Без права на возвращение

Станция Бедное, Заволжье. Ноябрь, 2022 г.

– Можно? – старик оглядел соседей по купе и откашлялся. – Здоровы были. Он снял телогрейку, оставшись в вязанном свитере с причудливым мотивом стилизованных лапландских оленей, опустил на пол две тяжёлые сумки, подвернул краешек одеяла и осторожно присел.

– Дед, давай, устраивайся поудобнее, – радушно предложил ему широкоплечий веснушчатый парень лет тридцати, судя по всему, «хозяин» нижней полки. – Меня Василием зовут. А Вас?

– Николай Иванович, дядя Коля, – ответил старик и протянул ладонь для знакомства. – Тоже до Москвы?

– До неё, до первопрестольной-матушки, – согласился Василий, и они обменялись рукопожатием.

– Марина, – откликнулась девушка с противоположного края, закрыв книгу и положив на край стола. Через плечо на грудь свисала толстая коса, что для её возраста было редкостью. «Наши- то в деревне давно уже все косы порезали, сплошь «гарсоны и каре», не поймёшь, где девка, а где парень. А то, вот, ещё моду взяли выстригать буквы и рисунки разные. Сам днями видел у одной неприличное слово на башке. Буквы-то, они в голове должны быть, а не наружу торчать».

– А Вы, Николай Иванович, в гости или домой?

– В гости, дочка, – отозвался старик. – Внучку решил проведать.

И с гордостью добавил:

– В Москве она у меня учится, в институте.

– Билетики приготовим, отец, – проводник забросил пакет с постельным бельём на верхнюю полку, старик протянул ему сложенный вчетверо проездной.

– Так, все до Москвы. Чай, кофе? В туалете бумагу в унитаз не бросать, курить только на остановках. Хорошего пути, – напомнил он заученной скороговоркой и прошёл дальше по вагону.

Поезд набирал ход. В купе зашёл ещё один пассажир. Юноша азиатской внешности держал в руках три стакана с чаем. Осторожно, чтобы не расплескать кипяток, поставил их на стол, присел напротив деда и приветственно кивнул.

– Тулкун. Толя по-нашему. Узбекский друг российского народа, – представил его Василий.

– Дедушка, Вам чай принести? – участливо спросил молодой человек.

– Нет. Спасибо, сынок, я же недавно из дома. Попозже попью, – отказался Николай Иванович.

– Так что, внучка? На кого учится? – придвинулся поближе сосед по полке.

– Философом будет, что-то по языкам. Читать очень любила. Вместе с Ломоносовым учится, – гордо пояснил дед, но тут же поправился. – Точнее, он там тоже учился.

– В МГУ? Наверное, филологом? – взглянув с любопытством, вопросительно уточнила Марина.

– А какая разница? Я ей предлагал на ветеринара выучиться. Или, хотя бы, зоотехника. У нас, кто был в деревне, все померли или разъехались. Вот тебе кусок хлеба, – но вспомнив, что бурёнок и овец пустили под нож лет двадцать назад, добавил. – А может и правильно, что уехала.

– Ну, не обязательно агрономом возвращаться в село. Можно и учителем, – предположил Василий.

– Я тоже так думал, да она мне говорит, что, мол, нет, дед, в ваш Мухосранск больше не вернусь. Ей теперь виднее. Да и правда, чего она у нас забыла? Школу, и ту закрыли, на автобусах возят детишек в соседнее село за десять километров. А так-то, разобраться, ни свет, ни заря, буди малого спозаранку. Какая ему учёба? Он на уроках засыпает. По что детей детства лишают, кто знает?

– Может быть в селе не осталось учителей, кто мог бы чему-то новому научить? А в другой школе, возможно, новаторы ещё остались, – возразила осторожно Марина.

Николаю Ивановичу не было знакомо слово, и он пояснил:

– Компьютеры у них, в новой школе, есть, а насчёт новаторов ничего не слышал.

Девушка улыбнулась. Василий тоже включился в разговор:

– Ну, а что, уедут от пьяного папки в другую школу, немного потеряют. А в своей «деревяшке» чему научат? Коровам хвосты крутить? А так, глядишь, как ваша внучка выучатся, большими людьми станут.

– Так не всем же большими быть, кто-то же должен хлеб растить, страну кормить, – не сдавался дед. – Кто же на селе останется, коль дальше дело так пойдёт?

– Так купим, дядя Коля, за бугром. «Заграница нам поможет, запад с нами», – весело процитировал Великого Комбинатора Василий.

Старик молчал: «Держи карман шире. Эти помогут, если последнее не отберут». Он помнил послевоенное детство, как под палящим солнцем шли они по бескрайнему полю собирая в холщовую сумку несжатые колоски, а после школы спешили в поле к родителям на помощь, захватив бутылку молока и кусок хлеба на перекус, как рвали неподдающуюся из земли свёклу и смотрели с надеждой вдаль: есть ли у этого «пая» конец? Он не забыл, как засыпал и просыпался в кабине разбитого «газончика» по дороге на сахарный завод, а руки гудели от вручную, «по борта», загруженную свёклой машину. И никто не помог и не поможет. На себя надеяться надо.

– Кнут коню не помощник, – вздохнул Николай Иванович, не желая обижать попутчиков своим особым мнением, кряхтя наклонился к сумкам, достал пакет и выложил на столик несколько жёлтых с красноватым румянцем яблок. Купе наполнилось ароматом душистого аниса. – Вот угощайтесь. Только помыть надо.

– Красивые, – восхитилась Марина. – Из своего сада?

– Нет, эти соседка доложила. Сумки помогла мне до поезда донести. Эти яблоки долго не хранятся. А из моего сада – антоновка со штрифелем те до Нового года лежат, а то и дольше, – пояснил старик.

Когда девушка вышла из купе, Василий предложил убрать сумки под лавку.

– Что же ты дед такую тяжесть таскаешь? Мне и то тяжело.

– Так я всего понемногу: медку, варенья, соленья, яблоки те же. Раньше с хозяйкой ездили… Теперь вот приходится одному. Раз в год – не велика ноша.

– А что хозяйка? Приболела?

– Два года, как убралась. Полегче с ней было. Так-то, и мне пора, но внучку надо до ума довести, ей ещё год учиться.

– А что же родители не помогают?

– Так жизнь распорядилась, что мы её родители, – дед грустно улыбнулся. – Да чего теперь…

– Понятно, – не стал настаивать Василий.

«А мне вот до сих пор непонятно, – задумался Николай Иванович. – Как можно родного ребёнка на забавы, да развлечения променять?»

Зятя он недолюбливал с самого начала, «вихлястый какой-то, как на шарнирах, художник, мать его ети». Бывало, приедут с дочкой на пару дней, вытащит зятёк складной стульчик с какой-то деревянной раскладушкой: «Я на пленэр». Нет, чтобы с дочкой поиграть, погулять. К вечеру вернётся с, прости господи, мазнёй на картонке, корова хвостом лучше нарисует.

Однажды застал его зять за разглядыванием очередного «шедевра». Николай Иванович и так смотрел, и переворачивал. Только что, на зуб не пробовал.

– Николя, Вам не дано понимание авангардизма в живописи, – произнёс он неожиданно из-за спины. Передвинул картинку к окну, отошёл и, прищёлкнув языком, со вздохом произнёс. – Конечно, не Камиль Писсаро. Но всё же.

«И чего в нём дочь нашла? Балабол никчемный. Да и сама хороша, сдала девчонку к старикам, и душа не болит. Нам то с бабкой, в своё время, забава, но Катерине материнская ласка нужна. Разве мы можем её чем-то заменить?»

Вернулась Марина, и все захрустели яблоками. Снова запахло летом, солнцем, чем-то пряным и духовитым. Николай Иванович отказался, сославшись на отсутствие зубов.

– У нас, в Фергане, такие же вкусные и сочные! – мечтательно произнёс Тулкун. – А ещё груши, персики, виноград. В Москве такие не купишь. Как будто из ваты, ни вкуса, ни запаха. Почему, а?

– А сейчас всё, что ни возьми, как из ваты. Что хлеб, что колбаса, – отозвался Василий. – Вот мы, на промысле краба прямо на судне готовим. Это же пища богов! Как-то в магазине баночку взял – есть не будешь. Не наш краб, подменили.

– А может быть, нас подменили? Может быть, мы разборчивее стали? – вопросительно, с долей подвоха, вставила Марина. – Как считаете, дядя Коля?

– Не могу дочка судить. Хлеб сами печём, такой же вкусный, как раньше. Бывало, скотину держали, свою колбасу делали, пока от стола силком не оторвут, сами не отойдём. Кажись, всё по-прежнему. Правда, вот, чай жидковатый стал, тут я соглашусь. Раньше ведь как, бросишь ложку индийского «со слонами» – плёнка масла на поверхности как из-под солярки. Бокал с содой не отмоешь. А душистый какой? А сейчас не то. Дочери заказал, из Малайзии привезла. «Исклюзив», говорит. А я говорю, гавно. Пишут же – мировой кризис! – подвёл итог старик.

Соседи по купе рассмеялись.

Старик ничего не знал о попутчиках и обратился к ближнему:

– Ты, Василий, на побывку приезжал?

– На побывку, к старикам. Как угадал, отец?

– Дык в наших степях морей нет, а крабов – и подавно. Чуть ниже нас возьми, так там одни солончаки, да тушканчики.

– От тушканчиков и сбежал в своё время, – улыбнулся веснушчатый красавец.

– Как подумал, что всю жизнь здесь проведу, так и затосковал. Родители отговаривали. А я срочную на море служил, акустиком. Был в своё время в Североморске крейсер «Мурманск». Говорят, что на металлолом порезали. А я на нём два значка «За дальний поход» заслужил. Эх, в какие моря мы ходили, какие края видели. Сказка! – мечтательно поднял к потолку глаза Василий. – Помучился я месяца три после увольнения, пображничал. И такая меня тоска взяла по морю, по сослуживцам, по дальним странам.

Глаза рассказчика погрустнели и он, неожиданно для всех, чистым, приятным голосом тихо запел:

– Тянется долго ночь в Заполярье.

Где-то граница недалека.

Лиинахамари, лиинахамари,

Адрес короткий у моряка…

Василий помолчал немного и продолжил:

– Своим говорю, мол, я сушить вёсла здесь не намерен и укатил на Камчатку.

– Почему на Камчатку, а не туда, где служили, – спросила из угла внимательно прислушивающаяся к разговору Марина.

– Туда, где служил? Так я первым делом туда и отправился. Там теперь всё иначе. Трудно сказать, как, порядка, что ли меньше. Ну, мне друзья и присоветовали на край земли вместе с ними. Ну, а потом, что же в одном месте застревать, а так, хоть мир посмотрю.

– Далековато с этой окраины до всего мира, – снова поддразнила девушка.

– Далековато, – согласился Василий. – Только теперь для меня Камчатка и есть весь мир. Я поначалу устроился на прогулочный катер туристов по Авачинской бухте катать. Поначалу всё устраивало: и зарплата, и условия. Только через год всё это однообразие стало надоедать. Ну, что это? Дальше острова Старичков или Трёх Братьев в океан не выйти. Скучно стало, а тут ещё наплыв китайцев. Шустрые они, от любопытства, того и гляди за борт вывалятся, отвечай потом за них.

– Какой вы неугомонный! – скорее утвердительно, чем вопросительно рассудила Марина.

– Да нет, я спокойный, но очень стихию люблю, если ветер, так штормовой, если дождь, то ливень…

– … Ну, а если море, то океан, – смеясь перебила попутчица.

– Досмеёшься, заберу тебя с собой, – шутливо пригрозил моряк и, посерьёзнев, добавил. – А океан, это не море, даже очень большое. Океан это…, стихия.

Василий широко, насколько позволяли размеры купе, раскинул руки и привстал.

– А волны? Вы видели океанские волны? – глаза его загорелись, а щёки покрыл лёгкий румянец.

– Ой, ой, морячок разошёлся! Вот возьму и соглашусь! Будешь от меня по поезду прятаться, – смеялась девушка и хлопала в ладоши.

Николай Иванович любовался ими: красивые лица, чистые души. Он разбирался в людях. Когда-то и у него всё было так же задорно. Один только вид голубенького ситцевого платья любимой приводил его в трепет. А какие были тёплые, подёрнутые сиреневой дымкой июньские вечера? А посиделки вместе с друзьями и подругами на брёвнышках до утра? Оттуда, из далёкого прошлого казалось, что вся жизнь впереди. По сути, так оно и было. Только годам к шестидесяти он, к полному своему удивлению и изумлению обнаружил, что скоро «кино закончится и опустится занавес». А после смерти жены, жизнь и вовсе замерла, стала безынтересной.

– Ну, что? Поедешь со мной?

Старик, отряхнувшись от собственных мыслей, с удивлением обнаружил, что Василий перебрался на соседнюю лавку и ласково уговаривал девушку отправиться с ним на край земли.

– И что я там буду делать? Платочком с берега махать, провожая тебя в море? – не переставая заливисто смеяться, отбивалась Марина.

– Правда, бывает, на полгода уходим, – озадачился мореход. – Да, ну что-нибудь придумаем. К нам, в рыбхоз, устрою.

– Ага, камбалу разделывать, – девушка уткнулась головой в широкую грудь Василия, вытирая выступившие от смеха слёзы.

– Я этнограф, Василёк. Обычаи, обряды, культурные традиции собираю и исследую.

– Как Шурик из «Кавказской пленницы»? Неужели тоже запойная? – отшатнулся ухажёр. – У наших камчадалов столько обрядов и традиций, что не переслушаешь и не пересмотришь. Я бы тебя с шаманом местным познакомил. Да и имя у тебя подходящее, морское.

Аргументы Василия иссякли. Марина махнула ладошкой, выдохнула:

– Я подумаю. Хороший ты парень, может тебе пора в тихую гавань. Мы тебе море поближе найдём.

Василий внимательно посмотрел на Марину:

– Руку давай в честь знакомства. У него на брюшке мои координаты.

Он положил в протянутую ладошку приглянувшейся ему девушки маленького белого, вырезанного из кости, краба.

–Но без любви не может жить моряк.

Любовь в походе греет моряка.

Она для нас как в темноте маяк,

К себе зовущий нас издалека…

Василий вернулся на место, выдвинул из-под лавки рюкзак и, пошвырявшись, достал что-то, зажав в кулаке:

– У меня для вас тоже презенты. Он протянул руку к верхней полке, затем придвинулся к старику. Тулкуну досталась забавная морская черепаха, а на ладони Николая Ивановича лежал белый улыбающийся кит.

– Спасибо, – поблагодарил он попутчика. – Красивый, тонкая работа. Сам сделал?

– Нет, – признался Василий. – Приятель мой, талантливый парень. Американцам с японцами толкает, когда те с круизом к нам заглядывают.

Фигурки из кости, действительно, были выточены с большой любовью, покрыты тонкой резьбой и, как будто, светились изнутри.

– Тут оказия такая случилась, – пояснил Василий. – Прямо перед моим отъездом в Авачинскую губу заглянул лайнер из Калифорнии по пути в Нагасаки. Приятель на набережной разложил свои поделки для продажи. Два плота подплыли к берегу. Туристы сразу к дружбану за сувенирами. Облепили, лопочут по-своему. А тут, как назло, пара медведей к контейнерам с мусором вышли в поисках жратвы. Так-то, они в это время кижучем на реке промышляют. Вот эти отщепенцы увидели иностранцев, наверное, обрадовались и, с распростёртыми объятиями, к ним двинулись. Приятель мой быстро сориентировался, бросил товар и за бетонную тумбу спрятался, а американцы к плоту драпанули. Приехали на двух, удирали на одном. Не знаю, как они все там поместились, но плыли к кораблю быстро, как будто форсированный движок поставили. Может руками помогали грести. А медведи, видя такой переполох, поняли, что ничего им пожрать не обрыбилось, полюбовались на поделки, столик зачем-то сломали и пошли к плоту, попрыгали на нём чуток и ушли обиженные восвояси.

Я вот думаю, правы америкосы, когда говорят, что у нас в России медведи по улицам ходят.

А друг мой, собрал свои невостребованные самоделки и мне подарил для раздачи друзьям и знакомым на добрую память, мол, пусть знают, что есть такое место, где начинается Россия.

За окном вагона мелькали осенние деревья, сливаясь в сплошную серую полосу, в купе царило оживление, и уютная атмосфера вечера располагала к душевному разговору.

– Я так не смог бы, – указал Николай Иванович на диковинного морского зверя. – Я всё больше по плотницкой части: табуретки, столы, тумбочки для дома или, если кто закажет, для сельчан. Мой инструмент фуганки да шерхебели, долота да стамески. Но всегда хотелось что-то эдакое смастерить, красивое. Я, как время свободное выдалось, вырезал русалку из старой липы, неделю возился. Правда, материала на хвост не хватило, пришлось – по пояс сделать. Полез на крышу, прикрепил вместо конька, а как спустился, то старухе своей, как на грех, похвалился: вон, мол, какую красоту к небу возвёл. Лучше бы не говорил, может и не заметила бы. Вышла жена, увидела титьки, она же не знала, что это русалка, и давай меня костерить. Дьявол, у людей кони и птички, а у тебя срамота – баба голая. Говорю ей, это, типа, наяда такая, или, может, нимфа. И слушать не хочет: сними и всё, или срам закрой. Кто же, говорю, в пене морской в кофте купаться будет? Ты же в баню в фуфайке не ходишь? Она мне и отвечает – щас сама полезу и свергну твою Афродиту. Пришлось уступить. Смастерил вечером одёжу из кусков дерматина, а утром, по заре, пока все спали, примастырил на грудь русалке кожаный лифчик. Она сразу стала на нашу новую продавщицу похожа. Жена поворчала несколько дней, а молодёжь ещё месяц ходила любоваться по вечерам, будто им живых девок не хватает.

Отсмеявшись, все дружно обратились к Тулкуну.

– А ты, брат, почему про себя не расскажешь? – предложил Василий самому благодарному и самому немногословному слушателю их временной обители.

– Да, – поддержала Марина. – Расскажи. У вас на Востоке каждый второй Ходжа Насреддин.

– Да нечего особо рассказывать. В Москву еду.

– Нет, так не интересно. Мы все в Москву едем. Кем работаешь? Есть ли семья? Живы ли родители? Ну, или как Василий песню спой. Песни узбекские знаешь? – устроила шутливый допрос с пристрастием девушка.

Тулкун спустился с полки:

– Слава аллаху, родители живы. У меня мама русская, а отец узбек. А сейчас от брата из Орска еду. Приболел он, помочь надо было.

– А чем родители занимаются? – продолжала допытываться Марина, видя, что рассказчик чего-то стесняется.

– Простые дехкане. Отец работал на керамической фабрике. Сейчас со своим хозяйством занимается. Работы нет, а если и есть, то платят мало. Мне, чтобы на калым собрать надо лет десять работать. Родители Алтынгуль ждать меня столько не будут. Я вот в Москву подался, долг отрабатываю, – встретив вопросительные взгляды попутчиков, тут же пояснил. – В прошлом году отец занял для меня у соседей денег, купил я на всё цветы и самолётом в Москву. Там меня свои ждали. Цветы взяли, а деньги с продажи не вернули, обманули. Неделю на вокзале жил, пока брат не помог. Сначала дворником устроился, потом на стройку. Надеюсь, к весне с долгами рассчитаюсь и домой уеду. Если повезёт, назад вернусь, чтобы на калым заработать.

– Вот оно как! А ведь когда-то это был богатый край, на весь Союз славился, – озадаченно размышлял Николай Иванович.

– Край и сейчас богатый, но не для всех. Баи хорошо живут, – вполголоса ответил Тулкун, – а дехкане выживают. Всё, что вырастят, за бесценок вынуждены продавать.

– Грустный у тебя рассказ, Толя, – постановил Василий, ребром опустив широченную ладонь на столик. – Беру тебя юнгой. Подучишься за моей спиной морскому делу и станешь первым капитаном-узбеком на дальневосточном флоте. Как тебе? А то ты у нас со своими соплеменниками, гюльчатаями и баями завянешь совсем.

– Какой же из меня юнга? Я и моря-то никогда в жизни не видел, и плавать не умею, – заулыбался Тулкун. – Лучше вы к нам прорабом на стройку.

– Так ты, Василёк, целую команду наберёшь, пока до Москвы не доехали, – поддержала шутливый диалог Марина. – Мне на корабле какую должность предложишь?

– Если коком не желаешь, то только сигнальщицей. Дядю Колю боцманом возьмём, у него и борода под стать.

– Ага, Ты меня ещё Афродитой, как у Николая Ивановича, на нос корабля посади.

– Я тоже, жизнь прожил, а на море никогда не был, – отозвался с сожалением старик. – Говорят, красиво. Мне внучка обещала, как институт закончит, вместе на море съездить.

За окном медленно проплыли фонари привокзальной площади очередной станции. Поезд остановился, было слышно, как диктор что-то неразборчиво и гулко объявил. Николай Иванович достал старенькую, стянутую синей изолентой, Nokia, набрал номер. Вызов затянулся, и когда старик уже надумал отложить телефон, в трубке раздалась громкая клубная музыка. Ритмы её зазвучали в купе, этом маленьком временном приюте спешащих всяк к своей цели странников. Пытаясь перекричать шум веселья звонкий девичий голос повторял:

– Алло, алло, да подожди ты! Алло, слушаю!

– Здравствуй, Катюшка! Я это. Решил с дороги позвонить, что выехал я. Баба Нюся помогла сумки донести, – радостно откликнулся старик.

– Молодец! А ты чего звонишь?

Дед замялся, взглянул на попутчиков:

– Да я вот вспомнил … Помнишь, договаривались летом к морю съездить? Я тут подкопил немного …

В трубке что-то неразборчиво прозвучало и тут же утонуло в модных ритмах.

– Не слышу, чего говоришь? – громче переспросил дед в попытке разобрать сказанное.

В музыкальной какофонии возникла пауза и теперь уже отчётливо и резко прозвучало:

– Ты что, обалдел?! Какое море?! У меня сессия на носу и диплом писать надо. Нашёл, что спросить. Ладно, давай! Приедешь, поговорим. И это…, я тебя встретить не смогу… Тут обстоятельства… Носильщиков возьми, ключ на вахте. Я не помню, кто завтра дежурит, скажешь, ко мне. Номер комнаты помнишь? 714 -я. Как освобожусь, приеду…

Громкий пульс далёких ритмов музыки сменился короткими гудками. Николай Иванович какое-то время сидел молча. Поезд отъезжал от станции, на замызганном стекле сверкнули в свете фонарей редкие капли дождя, но вскоре и они погасли в кромешной темноте. В купе стало тихо. Верхний свет померк, приглашая путников ко сну.

– Отец, я вам внизу постелю, а сам на верхнюю койку заберусь, – Василий заботливо притронулся к плечу и, не принимая возражений, добавил. – Нам не привыкать.

Тулкун принёс чай и поставил рядом со столиком:

– Вдруг ночью пить захотите.

Старик прилёг. Он только сейчас почувствовал, как он устал. Мыслей не было. Впечатления прошедшего дня, подобно мыльным пузырям, возникали и тут же лопались, не успев сформироваться в более-менее чёткую картину. Он был вынужден лежать какое-то время с открытыми глазами, чтобы прогнать внезапно подступившую дурноту. Ближе к полуночи, при мерном дыхании соседей по купе, пришла боль. Вначале, она заползла со спины и пыталась чёрной змеёй проникнуть чуть ниже лопатки. Николай Иванович перевернулся на правый бок, лицом к стенке. Он не знал, сколько прошло времени с того момента, когда он забылся. Боль вернулась внезапно, теперь это был остро наточенный серп с зазубринами, медленно входящий в грудь. Каждая зазубрина, погружаясь в тело, словно надрезало сердце, отзываясь характерным щелчком.

Старик размышлял, стоит ли будить соседей в поисках пузырька с лекарствами или потерпеть. «Сумки под лавкой. Сейчас начну колготиться, разбужу весь вагон. Потерплю».

Стараясь не шевелиться, чтобы не усугубить боль, он некоторое время лежал навзничь. Казалось, острие серпа замедлило своё движение внутрь, лишь рукоятка, подобно маятнику, раскачивалась и вызывала необъяснимую тревогу. К этим странным чувствам добавилось ощущение того, что тело стало лёгким, воздушным, а пальцы рук, напротив, тяжёлыми, словно якоря, удерживающие тело на полке. Это состояние он испытывал в первый раз, и оно ему очень не понравилось.

Он осторожно опустил ноги на пол, выдвинул сумку, на счастье, довольно быстро нащупал пузырёк и, вытряхнув две таблетки на ладонь, тут же отправил их в рот, запив остывшим чаем. «Спасибо, добрый человек. Спасибо, добрые люди». Спустя короткое время ему стало легче. Боль отступила, но ощущение невесомости тела не покидало. Поправив подушку, он снова прилёг.

Ему снилось море.

Старик не видел берегов. До самого горизонта, насколько было видно глазам, расстилалось безбрежное полотно морской равнины, скрывающейся в тёмных, с белесой кромкой, кучевых облаках на полосе горизонта. Ему казалось, что это небо опрокинулось в воду. И кто поймёт, волны ли это или тучи раскачивают парусник. Он стоял на носу корабля у передней мачты, крепко вцепившись в такелажный канат. Чайки и неведомые чёрные птицы с длинными носами пикировали в бурлящую пену по бортам судна и с гортанным криком взмывали снова в небо.

– Что, старик? Я же обещал, что ты увидишь море! – раздался сзади голос Василия. Николай Иванович повернулся, высоко, на ходовом мостике стоял недавний знакомый. Его светло-бежевые штаны и ветровка парусили на освежающем ветру. Он призывно махал ему рукой и задорно смеялся.

Старик хотел спросить, где же его попутчики, но понял, что вопрос утонет в шуме ветра и стоне волн. А ещё он хотел поблагодарить этого доброго веснушчатого здоровяка за исполнение его заветного желания, но парусник задрал нос, оглушительно захлопали фор-марсель и фор-брамсель, и ему пришлось крепче вцепился в канаты.

– Смотри!

Он снова оглянулся, рядом с капитаном стояли Марина и Тулкун. Приложив ладони к глазам, они пристально вглядывались во что-то, ему неведомое, а им, с верхней палубы, видимое и важное. «Женщины на корабле – к несчастью», – с тревогой подумал старик.

– Смотри! – Василий указывал рукой на горизонт. Он повернулся: там, далеко, на кромке воды и неба распухало нечто огромное, меняя окружающие цвета с тёмно-синего и серого на малиновый.

«Восход? Какой необычный». Сердце защемило от предчувствия. Большой тёмно-розовый шар рождался в пучине волн, рос на глазах, стремясь прорваться из толщи воды и расплескаться по волнующейся поверхности морской зыби.

– Туда! К сердцу моря! – услышал он призыв сверху. Его новые друзья подались вперёд, паруса напряглись и судно стремительно полетело по волнам навстречу неведомому.

– Туда! – поддавшись этому порыву, пытался кричать старик, но вырывался только шёпот.

Огненно-красный шар расцвёл над морем, озаряя нестерпимым сиянием бурлящие волны, мчащийся по волнам корабль и низкое небо над ними.

Парусник, то взмывал к причудливым, окрашенным дивным сиянием, облакам, то проваливался в пропасть тёмной-зелёной морской бездны. «Я люблю стихию», – повторял услышанное старик. Его глаза были наполнены неизбывной радостью встречи с неизведанным, с тем, что случится скоро, быть может через мгновение. Лицо было мокрым, он не понимал, были ли это солёные брызги волн, разбивающихся о борт корабля, или слёзы необъяснимого счастья.

Старик увидел, как закипела прямо по курсу бурлящая пучина и почувствовал, как что-то дикое и пугающее поднимается из самых придонных толщ воды. Огненный шар на горизонте охватил всё небо и приблизился к нему, обдавая горячим дыханием. Он понял, что это не солнце, а ослепительно белый кит смотрит ему в лицо и зовёт к себе. Ему трудно оторвать ноги от палубы: бурые скользкие щупальца обвили ступни, подбираясь к коленям. Вот они уже стягивают свои кольца на груди, пытаясь увлечь на морское дно. Старик беспомощно повернулся к стоящим на мостике.

– Держись, мы поможем тебе! Ты только держись! – кричали они наперебой. Руки, державшие канаты, ослабли, ноги скользили по бурой отвратительной жиже и ему стало нечем дышать. Казалось, что всё тело сворачивают и растягивают в причудливый жгут. Внезапно, из ослепительного солнца-кита вырвался острый луч, завизжали, извиваясь омерзительные обрубки щупалец, обвивавших тело, с оглушительным хлопком лопнули канаты, и тонкая огненная игла вошла в самое сердце. Руки потеряли точку опоры и его тело, измученное борьбой, взмыло вверх, выше серых туч, выше солнца.

– Я вижу море! – закричал старик в полный голос, насколько ему хватило сил.

Он парил в вышине, и под ним расстилалась, потрясающей красоты, залитая солнечным светом, бирюзовая, с белыми барашками волн, тихая морская гладь.