё не шла, а я тоже гордый, напрашиваться не стану. Они все сидели в большой комнате за телевизором. Двенадцатый час. Я захожу к ним, вижу: Светлана опять в слезах, глаза сверкают. На меня посмотрела, как на чучело гороховое. Хорош и я был тоже, наверно: в пижамных панталонах в горошек и в водолазке. Мне хотелось ее утешить, но как? Она не из тех, кто любит плакаться в жилетку. Вадим, увидев меня, завернулся с головой в одеяло. Мать стояла посреди комнаты в ночной рубахе, босоногая, прижимая руки к груди в немой мольбе. Я молча повернулся и ушёл к себе. Полежал ещё некоторое время в одиночестве. Потом вышел на кухню. Светлана стояла в пеньюаре, неподвижно уставившись взглядом в окно, мать все так же, босиком, стояла перед ней и что-то говорила, заламывая руки… Потом обе зашли в спальню и, не обращая на меня никакого внимания, стали перекладывать Лизу (почему сразу обе?). Потом Светлана легла, и тут полилось! Она обвиняла меня во всех грехах: в чёрствости, жестокосердии, эгоизме, в чём-то ещё. В том, что я «самоустранился», не нашёл «ключа» к Вадимову сердцу, что всё свалил на ее плечи… Всё это казалось справедливым и оттого-то и возмутило меня. Какой ещё ключ к парню, который тебя в упор не видит и слушать не желает (к тому же, выше меня на голову). Заниматься с ним гантелями? Обсуждать проблемы каратэ, культуризма, лестью подогревать его болезненное самолюбие, поощрять его в откровенном хамстве старикам, вставать на его сторону при спорах, науськивать на деда? ЧТО? Или, наоборот, увещевать, делать корректные замечания, вести душеспасительные беседы на тему о всеобщем зле и необходимости вырабатывать силу характера …Что я могу сказать ему, о чём могу поведать?

Тут есть ещё одна немаловажная деталь, но она скрыта в глубине души, к ней трудно подобраться. Дело в том, что я внутренне противлюсь сближению с Вадимом уже потому, что у меня есть другое дорогое мне существо, дорогой мой мальчишка, которому я с удовольствием отдал бы весь свой жизненный опыт и все силы, если бы не с ним не разлучился. … Зачем мне учить жизни чужого, когда я не могу научить своего? Вот, ведь, в чем собака зарыта. Не хочу, не считаю нужным. Зачем тогда приехал? Чтобы помочь, морально и материально, воспитать дочь, поднять её на ноги. Я, ведь, как рассуждал: там (в Лен-де), мол, и без меня сдюжат. Худо-бедно, а нянек вокруг полно, а здесь без меня – никак. Вот я и жертвую всем, а получаю (якобы) моральное удовлетворение. Всё это, на самом деле, оказалось чистой «липой». Здесь я никому не нужен, им нужны только мои деньги; здесь я, как заноза в их теле: только место занимаю, а толку от меня ноль. Я не хозяин, и руки у меня совсем не золотые, и вообще…

…Я погружаюсь в чёрный, беспросветный пессимизм! Там было всё плохо, и здесь не лучше. …В сущности, и писать-то не о чём. Пошла вторая неделя, как я на новом рабочем месте. Первое смятение понемногу проходит. Что ж, буду тянуть эту лямку. В свете нынешней работы, вся моя прежняя деятельность на преподавательском поприще кажется мне сказочным сном, недосягаемой планкой для моего сегодняшнего существования. Я устроился (вернее, меня устроили усилиями Светланы) на временную работу переводчиком английского языка протокольного отдела ГКЭС (Государственный Комитет по Экономическим Связям). В данном управлении мы торгуем оружием, от автомата Калашникова до танков, военных кораблей и самолётов, т.е. самым ходовым товаром в нашей экономике. Сейчас я прохожу испытательный срок, после чего могут взять на временную работу. Пока что большую часть времени провожу у входа в отдел: сижу на телефоне и встречаю и провожаю иностранных военных спецов, приезжающих на переговоры. Я беру у них их фуражки, приветствую на «чистейшем» английском языке и провожаю до комнаты переговоров. На сами переговоры меня ещё не допускают, чему я несказанно рад: что я могу перевести, не зная азов военной техники, и не умея отличить БТР от БМП? Иногда мне подкидывают письмо для перевода на язык или с языка (второе менее желательно), и я сажусь за американскую пишущую машинку (IBM) с плавающей головкой – чудо канцелярской техники – и, обложившись словарями, пытаюсь правильно перевести текст.

…А вечером, после работы, я занимаю своё место за письменным столом в спальне, спиной ко всем, и читаю какую-нибудь книгу. Но, если честно, я не могу свыкнуться с мыслью, что я здесь навсегда. Что мне придётся жить в этой семье, делить их радости и печали. Что я буду трудиться на протокольной ниве, переводить памятные записки, пить чай с сушками из буфетной, вытряхивать пепел из хрустальных пепельниц, раскладывать сигареты в сигаретницах, расставлять стулья. Что буду встречать иностранцев, брать их фуражки и с приветливой улыбкой провожать их до комнаты переговоров. … Не верится мне.

…Утром в нашей со Светланой комнате – воздух спёртый и весь пропитан запахом свежей мочи (в коридоре запах мочи тоже, но уже кошачьей). Когда я просыпаюсь, Светланы уже нет в постели. Я слышу их приглушенный говор на кухне и другие, обычные для этого часа звуки: урчание воды в унитазе, лязг ложек по тарелкам и т. д.

…Сегодня опять, в потоке толпы, мне вдруг вспомнилось одно выражение лица Максимки, когда, заинтересовавшись чем-то в моих байках на сон грядущий, он «уходит в себя», и лицо его теряет своенравное, упрямое выражение и становится по-детски беспомощным и таким трогательным в своей беспомощности и открытости. Самое неприятное это то, что они наводят на мысль, что я теряю драгоценное время, находясь вдали от него. Лизанька – прелестное дитя, но ещё такая малютка!…

…Дочка ко мне все больше привязывается. Она начинает по-своему выказывать свои чувства: подойдёт ко мне, обхватит за ногу, и не отпускает. А на прогулке в парке, вдруг, начнёт тереться щекой о руку и так ласково заглядывает в глаза. А то водит пальчиками по лицу, по морщинам и при этом делает такое грустное лицо… А сегодня почувствовала, что провинилась, и так истово стала просить прощения, что я чуть не прослезился. И всегда-то мне рада, всегда я для неё желанный, всегда с удовольствием писает из моих рук, послушна, ей всегда со мной интересно. …Думается, что и Максим был ко мне привязан в своё время, и ему было со мной «интересно». (За стеной Светлана смеётся «басом»).

Привет, дочурка!

18.10.81…День рождения Лизаньки. Ей исполнилось два годика. Помню, как я узнал об этом два года назад. Был вечер, и я шёл на вечерние занятия на экономическом факультете через Таврический Сад, весь усыпанный пожухлыми листьями. Я только что отзвонил в Москву, и мне сообщили это радостное известие. Мне было хорошо от мысли, что в этом мире у меня есть ещё одно дорогое мне существо. … У Светланы собралась небольшая компания, всего две ее подруги. Разговор постепенно перешёл на перемалывание костей сотрудников. Я сидел, делая вид, что мне все это интересно, многозначительно молчал и ждал конца вечеринки.

…Прочёл (кое-как!) первую часть «Божественной Комедии» Данте в переводе Лозинского. Особого впечатления книга не произвела. Думалось, открою для себя что-то новое, что подвигнет меня на новые поиски мистического смысла жизни. Но, увы, ничего подобного не случилось. И потом, все эти инвективы против его современников и злодеев того времени придаёт произведению чисто местный колорит. Хотя были места весьма поучительные. Однако, после Освенцима и Хиросимы Дантов Ад в иллюстрациях Боттичелли кажется игрушечным домиком, и смахивает на плохие голливудские фильмы ужасов.…

…Я, наверно, не зря взялся за «Коммедиа Дивина» Данте. Похоже, что и я спускаюсь кругами ада, только не как сторонний наблюдатель, а как непосредственный участник. … Сегодня опять «безобразная» сцена, очередная схватка «пауков в банке».

…В китайской Книге Перемен «И Цзин» мне с поразительной регулярностью выпадает одно пророчество: «Начало многообещающее, но не стоит обольщаться: все это обернётся для тебя ничем». Ну, что ж, сказал я себе, если оно сбудется, это, по крайней мере, заставит меня поверить в Книгу. …Youarelivingonvainhopes (Ты живёшь пустыми надеждами), говорит мне моя книга пророчеств. И так всякий раз, стоит мне задумать что-нибудь, чуть-чуть воспрять духом, она тут же выливает на меня ушат холодной воды.

…Сегодня ездил по работе в аэропорт Шереметьево-2. Туда мы отправились на служебном автобусе. Выехали с Гоголевского бульвара (где мы находимся), проехали по Старому Арбату на улицу Горького, потом, мимо Белорусского Вокзала, на Ленинградский проспект и прямо по нему до Химок, мимо Рублевского шоссе, в аэропорт. Поездка доставила мне некоторое удовольствие. Москва хорошо смотрится из окна автомобиля: все интересно, все в новинку.

…Есть в московских улочках и бульварах свой неповторимый колорит, и я начинаю потихоньку подпадать под их обаяние. Интерьер Шереметьево тоже впечатляет: навесной потолок из латунных колец, пол из темных, гранитных плиток, полусвет, полумрак, … просторно, таинственно. Нет, правда, аромата дорогих сигарет, знакомого по аэропортам Вены, Лагоса. Но впечатление тоже: модерн, окно в другую жизнь.

Москва, вообще, намного современнее Ленинграда, здесь чувствуется размах (замах, взмах руки перед ударом в морду). На обратном пути пришлось заехать за сметаной, оставленной мной в холодильнике. Тут я и попался. Мне сразу же нашли работу: мыть чашки после «подписания». Хорошо, что я «грязной» работой не гнушаюсь. …Ну, а дома – всё то же. Все те же дрязги, выяснения отношений с Вадимом, который обходит меня стороной, как будто я заразный. Стоит мне выйти из комнаты, как он бросается к окну: проветривать.

Жизнь пуста. Днём, на работе, в беготне и прислуживании, дома – в ухищрениях с целью урвать для себя минуту времени, которое остаётся до сна.…

…Я больше и больше отдаляюсь от своего нового дома, … и все больше и больше пытаюсь убедить себя, что делать этого не следует. Во мне начинает утверждаться мысль, что я здесь, как бы в заключении, отбываю срок, и посему мне не следует ничем возмущаться и не «качать права». Надо принимать всё, как есть, и стараться «выжить». …Они очень похожи друг на друга: мать и сын. Он многое перенял от неё.

Отрезок свободного времени длиною в час. Nothingtodo. Что остаётся делать? Взяться за перо? Окунуться с головой в мутные воды графоманства? А что, голова? Как всегда, пуста, гудит: ни мыслей, ни чувств. Но делать что-то надо, надо как-то killthetime.

…Сегодня утром… Лиззи спит, стоя попой кверху в кроватке и опершись коленками в матрасик, а головой в подушку. Причина? Все внизу, под ней, мокрое, холодное, а спать-то хочется. Ну, хоть спит, и то, слава Богу. Я снимаю пижамные брюки, натягиваю трусы и выхожу в переднюю. Светлана уже одета, она стоит в ванной комнате, мажет тушью ресницы. В глаза бросается яркая помада губ. Зачем она такой яркой помадой красится? Как ее там в классе слушатели находят? Наверно постаревшей кокоткой в стиле Тулуз-Лотрека (циник!)? Прохожу в туалет, имитируя сонный ступор, оттуда слышу резкий поворот ключа в замочной скважине (сильная!). С хлопаньем закрывается дверь, потом другая, звуки быстрых шагов по площадке к лифту. Выхожу из ванной и иду на кухню. На столе пустая тарелка для каши (каша пригорела, хлюпает на электрической плите), два кусочка сыра, столько же колбасы. Все это аккуратно разложено на другой тарелке (сервис!). Сажусь за стол. Вадим мелькает тенью за спиной, я чувствую на себе его взгляд. Ем медленно, без удовольствия, хотя знаю, что надо спешить, чтобы дать ему место за столом. Открыл коробку с вафлями и… замер в нерешительности: брать, не брать? Увидят с вафлями, скажут: вот, сладкоежка, а мы не едим. Все-таки, взял. Вадим проходит мимо на кухню, не глядя в мою сторону. Ни «здравствуйте» тебе, ни «как дела». Куда я попал? И сколько ещё мне так? Быстро ретируюсь в туалет. Слышу, как он усаживается за стол, и вдруг, ни с того, ни с сего, начинает орать благим матом на бабку, торопя ее накрывать на стол для него. Бабка бежит на кухню…

…Сижу в Библиотеке Иностранных литератур (ВГБИЛ). Хоть я и не школяр, похоже, что библиотека сейчас – моё единственное прибежище. Сегодня произошёл разрыв между мною и семьёй Светланы. Как они меня ненавидят, если б вы только знали! За что? вопрошаю я сам себя. Впрочем, догадаться не трудно. Вариантов масса. Прежде всего, как оккупанта. Я вторгся в их быт, взбаламутил его, поднял пыль. Я для них, как бельмо на глазу. Они меня сразу раскусили, поняли мою никчёмность, неумение жить. Сказать по правде, я и сам так думаю. Мне немножко не по себе сейчас, потому что в перспективе опять побег и проблемы трудоустройства. И моё милое создание, прелестное дитя Лизанька, остаётся сиротой. … Наверно, моя самая большая ошибка в том, что я считаю, что, приехав сюда, я совершил великий подвиг, приняв такое решение. Почему-то они так не считают.

Что мне делать!!! Хочется удавиться. Я, может, и сделал бы это, если б не мысль о том, с каким злорадным удовольствием они узнают об этом. «Собаке – собачья смерть», скажут. Во мне просыпается дух мщения, я призываю силы Зла расправиться с моими противниками. Я вижу свою новую тёщу разбитой параличом с одним живым глазом и перекошенным ртом, но у меня нет сил радоваться этому, потому что это – грех. В какое безумие я себя ввергаю… Я возвращаюсь к исходной точке, только на следующем витке спирали. Теперь у меня уже двое детей и никаких средств для их содержания. …И опять все те же silent dialogues. Я думаю о том, что скажу жене, что не успел сказать в прошлый раз, о том, как убедить её (и себя), что я не безумец.

…Начал здесь (в библиотеке) читать «ПриливыЖизни» (Lifetide) Лайала Уотсона (LyallWatson) … Дело в том, что в моей нигерийской коллекции есть несколько книг, которыми я особенно дорожу. Это книги, которые «будят мысль», «вдохновляют на подвиги» (в интеллектуальном плане), которые хочется перевести на русский язык. Среди них особое место занимают три томика Лайала Уотсона. Это – The Supernature (Сверхприрода), The Romeo Error (Ошибка Ромео), и The Gifts of Unknown Things (Дары Неизвестных Вещей). На моё счастье, они все вышли в свет примерно в одно время (1974—1977) и я смог приобрести их в Нигерии. Первая – Суперприрода, или Сверхприрода, – приоткрыла мне дверь в новый, неизведанный мир, мир, о котором у нас только шепчутся по углам и изредка печатают статьи в популярных журналах с обличительными комментариями маститых учёных. Мир, который, как пишет сам автор, начинается на стыке науки и мистики и уходит в неведомое. … Сам Лайал Уотсон, биолог по профессии, смело вторгается в ещё не ясно обозначенную область паранормальных явлений, рассматривая их с непредвзятостью учёного-экспериментатора и не пытаясь подвести их под какие-либо шаблоны. Здесь обсуждается и влияние солнца и планет на нашу психику, и естественные биоритмы человека, и странные необъяснимые, с точки зрения науки, случаи человеческого поведения. Интересно, что материалом для книги служат парапсихические эксперименты, проведённые у нас в Союзе. В книге упоминаются и психокинезис Н. Михайловой, и телепатические сеансы Ю. Каменского и К. Николаева и фотографии С. Кирлиана, и попытки Ю. Козырева измерить энергию времени, и осязательные способности Розы Кулешовой. И многое другое.

Мне и в себе хотелось бы открыть хоть что-нибудь подобное, но, увы, после нескольких неудачных попыток, я понял, что у меня нет паранормальных способностей. Единственное, что мне удалось обнаружить у себя, это – странная склонность предвосхищать в мыслях появление какой-либо знаменитой личности на телеэкране или его/её упоминание в радиопередаче. Стоит мне подумать о каком-нибудь знаменитом актёре или писателе, музыканте, как я в тот же день вижу его по телевизору или слышу о нем в какой-нибудь радиопередаче. Но это так: совпадения.

…Вторая книга Л.У. – Ошибка Ромео – ещё более захватывает и будоражитмысль. В ней речь идёт о тесной связи жизни и смерти. Ведь, по сути дела в нас что-то умирает и заново рождается каждое мгновение нашей жизни. Я, конечно, мало что понимаю в этом, но от этого притягательность книги не делается меньше. Столько интересного, интригующего находишь на ее страницах! Главное, это то, что, живя, мы не ощущаем своей смертности. Люди вокруг старятся, умирают, гибнут во цвете лет, даже рождаются мёртвыми, а мы продолжаем жить, как будто нас это не касается!