Читать книгу: «О любви моей расскажет вечность», страница 2

*«Неужели Александр – сын Магистра и мой муж?» – неожиданно подумала Маша, за ответом возвращаясь к бегущей строке.

«…Угораздило же их отправиться в Париж, чтобы выправить бумаги на владение землёй после смерти отца, именно ранней весной, когда свершился суд над тамплиерами.

Или мать не случайно увязалась за ним? Хотя, вряд ли…

Остановились они у друга молодости отца, графа Армана де Люссака, который предложил с делами подождать, пока над тамплиерами не свершится суд. А именно, не казнят Великого Магистра, крёстного отца Изабеллы, дочери короля Филиппа, который решил отомстить куму за превышение ума, богатства и власти, обвинив его во всех мыслимых и немыслимых грехах, в том числе, в завышении цены на хлеб.

Следствие велось семь лет, а цены на хлеб не упали. Народ сердился, но во что выльется его гнев: в бунт или гулянье, никто не знал. На всякий случай, приговор решили огласить на паперти Собора Парижской богоматери. При слове «приговор» мать побелела и, сославшись на нехватку свежего воздуха, попросила проводить её.

Толпа понесла их по улице Блан-Манто к мосту Нотр-Дам. Но мать не замечала ни слякотной мостовой, ни соседства бродяг, уличных девок и прочей городской голытьбы, крепко держала его за руку и повторяла, словно в бреду: твой отец, твой отец, пока неведомая сила не вынесла их к ступеням собора, на колокольне которого как раз, будто стеная, подали голос колокола.

– Смерть еретикам! – раздались голоса.

– Их милостыней мы не голодали, – напомнил кто-то.

– Не задолжал бы им король…

– Буммм! – басом грянул колокол.

– Куд-куда-ах-ах-ах! – пинком скинул со ступеней клетку с цыплятами и цесарками лучник.

– За что? Мои курочки божьи создания, – давясь пухом, слетел за ними продавец.

– Зачем мы здесь? – хотел вытащить он из толпы свою мать, но она, как и все, обезумела.

– Твой отец. Твой отец! – И глаза, как фиалки из почерневших глазниц.

Он последовал её взгляду. На верхних ступенях ведущей к паперти лестнице спиной к толпе, лицом к разместившемуся в проёме главной двери трибуналу стояли четверо оборванных, словно из пепла слепленных старика.

Папский легат с упоением бездарного актёра читал постановление суда. Елей наслаждения и гнев возмущения непостижимо сливались в его голосе при перечислении улик, злодеяний, преступлений.

– Ложь! Ложь! Ложь! – сопровождал все обвинения высокий, похожий на скелет старик, выпрямленная гордая спина и нарастающая ярость голоса которого свидетельствовали: он ещё жив, и готов дать отпор срамословию.

– Принимая во внимание, что обвиняемые признали и подтвердили свою вину, – петушиным голосом продолжил итальянский прелат.

– Под пытками! – будто кто-то засвидетельствовал под сводом небес.

– Во имя Отца и Сына, суд постановляет приговорить их к пребыванию меж четырёх стен…

– Протестую! – с вершины лестницы прогремел голос Магистра.

– Я верю тебе, ты ни в чём не виноват! – закричала мать.

Старик обернулся.

– Боже, правый!

– Святой!

– Мученик!

Оторопела толпа.

Лучник направил на мать тупую сторону копья, но он опередил его, вытащил её, полуживую, из толпы. Будто какая-то сила помогала ему, люди расступались молча. И только монахи чёрными воронами каркали позади: на костёр их! На костёррр!

Старый граф Арман о приговоре уже был осведомлён. Церковная кара: пребывать меж четырёх стен, означала бессрочное заключение в цепях, на хлебе и воде.

– В сердце короля столько же милосердия, сколько в пустыне колодцев, – пошевелив седыми бровями, объяснил свою позицию старый граф. – Сначала Филиппа не приняли в члены ордена, потом в Тампле спасли ему жизнь, укрыв от народного гнева, то есть, дважды унизили его. Он захочет отомстить!

– Но ведь Магистр причислен к рангу царствующих особ, а, значит, неприкосновенен! – попыталась возразить ему мать. – И народ разделился…

– Жак взлетел выше Филиппа, – чуть ли не на макушку поднял брови граф. – А теперь спросите, почему король созвал Малый совет? Несомненно, чтоб надавать пощёчин народу! И Жаку. Спорим, его казнят!

– Одолжите мне стражника и экипаж! – не попросила, приказала мать.

И на весь день исчезла.

Явилась к вечеру сломленная, состарившаяся на сто лет. Рассказала о своей неугасимой любви к Магистру, о том, что он и есть его настоящий отец, и что во время его казни, они должны быть рядом.

И снова какая-то сила подхватила их, расчистила дорогу, пригнала к берегу лодочника, который перевёз их на Еврейский остров. Луг, где обычно паслись коровы и козы, избран был стать языческим капищем.

Костёр выше человеческого роста, чтобы Филипп без помех мог видеть муки бывшего друга и кума, сложили напротив королевской галереи. На вершине костра, привязанные к столбам, белели фигуры двух стариков, не согласившихся с церковным приговором, за что им на головы водрузили бумажные митры еретиков. Под ними суетились палачи в красных кафтанах с капюшонами на голове. Вокруг лучники держали в руках горящие факелы, мятущееся пламя которых, отражаясь в реке, обратилось в стаю золотых рыбок, явившихся посмотреть на человеческий обряд жестокосердия.

Ночь выдалась холодная, с реки дул ветер.

Ждать было невыносимо. И вдруг палач, подчиняясь тайному приказу, помахав в воздухе пучком горящей пакли, сунул её под хворост, сложенный у подножия костра.

Ветер, видимо, получил иную команду, и изменил направление.

Началась битва, которую людям не дано было понять.

Костёр не хотел разгораться.

– Магистр не виноват.

– Под пытками каждый себя оговорит.

– Бог не хочет его смерти.

– А король снова скупил зерно по дешёвке!

Чем дольше не занималось пламя, тем стремительнее развязывались у людей языки.

Подручные палача, кашляя от едкого дыма, ворошили сырые дрова длинными железными крючьями, но хвостатые саламандры мешали разгореться костру. И тогда лучники стали бросать в поленницу факелы. Ветер замер от удивления. Огонь затрепетал и взмыл кверху.

Раздались вероломные крики: как хворост бросали люди слова в костер.

– Смерть еретику!

– Смерть!

– Смерть!

– Любимый, – прошептала мать.

– Отец! – сквозь звериный вой толпы выкрикнул он.

Магистр услышал их, и сверху, сквозь пламя и дым возопил: будь проклят…

И дальше эхом прокатилось: я, предавший свою любовь и сына…

Но рев толпы заглушил последние слова.

Мать заплакала.

«Будь проклят!» – на всю жизнь отпечаталось в его голове.

Как и рассказ матери о своей грешной любви…

…Муж её воевал с соседом, когда на их землю явился отряд рыцарей, на границе с Испанией чистоту веры блюсти.

Ворота замка распахнулись, сверкнула молния, на белом коне, в белом плаще с алым крестом на груди появился Он. И всё смешалось. Небо упало на землю. Он нарушил клятву: любить только Бога. Она изменила мужу.

Любовь как пламя, может разгореться от искры случайного взгляда.

Они были счастливы целых семь дней, вернее, ночей.

Накануне возвращения мужа, отряд тамплиеров покинул их земли.

От кого родила сына, она поняла сразу, и всю свою нерастраченную любовь отдала ему.

Но Бог сурово карает за грех…

В ответ Александр невзлюбил Бога. Следить за людьми днём и ночью, читать их мысли – занятия, недостойные мужчины. А значит Бог – не мужчина, не рыцарь, не дворянин. И его слуги – священники и монахи – такие же. Передрались между собой. Христа употребляют как приправу к выгоде. Он своими глазами видел: в Авиньоне продавали распятие, на котором Христос одной рукой был прибит к кресту, а другой держал кошелёк, благословляя церковь на стяжательство…

«Только эта девушка сможет примирить меня с жизнью», – неожиданно подумал он и решил освободить Марию из рук Малахии и его помрачённого умом брата.

И вот… она хлопочет на кухне, сочиняя песню о том, каким весёлым и хмельным будет пиво. И воздух в округе, и небесные сферы вторят ей.

Наконец-то, гармония поселилась в их замке.

Но в его сердце – страх потерять её.

Он – воин. Привык убивать, разрушать.

Смерти не боится, призывал её не раз.

Но сейчас Мария носит под сердцем новую жизнь, его ребёнка.

И он постарается оградить их от всякого зла.

Так что репутация изгоя ему даже на руку.

Спасибо матушке! События на Еврейском острове так повлияли на неё, что она стала видеть следы проклятия во всём: дождило или стояла засуха, случался неурожай или не подходило тесто.

«Господь гневается на нас!» – с порога заявляла она гостям, и вскоре соседи перестали являться к ним на порог.

Его избегали. Он стал философом.

Но отвлеченные размышления больше не вдохновляли его.

Он полюбил говорить с Марией.

В разговоре, как и в любви, она была вольна…

– Звезды – хор, наша Земля поёт, и сердце тоже должно петь.

– А если возьмёт не ту ноту? – задал он иезуитский вопрос.

– Гармония нарушится, и где-то что-то обязательно случится. Хорошо, если просто подгорит пирог, – не задумываясь, ответила она.

– Хуже, если Бог накажет горбом.

– Человек – отросток Бога, сам творит…

– Не знаю, Его я не видел, а твои глаза похожи на круглые листочки лесных фиалок, – победоносно перебил он жену.

– Мою душу ты тоже не видел! – не сдавалась она.

– Зато люблю её сильней красивых глаз твоих!

Мария только посмотрела в ответ.

Он давно понял: она, скорее язычница, чем христианка, и с большей охотой пойдёт слушать пение птиц в лесу, чем проповедь священника в соборе. И слух у неё тоньше, чем у многих…

Александр надеялся, посылая ему Марию, небо сигналило: проклятье снято!

И пусть все проклинающие жарятся на сковороде в аду!

Память проступила тайными чернилами…

Он снова вернулся в тот день, когда у самых ворот замка на мосту стал свидетелем препирательства двух братьев, не желающих участвовать в судьбе Марии, правда, по разным причинам.

Её волосы цвета спелой кукурузы давно не знали гребня. А старое, выцветшее платье не могло скрыть плоский живот, задиристые соски маленькой груди. Он с детства сторонился людей, заранее подозревая их в лени, трусости и воровстве, причем, всех: крестьян, горожан, дворян. Но щенячья неуклюжесть и грациозность лани, странным образом уживающиеся в этой девочке, привлекли его.

Он увидел её, и будто родился заново.

– Господин, моя дочь ангел. Небо послало её исправить род людской, – заявил отец девушки.

Он выглядел глубоким старцем: кожа его походила на пергамент, передних зубов не было, рот выплёвывал слова с шипением и свистом.

Казалось, мир живых был ему чужд: после смерти жены больше всего на свете он желал поскорее встретиться с ней, и потому, решив, что судьба дочери устроена, простёр руки к небу, закричал: «Жди меня. Я иду!»

– Папа, очнись, – дёрнула его за руку Мария.

– Не гони мой сон. Твоя мать гуляет под руку с Умберто Казальским. А по другую сторону от неё сама Мария Магдалина. Согреши и покайся, дочка, и к Богу под крыло…

– Папа, сегодня полнолуние, бесы разгулялись…

– Бесы… грешат. А каяться им не разрешают. Бедные…

Марии было жаль отца. К его снам наяву она привыкла. Сама могла видеть неземные сны, когда хотела.

– Мой господин! – чуть не задел огромным животом хозяина Малахия. – Священный сан обязывает меня предостеречь вас. Сам дьявол часто надевает на себя маску невинности. Я знал мамашу этой девицы. Не смущайте вашу благородную кровь!

– Мою кровь?! – взорвался Александр. – Разве ты знаешь, сколько земли полито ею? Сколько течет её в безвинных детях, рожденных от меня бесстыдными женщинами! И сколько ещё быть ей проклятою?

– Покайтесь! – одновременно упали на колени братья.

– А ты что скажешь? – испытующе спросил он Марию. – Этот разговор пугает тебя? Кровь. Проклятие. Слова не для девичьих ушей…

– Я слушаю сердцем.

– Да? И что твоё сердце услышало?

– Твою боль.

– И что с ней делать?

– Хочешь избавиться от неё? – затенив глаза ресницами, уточнила она, и, смущённо улыбнувшись, выдала рецепт, – покажи своему проклятию зад!

– Не слишком ли ты юна, чтобы так… говорить? – изумился он.

И солнце выглянуло из-за тучи, посмотреть на неё.

И столбики тушканчиков выросли в шелковистой траве, полюбоваться.

Александр озадаченно хмыкнул: он вышел из замка, чтобы спуститься к реке, проверить, не забыла ли охрана поднять мост, а заодно и сетчатую клеть, в которой обычно жидким серебром переливалась рыба. Весной нет лучшего блюда к столу. Но, оказалось, его ждал улов богаче…

– Отведи гостей к странникам, пусть постелют им свежего сена, – дал указание Александр домовому священнику, – вино, сыр, хлеб на кухне…

Он был готов сию минуту взять Марию в замок, как ребёнка вымыть, убаюкать на коленях.

В общем, сам попал в сети.

– Пойду, проверю мост, – буркнул себе под нос.

И сбежал.

Струсил?

Брал вепря в схватке – испугался лани?

Что это с ним? Весенний гон распалил чувства?

«Не похож ли я на бочонок с вином, которое обещает превратиться в мочу ослицы?» – спросил себя Александр.

Вопрос оставил без ответа.

Подумал: вино и сыр – еда не для такой девушки, надо бы попросить кухарку изжарить цыплёнка, омлет с грибами тоже подойдёт, а, впрочем, тёзка Марии Магдалины и хлебу будет рада…

*«Последние слова, точно, Суфлёр подсказал!» – раздосадовано решила Маша, но раздумывать было некогда: строка продолжала бежать, а ей ни слова не хотелось пропустить…

«…Сон тянулся целую вечность. Александр ворочался, прятал голову под подушку, ничего не помогало…

Неведомые скалистые горы обступили его. На вершине одной из них он увидел монастырь. «Сынок!» – позвала его монахиня. Это был голос матери. Он стал карабкаться наверх. Какая-то мерзкая птица клевала руки, но ему нельзя было отогнать её. Подъём был крут, он мог упасть. И вдруг гора затряслась, будто в лихорадке, и он вместе с камнями покатился вниз, обернувшись камнем. Катился, пока не стукнулся о паперть незнакомой церкви, и снова превратился в человека. К нему подошла женщина в лохмотьях, стала просить: «Сыночек, дай хлеба».

Он упал перед нею на колени, заплакал: «Матушка, пойдём домой».

«Наш дом еще не разорён?» – спросила мать и… превратилась в птицу, ту самую, что клевала ему руки, когда он лез на гору.

– Чёрт! – еле выпутался он из одеяла.

Веки были ещё тяжелы. Сердце ухало как ночной филин.

«Всё в этом мире говорит о чём-то» – считала мать.

Тогда, почему она просила милостыню и спрашивала, не разорён ли дом? Не надо ли понять её слова так, что беду в замок принесёт вчерашняя нищенка?

Не может быть!

Мать построила странноприимный дом, полагая заслужить прощение у Бога, или у того, кому подарила свою любовь и сына.

Об отце Александр запрещал себе думать…

Утром Малахия сообщил: повозка готова.

Но откликнулась, засобиралась только Мария.

Увидев, что отец продолжает спать, она тронула его за плечо. Иногда на слова он не реагировал, просто не слышал, потому что общался с мирами иными, и там было ему интереснее.

Мария потрясла отца за плечо, крикнула в самое ухо: «Папа, пора!», и только тогда поняла: его душа живёт уже другой жизнью, а тело, как надоевшая ноша, сброшено без сожаления и покоится на прошлогоднем сене, умело скошенном и высушенном, оттого и хранящем ещё запахи трав и солнца.

Она не испугалась его смерти. Без страха встретила и поворот в своей судьбе…

Узнав о происшедшем, Александр разрешил похоронить усопшего на местном кладбище. А когда увидел Марию, беззащитную, с потемневшими глазами, спросил домового священника, как тот решил распорядиться судьбой племянницы?

– У сироты одна дорога – в монастырь! – был ответ.

«Чёрта с два», мысленно ругнулся Александр.

Он знал: во флигелёк при церкви по ночам частенько крадется женская тень. Жирный боров не отказывал себе в плотских утехах.

– Не лучше ли найти ей жениха?

– Она станет невестой Господа, – надел постную мину священник.

– А если я возьму её? – неожиданно для себя спросил Александр.

– Вчера вы уже изволили шутить…

– Я не шучу. Нашему роду пора освежить кровь. А она так свежа…

– Но ваши родители. Что бы они сказали?

– Думаю, им там всё равно. А Господь… мне поручил позаботиться о сироте. Так что… завтра же вы соедините нас!

– Нужно спросить согласия Марии, – не уступал священник.

Он знал: любая из дворянских дочерей с радостью бросится в объятия его хозяина, увеличив владения, и прирастив его, Малахии, влияние.

Венчать. Крестить детей…

Его же племянница – просто замарашка.

Неравный брак – тень на священника.

Убыток его мошне.

К тому же, что за кровь течет в её жилах!..

– Мария, ты всё слышала, скажи, – обратился Александр к девушке.

– У меня нет платья, – взмахом густых ресниц смахнула слёзы она.

– Ответ истинной женщины, – удовлетворенно заметил он.

Александр на минуту испугался: что, если она откажет? Но замечание о платье, по сути, было согласием. И ему снова захотелось убаюкать её на своих коленях.

– Спасибо, девочка. Я дам распоряженье, тебе приготовят комнату, платье, и воды нагреют…

У него было чувство, будто он выиграл важное сражение. На какое-то мгновение он даже позавидовал Марии, чья судьба так благосклонно решилась. Не без его участия, конечно, хотя… на то была и божья воля, иначе он не вел бы себя так странно.

Ещё ни одна женщина не брала его в плен. Он побеждал, не особо утруждаясь. И дворянки, и селянки становились лёгкой добычей, причём, последние, как ни странно, были ему интереснее: наивно хитрили в надежде получить больше денег, ведомые инстинктом отдавались естественно и вольно.

У высокородных барышень инстинкт был убит воспитанием, любовь сводилась к игре: вздохам, запискам, любопытству, боязни, слезам и птичьей болтливости в самый неподходящий момент. Они напоминали Александру тряпичных кукол, в которых жизнь вдыхали на одну минуту, и ту они не могли употребить иначе, как, выпрашивая обещание на них жениться.

Всем своим звериным существом он почуял в Марии живую плоть и сам словно ожил, проснулся, вмиг изменился, в общем, с ним что-то произошло. Он знал: отныне в его жизни наступят мир и покой. Если в этой девочке чувства ещё не развиты, он разовьет их, хотя она обещала иное…

На отпевании отца ему хотелось быть рядом с ней, но девушка была так отключена от мира, будто на самом деле провожала родную душу к воротам преисподней и не хотела, чтобы ей мешали в этом важном деле.

Заревновав, он ушел, надеясь завтра стать её хозяином безраздельно.

Пусть хоть все французы с испанцами, а также англичане перебьют друг друга, он знает вход в подземный замок, где можно продержаться и год, и два. Запасов мёда, круп, муки, вина хватит надолго.

Он жаждал времени уединенья и любви!

С мечтой об этом и уснул крепко, будто безгрешное дитя…

А утром Мария долго не выходила из комнаты, и он испугался, что она – совсем не то, что он про неё придумал, и будет кукситься, бояться, окажется обычной барышней.

Каково же было его удивление, когда к обеду она вышла необычайно красивой, в платье его матери, перешитом по её стройной фигуре, с копной блестящих волос. И приветствовала его словами: «Спасибо вам за доброту, но, если хотите, возьмите свои слова обратно. Я не могу воспользоваться минутной щедростью. А именно так расценивает ваше предложение мой дядя. Поверьте, я не обижусь. И буду искренне служить вам. Только, пожалуйста, не отправляйте меня в монастырь. Я не из тех, кто может жить в клетке, а, впрочем, я ко всему готова, не смогу жить, умру. Смерть может стать благом. Отец вчера был таким счастливым рядом с матерью и другими добрыми людьми, я видела…»

«Мы с ней фаталисты» – обрадовался Александр.

– Ты назвала щедрым человека, желающего приобрести жемчужину, которая думает, что она соринка, – почти исповедался он.

– Соринка? – лукаво переспросила Мария. – Отец говорил: я ангел!

– Но ты так неприхотлива…

– Общества моей мамы искали короли, а она предпочитала беседовать с придорожными столбами.

– И ты… вся в неё?

– Нет, я больше люблю ручьи и воздух, он так вкусно пахнет!

Мария потянула ноздрями.

– То есть, жизнь для тебя…

– Свобода и любовь! Самое малое облачко в небе чувствует, что я его люблю, а если попрошу его обратиться в тучу, беременную дождём, вряд ли мне откажет!

И она засмеялась, смахнув с ладошки воздушный поцелуй.

– Умеешь разговаривать с небом?

– Со всеми.

– Разыгрываешь меня?

– Нисколько. У всех, конечно, свой язык. Но переводчик один – любовь. Вы, например, сейчас себе говорите, что поторопились, я не сосем нормальная, в понимании простецов, конечно, и со мной вам будет не просто. Хотя, должна сказать, если вы будете любить меня немного меньше, чем Бога, мы сможем жить счастливо. Ведь вы тоже не такой, как все.

– Так ты не против, выйти за меня?

– Нет!

– Нет? – испуганно переспросил он.

– Не против, значит, да! – покровительственно улыбнулась Мария.

«Колдунья!» – чуть не произнёс вслух Александр, радуясь её ответу и… пугаясь своей зависимости от неё.

– Ну, вот, вы подумали, что я… – встревожилась она, спросила, – отчего люди так пугливы, даже самые смелые?

– От голода. Похоже, я не ел сто лет, – скрылся за шуткой он.

А на прогулке после трапезы продолжил разговор…

– Не очень-то ты любишь людей!

– Их мало.

– Аки звери многие? – вопросительно подыграл он.

– Бог всем даёт шанс дорасти до Себя, – прояснила ситуацию она.

– И откуда ты такая взялась? – почти взвыл он, почему-то обращаясь к небу.

– Не знаю, – взяв его за руку, потащила она его вдоль внешней каменной стены замка с бойницами под углом кверху, – ты, что, с птицами собираешься воевать, или… с теми, кто на небесах?

– Мой прадед направил бойницы к небу, надеясь, что однажды, в день солнцестояния, божественные лучи проникнут сюда, соединятся и превратят замок в страну Кукану, где хлебы и сыры растут на деревьях. Кстати, его тень иногда разгуливает среди бела дня…

– А тень твоей мамы не довольна, что я перешила её платье.

– Плутуешь? Моя мать никогда не рассердилась бы… – на полуслове осёкся он, вспоминая сон, в котором мать-птица расклевала ему руки в кровь.

– Наверное, вы правы, – погрустнев, вновь перешла на «вы» Мария. – Простите, пойду к отцу. Долго не думала о нём, и это наказание…

Она вытащила свою руку из его руки и убежала.

«Законы общежития написаны не для неё» – посмотрел он ей вслед, и будто отрекаясь от прошлого, подумал: отныне жизнь его потечёт по руслу, проложенному фантазией Марии, и он может на неё сердиться, но выбросить из своей жизни – никогда, потому что она и есть его жизнь!

И вдруг его воображение нарисовало картину их соития с Марией.

Её любовь пришлась ему по вкусу.

Не потерять бы голову.

Она нетронута, и этим… защищена.

Более того, ему хотелось охранять её чистоту. Но ничего не мог с собой поделать, всем телом чувствовал её распластанной под ним, как будто они одно целое, и земля им постель, а небо одеяло.

Раньше он мог управлять собой. С Марией его естество взбунтовалось.

Скорее под венец!

И пусть Малахии не по душе его скороспелый брак, он произнесёт: отныне перед лицом Господа вы муж и жена, иначе… распрощается с жизнью.

Легче заплатить пеню за убийство, чем терпеть выходки лицемерного святоши!

Но, едва вкусив радость от воображаемой расправы над личным духовником, Александр ужаснулся: вдруг его мысли прочитает Мария?

Не стоит её пугать. Кровожадным он никогда не был…»

*«Земля постель, а небо одеяло» – эхом откликнулось сердце Маши.

Разве не о такой любви она мечтала?

И если она и Мария одна душа, значит, однажды в её жизни так и было.

«А, может, и не однажды?» – снова приросла она к бегущей строке…

«…Межгорная низина была пологой, ковром из свежей зелени стлалась к реке. В поле копошились крестьяне. Как муравьи. Сравнение пришло, когда он бросил взгляд под ноги и как будто в увеличительное стекло увидел, что там, внизу, идёт своя жизнь. Все заняты делом. Муравьи затеяли какую-то великую стройку.

Александр даже замер на мгновение, боясь опустить ногу, потревожить, смять эту жизнь, этот неведомый мир.

Мария улыбнулась, быть может, каким-то своим мыслям. А может быть его порыву покровительствовать даже самому малому, что рождено землёй. Он перехватил её взгляд. И обрадовался. Ему показалось, отныне у него с ней одно зрение. И они одинаково видят отяжелевших, лениво размахивающих хвостами коров, и пастуха с собакой, убаюканных мирной картиной и уснувших под деревом. О том, что сон сморил их ни сию минуту, Александр догадался по тому, что тень перестала закрывать их, а солнце припекало пуще одеяла.

В другой раз влетело бы от него пастуху.

Но не сегодня.

Мария благодарно прикоснулась к руке. И счастье захлестнуло его…

Почему?

Что значит эта девочка для него?

Откуда у неё такая власть?

Почему всё в ней мило и волнует?

Возможно, Бог создал их друг для друга.

И вот… они нашлись. От неуверенности и ожидания чуда он привлёк Марию к себе так крепко, что она вскрикнула. Но не раненой птицей. В её голосе он услышал… согласие. Почувствовал, как забурлила в её венах кровь, напряглись соски, будто готовые распуститься на яблоневых ветках почки. От неё даже пахнуло яблоневым цветом.

Он растерялся. Его сердце бешено заколотилось.

А Мария не испугалась.

Откуда она знала своё предназначенье, открывая губы для поцелуя?

Почему не стыдилась раздеться перед ним? И ему помогала срывать одежду…

Руки её будто знали все его потаенные, для радости созданные уголки. Не смутила Марию и его восставшая плоть.

«Мой огнедышащий дракон?!» – в радостном изумлении бормотала она, осыпая его поцелуями, которые казались Александру огненными.

Умереть в эту минуту – было бы блаженством.

А жить, когда в октаве сердца не семь – а тысяча звуков!

Вот что может природа!

Он приподнял Марию над собой, и она раскрылась навстречу ему. Всё завертелось в языческом танце любви.

«У Бога должна быть женщина, иначе и быть не может» – неожиданно подумал он, когда Мария еще билась под ним, но уже слабея, испытав только что высшее блаженство плотской любви.

Сколько прошло времени?

На поле ни души. Ни коров, ни пастуха с собакой.

Солнце почти село. Трава потемнела.

– От тебя идет пар, – стрункой вытянулась она на нём, прикрывая его.

– Не простудись, – забеспокоился он.

Но, почувствовав ответное движение, понял: снова готов на подвиги…

– Нас повенчала матушка-земля, – сказала Мария, уткнувшись носом ему подмышку.

– Иди сюда, – потянулся он к ней жарким ртом.

– Так пахнет честный пот. Лучший запах на земле, – приложила она свой палец к его губам.

– Смотри, земляничное дерево расцвело, – согласился он на передышку, на самом деле удивляясь, откуда взялся этот цветущий куст.

Заросли их были ближе к реке. А здесь, на лугу…

Впрочем…

Он принялся хохотать.

– Что? Что? – засмеялась и она.

– Однако мы с тобой скатились…

– Здесь трава мягче, – принялась она его целовать.

Всё повторилось. И снова. Снова. Их венчали птицы, трава, звёзды…

Многие за всю жизнь не получают столько любви, сколько выпало им испытать за один вечер и одну ночь…

– Распутница! – обозвал он её с любовью и ревностью утром…

«Невинность не может быть такой искусной в любви» – нашёптывал кто-то ему, когда его мозг мутился от ласк, а тело напоминало вулкан, готовый излить лаву.

Какими разрушительными бывают стрелы чёрных мыслей!

Мария знала это.

– Распутник тот, кто не любит, – тихо сказала она, смотря прямо ему в глаза.

В его зрачках любовь билась как рыба, пойманная бесовской сетью.

Страх быть обманутым сплёл эту сеть.

А, впрочем, страх и есть та сеть, в которую легко попасть, но выбраться трудно, почти невозможно, если только не победишь сам СТРАХ…»

*Маше показалось, сентенция о СТРАХЕ выбилась из контекста романа и посвящена именно ей.

Что ж, страх смерти она почти победила. Но как справиться с боязнью оставить дочь наедине с миром, в котором люди не знают своих предысторий, и каждую жизнь начинают с чистого листа?

Не День сурка, Век сурка какой-то!

Бедная Лада.

Остаться сиротой в тринадцать лет, смутное время взросления…

Отец предал. Мать умерла. У бабушки культ личности в семье…

Она горько вздохнула, ужаснулась: сколько событий из своей прожитой жизни она пропустила!

И снова нырнула в многомерный экран…

«…Роды были лёгкими. Мария не противилась тому, чтобы Александр присутствовал при появлении ребёнка на свет. А возражения священника и повитухи он не принял в расчёт. И был вознаграждён. Его жена родила ему дочь: маленькое свое подобие. Правда, когда показалась головка, повитуха радостно выдохнула: мальчик. Её ввели в заблуждение густые волосы ребенка. Александр же узнал в них кудри своей жены. Он так хотел дочку, что если даже на выходе был сын, то решил не рисковать и обратился в девочку.

Иногда мечты творят чудеса.

Мария не кричала, не звала небеса помочь ей.

Ритм её дыхания завораживал его.

И только когда её пальцы стискивали его ладонь и становились белыми, он понимал, какую боль ей приходится выносить. И склонялся над этими пальцами, и целовал их, и дышал на них, стараясь согреть. И давал себе слово, что больше не заставит её так страдать, не допустит её беременности, и любовь их будет похожа отныне на праздничный карнавал, где все только веселятся и радуются жизни.

Главное они уже сотворили – дочь.

И могут теперь отдыхать.

И никто уже и никогда не сможет отнять у него Марию, потому что «её» у него стало две. И он не понимал, кого любит больше: свою жену или только что появившееся на свет создание, раскрывшее от удивления глаза: кто это смеет так сильно хлопать её по спине?

Закричав от возмущения, его дочь потянула к нему ручонки, или это ему показалось?

Мария счастливо рассмеялась и попросила есть.

«Разрешитесь от детского места, тогда», – сердито буркнула повитуха, и, перевязав пупок девочке, унесла её в соседнюю комнату купать и пеленать.

Александр признательно поцеловал Марию и с удивлением обнаружил, что она провалилась в сон.

Тогда он с гордостью оглядел кровать, устроенную так, чтобы его ребёнку удобнее было появиться на свет, и тут что-то хлюпнулось в стоящее у кровати корытце, обрызгав его одежду, лицо.

Он отёрся, посмотрел на руку: кровь.

И испугался: вдруг это означает смерть?

Испугался так, что понял: нет у него никого дороже Марии, и если дочь – причина её смерти, он возненавидит дочь.

Но тут Мария легко вздохнула, спросила: где она?

Александр готов был разрыдаться: несчастья не случилось. Он прощён! И начинается совсем другая жизнь. Жизнь без проклятья.

Присутствие при родах сделало его отцом вдвойне. Впрочем, только присутствием его нахождение в родильной комнате назвать нельзя…

Уже потом он вспомнил, что старался дышать в такт дыханию жены, его ток крови грел ей руки и его мольбы, чтобы всё завершилось благополучно, достигли ушей Господа, а значит – и он рожал!

– Кажется, я потерял не меньше крови, чем ты, – шептал он вечером Марии, уже вымытой, переодетой: желанной, но недоступной.

– Ты чувствуешь себя немножко богом? – спросила она.

– Богом? Пожалуй, но теперь я точно знаю: у Него есть подружка!