Второй фронт. Антигитлеровская коалиция: конфликт интересов

Восстановим хронологию. 18–21 июля Г. Вильсон, Р. Хадсон и видный деятель консервативной партии Дж. Болл плели кружева с К. Вольтатом. Англичане рассчитывали на скорый и положительный ответ на свои предложения. 23 июля Галифакс известил Майского, что его правительство принимает советскую идею вступить в военные переговоры, не дожидаясь окончания переговоров политических. Британская делегация будет готова отправиться в Москву «через 7-10 дней»^[157]. Десять дней пролетели, от немцев никакой реакции, кроме служебного указания Вайцзеккера послу в Лондоне Г. Дирксену сообщить свое мнение «о переговорах с Вольтатом»^[158].

Посол счел уместным, прежде всего, успокоить МИД Германии: в английских военных кругах отмечается «поразительный скепсис» в отношении предстоящих переговоров с представителями советских вооруженных сил. Англичан интересует главным образом возможность получить представление о действительной боевой мощи советских ВС. Этим объясняется состав британской делегации, в которой «все три господина являются фронтовыми офицерами», имеющими наметанный глаз для «суждений о боеспособности какой-либо части», но не подготовленными к ведению «переговоров специально по оперативным мероприятиям»^[159].

В тот же день Дирксен направил Вайцзеккеру письмо – лестный аттестат британской программе. Отвечая на конкретный вопрос статс-секретаря, понимают ли англичане, что им придется отказаться от переговоров, особенно с Москвой, имеющих целью окружение рейха, посол докладывал, что это «ясно здешним руководящим лицам» – как в консервативной, так и в лейбористской партии^[160].

Есть основания полагать, что через Тео Кордта англичане были поставлены в известность о запросе Вайцзеккера и сочли его за обнадеживающий знак. Новый тайм-аут – использование самого медленного из технически возможных способов приезда на московские переговоры с промежуточной остановкой в Ленинграде для осмотра музеев – являлся своеобразной форой британской дипломатии Берлину. И чтобы немцы не заблудились в догадках, Г. Вильсон пригласил Г. Дирксена 3 августа продолжить разговор, начатый с Вольтатом^[161].

Сохранить в тайне встречи К. Вольтата с Р. Хадсоном, Г. Вильсоном и Дж. Боллом не удалось. Р. Ванситтарт, главный дипломатический советник при министре иностранных дел Англии, позаботился о том, чтобы сведения об обещанном Германии миллиардном кредите попали (23 июля) в газету «Дейли телеграф». Старания Геринга, Канариса, Вайцзеккера нейтрализовать влияние на фюрера Риббентропа от данного прокола не выиграли. Из британской программы, полученной через К. Вольтата, Гитлер почерпнул то, во что он хотел верить: в случае германо-польского конфликта Англия останется нейтральной^[162], большой войны не будет. Но в порядке перестраховки несколько необычный ход он все же предпринял.

Гитлер пригласил 11 августа верховного комиссара Лиги Наций в Данциге К. Буркхардта и обратился к нему с просьбой о «доброй услуге» – помочь разъяснить Западу смысл происходящего в польско-германском противостоянии. «Все, что я предпринимаю, – подчеркнул он, – направлено против России; если Запад столь глуп и слеп, чтобы понять это, я буду вынужден сговориться с русскими, чтобы разбить Запад, и затем, после его поражения, собрав все мои силы, повернуться против Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы нас никто, как в прошлую войну, не морил голодом»^[163].

Буркхардт принял на себя эту «миротворческую» миссию. Несчастливые обстоятельства, сопутствовавшие организации визита комиссара на Оберзальцберг (выделенный ему личный самолет фюрера, закрытие данцигского аэродрома для других стартов и посадок и прочее), привели к раскрытию журналистами секрета и девальвации всей затеи.

Для чего понадобился Гитлеру Буркхардт? Почему не был задействован канал Вольтат-Вильсон или Дирксен-Вильсон, которые без растраты времени двинули бы проект вперед? Гитлеру было также известно, что Галифакс и Геринг поддерживали довольно оживленную личную связь. Им бы и взять быка за рога. Гитлер не всегда верил самому себе, не то что стопроцентно доверять своим приспешникам.

Сигнал Западу, похоже, не случайно приурочивался к дате начала тройственных военных переговоров в Москве. Не завязывайтесь излишне на Советы, и буря минует Запад. Отдайте Германии Польшу, и голова большевистского спрута будет преподнесена вам на жертвенном блюде.

«Отдайте Польшу» – не обязательно означало полный вооруженный разгром соседней страны. Гитлер отказывал Польше в праве на существование как активной или пассивной помехе для реализации цели жизни фюрера – завоевания и расчленения России. В качестве германского сателлита, обслуживающего планы восточной экспансии рейха, Польша могла бы в какой-то форме сохраниться.

К огорчению Буркхардта, ему не довелось стать primus inter – первым среди «умиротворителей», если допускать, что ему предназначалась более важная функция, чем доведение до нужных адресатов в нужный момент нужного сигнала. Нацистский правитель предпочел бы, чтобы его сигнал гулял по коридорам власти без огласки. Досадная огласка, однако, случилась.

12-13 августа Гитлер выжидал, не аукнется ли афера Буркхардта чем-либо примечательным. 14 августа запас терпения кончился. Фюрер поставил Геринга, фельдмаршала Браухича и адмирала Рёдера в известность о том, что он принял решение самое позднее через две недели атаковать Польшу.

Информация, поступавшая к советскому руководству, позволяла отделять сущность в поведении главных капиталистических стран от видимости, быть в курсе многих строго законспирированных обходных маневров и заговоров. Сотрудник внешнеполитической разведки Д. А. Быстролетов подобрал ключи к шифрам МИД Англии, Германии и Италии. Его коллега сделал читабельными для советской стороны шифртелеграммы МИД Японии. С помощью технических средств и через сеть агентов добывались данные из непосредственного окружения Чемберлена, Гитлера и прочих сильных тогдашнего мира, сведения о деятельности генеральных штабов, разведывательных и контрразведывательных служб.

Пример. Совещание у фюрера с высшим командным составом вермахта в декабре 1936 года. Нападению на Советский Союз должен предшествовать разгром Польши. Через короткое время сообщение об этом легло на стол Сталина. О решении 3 апреля 1939 года ввести в действие план «Вайс» доложено в Кремль десять дней спустя.

Утверждать, что Сталин знал все или почти все, было бы никому не нужным перебором. Еще меньше оснований говорить, что диктатор опирался на все доступные ему факты при вынесении своих решений. Зачастую поступки Сталина оказывались противоположными его же суждениям, которыми в минуты хорошего настроения он делился в узком кругу. Очевидно, этим отличаются все политические деятели, наделенные чрезмерной и бесконтрольной властью.

Итак, после того как Риббентроп, по собственному выражению, «запустил (28 июня) Сталину блоху в ухо», в советcко-германских контактах наступило затишье. Оно было прервано 24 июля приглашением Г. Астахова в МИД Германии формально в связи с приостановкой советских платежей по чехословацкому кредиту в «Банке живостенска».

Точность требует упомянуть, что за два дня до этого в Москве (без согласования с немцами) было опубликовано сообщение Наркомата внешней торговли относительно «возобновления переговоров о торговле и кредите между германской и советской сторонами»^[164]. Переговоры еще были впереди, но Лондону давалось понять, что англичане не имеют монополии на расположение СССР и что на британские попытки соблазнить Германию экономически могут сыскаться контраргументы. Одновременно Берлин ставился в известность, что советское руководство снимает (или смягчает) предварительные условия (сначала создание политической базы, потом экономическое сотрудничество), вызывавшие недовольство Гитлера^[165], и предлагает считать: торгово-кредитным переговорам дан ход.

К. Шнурре не счел нужным возражать против советской редакции сообщения для печати («пусть будет так, как получилось»), но просил на дальнейшее воздержаться от заявлений без их взаимного обговаривания.

Г. Астахов приглашался в МИД Германии для ознакомления с точкой зрения Риббентропа на возможные этапы нормализации отношений между двумя странами. По словам Шнурре, министр представлял себе этот процесс так: успешные торгово-кредитные переговоры – первый этап, нормализация по линии прессы, культурных связей и т. п. – второй этап, третий этап – политическое сближение. Неоднократные попытки германской стороны вступить в диалог на тему сию не находят отклика, сетовал Шнурре. В. Молотов уклоняется от конкретного обмена мнениями с Шуленбургом. Советское представительство в Берлине не отвечает на вопросы Вайцзеккера (от 30 мая), которыми «заинтересовался сам фюрер» (в действительности – заданные по указанию последнего). Если советская сторона, закончил Шнурре, еще не готова вывести обмен мнениями на уровень руководителей, то «кое-что могли бы сделать и сдвинуть вопрос с мертвой точки „люди и менее высокопоставленные“»^[166].

Исполняя поручение Риббентропа, К. Шнурре пригласил Г. Астахова продолжить беседу в неофициальной обстановке. Встреча 26 июля, в которой участвовал также заместитель торгпреда Е. Бабарин, различно воспроизведена в немецкой^[167] и советской записях^[168]. Возьмем за базовый немецкий вариант.

Советник МИДа еще раз обосновал практичность трехэтапной схемы приведения отношений между Германией и СССР в норму. Политические отношения могли бы «продолжить то, что имелось (Берлинский договор 1926 года)», или быть реорганизованы «со взаимным учетом жизненно важных политических интересов». Однако предпосылка всему, подчеркивал Шнурре, – пересмотр советской стороной однозначно антигерманской позиции.

Г. Астахов заметил, что самое подходящее определение для политической ситуации, в которой находился СССР, – окружение. «Антикоминтерновский пакт» и политика Японии, мюнхенское соглашение, которое предоставило Германии свободу рук в Восточной Европе, включение Германией Прибалтийских государств и Финляндии, а также Румынии в сферу своих интересов расцениваются в Москве как усиление угрозы. В свете названных фактов Советский Союз не видит положительных перемен в политике Германии.

Поскольку другой реакции на новые немецкие соображения не последовало, 2 августа Г. Астахова пригласил к себе Риббентроп, чтобы заявить ему: налицо возможность переустроить отношения между двумя странами исходя из принципа невмешательства во внутренние дела друг друга и воздержания от политики, затрагивающей жизненные интересы сторон. Министр настойчиво проводил мысль, что между Балтикой и Черным морем нет проблем, которые нельзя было бы решить. «На Балтике, по словам Риббентропа, достаточно места для обеих стран, и русские интересы здесь не обязательно должны сталкиваться с немецкими. Что до Польши, то Германия наблюдает за событиями внимательно и хладнокровно, но в случае провокации расплата последует в течение недели». Министр намекнул на желательность взаимопонимания с Москвой в предвидении любого оборота. Министр заметил, что имеет «свою точку зрения на состояние советско-японских отношений» и не исключает здесь долговременного модус вивенди.

В информации об этой беседе, посланной Шуленбургу, опущены слова Риббентропа о контактах Германии с Англией и Францией. Глава гитлеровского дипломатического ведомства давал понять, что немцы в курсе советско-англо-французских переговоров и что от Берлина в известной степени зависит, куда в конце концов повернут британское и французское правительства^[169].

3 августа Г. Астахова снова вызвали в МИД Германии. К. Шнурре имел задание министра «уточнить и дополнить» разговор, состоявшийся накануне. Содержание высказываний советника было доложено так:

(1) считает ли советская сторона желательным обмен мнениями по вопросу улучшения отношений и если да, то (2) может ли она конкретно назвать вопросы, которых желательно коснуться; германская сторона готова сделать это, (3) обмен мнениями желательно вести в Берлине, так как им «непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер»; просьба уточнить, кого советская сторона уполномочит на такой обмен мнениями, (4) поскольку «Риббентроп собирается через два-три дня выехать в свою летнюю резиденцию близ Берхтесгадена», он хотел бы до отъезда иметь ответ «хотя бы на первый пункт»^[170].

O степени нетерпения, охватившего Берлин, свидетельствует предписание Ф. Шуленбургу немедленно запроситься на прием к В. Молотову и сдублировать разговор Риббентропа с Астаховым. Беседа в НКИД состоялась 3 августа и продолжалась полтора часа. Нарком, как докладывал Шуленбург, держался свободней, но не показал желания как-либо двинуться навстречу по сути дела. Он повторял, что по-прежнему отсутствуют «доказательства» доброй воли на немецкой стороне. Реагируя на призыв посла не ворошить прошлое, а подумать о нехоженых путях, В. Молотов увязал готовность сделать это по получении удовлетворяющих разъяснений по трем пунктам: «антикоминтерновский пакт», поддержка Германией агрессивных действий Японии, попытки исключить СССР из международных отношений^[171].

4 августа Шуленбург телеграфировал в МИД Германии: СССР «преисполнен решимости договориться с Англией и Францией». В сообщении для Вайцзеккера от 14 августа посол уточнил, что главное для Советского Союза в данный момент – воздействие на Японию.

От большинства историографов лета 1939 года ускользал до последнего времени один немаловажный факт: разговоры на темы общего улучшения отношений между СССР и Германией велись Г. Астаховым на основе официальных публикаций о советской внешней политике и отрывочных информаций, поступавших в постпредство из Москвы. Инструкций перед встречами с Вайцзеккером, Шнурре или Риббентропом он не получал.

28 июля 1939 года В. Молотов телеграфировал Г. Астахову: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили правильно»^[172]. На советском дипломатическом языке это означало запрещение и на будущее активно участвовать в диалоге, если из Москвы не поступит других указаний.

Пока установлено три случая пусть не слишком внятной, но все же ориентировки Москвой своего представительства по центральной на то время политической проблеме. 4 августа Астахов получил от Молотова телеграмму по поводу обращения Риббентропа: «По первому пункту мы считаем желательным продолжение обмена мнениями об улучшении отношений, о чем было мною заявлено Шуленбургу 3 августа; что касается других пунктов, то многое будет зависеть от исхода ведущихся в Берлине торгово-кредитных переговоров»^[173]. Астахову не поручалось доводить это до сведения Г. Шнурре. Проведя, как сообщал поверенный в делах, «в духе… указаний от 4 августа» беседу со Шнурре^[174], он вышел, строго судя, за пределы данных ему полномочий.

Между прочим, из уст К. Шнурре 4 августа впервые прозвучало понятие «секретный протокол» к кредитному соглашению, в котором фиксировалось бы «обоюдное стремление» улучшать германо-советские политические отношения. В. Молотов среагировал (это второй случай) предостерегающей инструкцией: «Считаем неподходящим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе». Мотив – «неудобно» создавать впечатление, что «договор, имеющий чисто кредитно-торговый характер… заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед»^[175].

Наконец, откликаясь на аналитическую записку Г. Астахова, в которой дипломат излагал свои предположения насчет интересующих немцев «объектов» возможных политических разговоров и привлекал внимание к опасности вероломства Берлина, В. Молотов отстучал еще одну лапидарную телеграмму: «Перечень объектов, указанный в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Разговоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве»^[176].

Г. Астахов истолковал сообщение как добро на проведение новых бесед. По своей инициативе он избрал себе в качестве партнера для разговора Г. Шнурре и время, 12 августа, чтобы известить немецкую сторону: советское правительство согласно на переговоры и местом их проведения избирает Москву^[177].

Активность Г. Астахова, которую при предвзятом подходе было легко выдать за «нарушение служебной дисциплины», возможно, и явилась затем поводом для его ареста. Г. Астахова не выручили ни краткость записей бесед, ни делавшиеся им примечания, что в части улучшения отношений немецкие собеседники излагали соображения в форме «монолога» или что обмен мнениями носил «неофициальный характер». Следы этого незаурядного дипломата теряются где-то в бериевских лагерях.

Германской стороне, однако, и в голову не приходило, что на таком остром направлении, как противоборство двух диктатур, официальные лица в состоянии контактировать с кем-либо без предварительной санкции Центра. Правила, введенные в рейхе, механически переносились на советские государственные институты. За словами Г. Астахова (или его уклонением от ответов) собеседникам виделась режиссура Москвы, тогда как впору было задуматься: почему А. Мерекалова сняли с дистанции, едва начался марафон? Ведь в представительстве он один благодаря верительным грамотам имел полномочия без ссылок на поручения вещать за свою страну^[178].

Сходному самообману предалось в 1940–1941 годах советское правительство. Оно принимало действия Шуленбурга, а также чиновников МИД Германии за осциллограф намерений и интересов Гитлера. Нужных коррективов не было внесено даже тогда, когда Сталин получил из независимых друг от друга и надежных источников информацию, что фюрер утвердил концепцию операции «Барбаросса». Подробней об этом ниже.

На основании доступных исследователям данных можно без оговорок констатировать, что весной и летом 1939 года СССР впустую тратил время и силы в попытках договориться с демократиями о создании общего фронта против агрессивных держав. При наличии минимума доброй воли прийти к согласию было можно, и сравнительно быстро. Но Англия, читаем мы в дневнике Г. Икеса, «лелеяла надежду, что ей удастся столкнуть Россию и Германию между собой, а самой выйти из воды сухой»^[179]. Британское руководство нуждалось в поддержании видимости деловых переговоров, чтобы предотвратить сближение СССР и Германии^[180].

Объявив 30 марта 1939 года о предоставлении гарантий Польше (в апреле они были оформлены как двухстороннее заявление), правительство Чемберлена до середины августа, несмотря на настояния Варшавы, под различными предлогами уклонялось от превращения деклараций в договорный союз. Если даже по отношению к полякам Англия избегала «перебрать» в обязательствах, то что следовало ожидать Советскому Союзу? Ответ на этот вопрос можно почерпнуть из некогда совершенно секретных протоколов заседаний британского кабинета той поры.

16 мая 1939 года кабинет рассматривал меморандум начальников штабов трех родов войск Англии. В нем, в частности, говорилось, что соглашение о взаимной помощи с Францией и СССР «будет представлять собой солидный фронт внушительной силы против агрессии». Незаключение такого соглашения было бы «дипломатическим поражением, влекущим серьезные военные последствия». Если бы, отвергая союз с Россией, Англия толкнула ее на договоренность с Германией, «то мы совершили бы огромную ошибку жизненной важности»^[181].

На том же заседании лорд Галифакс, министр иностранных дел, определил свой подход так: политические аргументы против пакта с СССР перевешивают военные соображения в пользу такого пакта^[182]. Позиция премьера Чемберлена была еще категоричней: он «скорее подаст в отставку, чем подпишет союз с Советами»^[183].

Консерваторы сошлись на том, что прагматизм требует какое-то время продолжать поддерживать переговоры с Советским Союзом^[184]. Лондон согласился в этом контексте на переход от обмена нотами к тройственному диалогу за круглым столом. Что касается Англии и Франции, однако, – на уровне послов. Приглашение, направленное советской стороной Галифаксу, принять личное участие в переговорах было отклонено с ремаркой Чемберлена: визит в Москву британского министра «был бы унизительным»^[185].

Посол Англии У. Сидс и посланный ему в помощь из Форин офис У. Стрэнг получили задание тянуть время, избегая вместе с тем создавать впечатление, что Лондон настроен против соглашения. 4 июля кабинет, подводя промежуточные итоги, обсуждал за и против прекращения переговоров. Пришли к выводу, что дискуссии в Москве целесообразней не прерывать, но к соглашению дела не вести. «Наша главная цель в переговорах с СССР, – заявил Галифакс, – предотвратить установление Россией каких-либо связей с Германией»^[186]. Возможность подобного поворота событий не исключалась. Военный министр Л. Хор-Белиша заметил в кругу своих коллег, что, «хотя это в настоящее время кажется невероятным, элементарная логика подсказывает возможность соглашения» Германии с СССР^[187].

На Галифакса аргумент Хор-Белиша впечатления не произвел. На заседании кабинета 10 июля, где рассматривалась возможность, не оканчивая политических переговоров, открыть (опять-таки ради переливания из пустого в порожнее) «технические» военные переговоры, он повторил: «Начавшись, военные переговоры не будут иметь большого успеха. Переговоры будут затягиваться, и в конечном счете каждая из сторон добьется от другой обязательств общего характера. Таким образом, мы выиграем время и извлечем максимум из ситуации, которой не можем сейчас избежать»^[188].

Канцлер казначейства Дж. Саймон держался еще циничней: «Нам важно обеспечить свободу рук, чтобы можно было заявить России, что мы не обязаны вступать в войну, так как мы не согласны с ее интерпретацией фактов»^[189].

Если не удастся переиграть французов и перехитрить русских и придется ставить подпись под каким-то соглашением, то его текст должен быть максимально расплывчатым. На Темзе заранее для себя решили: выполнять союзнические обязательства, коль скоро понятий «союз» или «взаимная помощь» не удастся избежать, Лондон не станет. Это хуже двурушничества. Речь шла о попытке, держась на приличном расстоянии в сторонке, подставить партнера под удар. Из слов Саймона напрашивается вывод, что при наличии британской модели союзничества с СССР Лондон мог бы в случае германской агрессии против Польши даже воздержаться от объявления войны рейху. Было бы вполне достаточно, чтобы на начальном этапе повоевал один Советский Союз.

Поставим после изложенного вопрос: как должна была повести себя Москва, будучи в курсе замыслов Чемберлена и его министров? Что могла сделать советская сторона, дополнительно зная, с какими инструкциями после долгого хождения по морям прибыл на военные переговоры в Москву адмирал Дракc?

Напутствуя 2 августа адмирала, Галифакс поручил ему «тянуть с переговорами возможно дольше». «Дольше» расшифровывалось до конца сентября – начала октября^[190], когда осенняя распутица (а не державы-противницы) спутает планы Гитлера. В порядке перестраховки – вдруг неопытного в политических хитросплетениях Дракса завлекут в рассмотрение сомнительных, на взгляд Лондона, тем – его направили на переговоры без всяких полномочий. Как если бы адмирал собрался на пикник, а не для координации действий на случай войны. Выданное ему на руки предписание гласило: «Британское правительство не желает принимать на себя какие-либо конкретные обязательства, которые могли бы связать нас при тех или иных обстоятельствах. Поэтому следует стремиться свести военное соглашение к самым общим формулировкам»^[191].

Советская сторона располагала сведениями, что французское правительство придерживалось более конструктивной позиции. Видимо, с учетом также этого обстоятельства в Москве было решено – выложить козыри на стол и тем заблокировать пустозвонство^[192].

Война стояла на пороге. 7 августа к советскому руководству поступила информация: «Развертывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств будут закончены между 15 и 20 августа. Начиная с 25 августа следует считаться с началом военной акции против Польши»^[193]. К англичанам аналогичный сигнал попал день или два спустя. Тем самым предупреждения, полученные Лондоном ранее от адмирала Канариса (через советника германского посольства в Лондоне Т. Кордта) и от итальянцев, обрели зловеще конкретный вид. Время для ворожбы и дипломатических хороводов истекло.

«Первые же 24 часа моего пребывания в Москве свидетельствовали, – писал Дракc, – что Советы стремятся к достижению соглашения с нами»^[194]. Когда на заседании 15 августа Б. Шапошников сообщил, что СССР готов выставить против агрессора в Европе 136 дивизий, 5 тысяч тяжелых орудий, 9-10 тысяч танков и 5–5,5 тысячи самолетов^[195], Драке доложил своему правительству, что в случае войны Советский Союз «не собирается придерживаться оборонительной тактики, которую нам предписывалось (ему) предлагать». Напротив, он «выражает желание принимать участие в наступательных операциях»^[196].

Глава французской делегации генерал Ж. Думенк сообщал в Париж, что советские представители изложили план «весьма эффективной помощи, которую они полны решимости оказать нам»^[197]. В записке МИД Франции на имя Э. Даладье отмечалось, в частности:

«Как сообщает наш посол в Москве, то, что предлагает русское правительство для осуществления обязательств политического договора, по мнению генерала Думенка, соответствует нашей безопасности и безопасности Польши… СССР предлагает нам, по мнению г-на Наджиара, вполне определенную помощь на Востоке, не предъявляя дополнительных требований на Западе, но при условии, что Польша своей отрицательной позицией не сделает невозможным создание на Востоке фронта сопротивления с участием русских сил… Предоставляя Польше гарантии, мы должны были поставить условием этих гарантий советскую поддержку, которую мы считаем необходимой»^[198].

Почему же за день до этих обнадеживающих – для непосвященных – оценок адмирал Дракc в кругу своих коллег заявил: «Я думаю, наша миссия закончилась»?^[199] К. Ворошилов поставил 14 августа перед партнерами «кардинальный вопрос»: смогут ли советские войска в случае нападения Германии на Польшу пройти через заранее означенные ограниченные районы (Виленский коридор на севере и Галиция на юге), чтобы «непосредственно соприкоснуться с противником»? Без положительного ответа на этот вопрос военная конвенция теряла смысл.

Правительства Англии и Франции не удосужились войти в контакт с Польшей на сей предмет до открытия московских переговоров и ни шатко ни валко прорабатывали эту тему до 17 августа, когда по предложению Дракса было условлено отложить следующую встречу трех делегаций до 21 августа. 19 августа, после трехчасового безрезультатного диспута французского генерала Ф. Мюсса и английского военного атташе с начальником генерального штаба Польши генералом Стахевичем и «компромисса», обговоренного с Ю. Беком (французы и англичане могут маневрировать в Москве так, как если бы перед поляками вообще не ставилось никакого вопроса)^[200], не могло быть двух мнений: жребий брошен.

21 августа состоялось последнее пленарное заседание трех делегаций. Ввиду неясности по «кардинальному вопросу» – если быть точным, из-за полной ясности, что поляки категорически против любой договоренности, втягивающей их в сотрудничество с СССР^[201], – дальнейшие переговоры становились беспредметными. К. Ворошилов предложил тайм-аут до момента, когда делегациям найдется сказать друг другу что-либо положительно новое.

Превратимся на мгновение в сверхоптимистов и примем модель: Варшава вернулась на землю и отложила до лучших времен мечты о походе на Берлин в ответ на нацистские угрозы. Как выглядело бы в реальности взаимодействие трех держав?

Советские военные предлагали выставить против агрессора, применительно к развитию ситуации, 70-100 процентов от уровня сил, вводимых в операции Англией и Францией. А если бы англичане и французы практически ничего не вводили? Вопрос. Директивы для советской делегации, одобренные еще 4 августа, исходили из того, что начиная с пятнадцатого-шестнадцатого дня мобилизации вооруженные силы договаривающихся держав должны были быть готовы к действию против главного противника. Как быть, если бы Лондон и Париж бежали от соприкосновения с противником месяц, другой, третий?^[202] В свете последовавших событий вопрос куда как законный.

Крайне сомнительно, чтобы делегации Англии и Франции в любом варианте пошли на фиксирование контингентов по родам войск, а также районов и сроков введения их в действие. Допустим, они не сумели бы уклониться от подобных записей. Как, однако, они смогли бы выполнить взятые обязательства, когда к этому не готовились? Переговоры в Москве – это можно утверждать определенно – не сопровождались параллельной проработкой в штабах Англии и Франции оперативных планов, учитывавших поднимавшиеся делегациями военно-тактические и стратегические аспекты взаимодействия. В штабах исходили из того, что никаких договоренностей с СССР не будет.

«Странная война», что велась на Западе с 3 сентября 1939 года по 15 мая 1940 года, родилась не спонтанно. Она была частью заготовленной впрок стратегии на изматывание Германии и СССР. В прикидках западных военных заранее исключалась возможность «восточного» издания «странной войны» в случае германо-советского вооруженного столкновения.

Догадывались ли в Лондоне и Париже, что для Гитлера критическим моментом в его пасьянсах лета 1939 года было не заключение с СССР пакта о ненападении, а срыв договоренности трех держав о военном союзе?^[203] Если Англия и Франция не договорятся с Советским Союзом, заявлял Гитлер, «я смогу разбить Польшу без опасности конфликта с Западом»^[204]. Фюрер ринулся в польский поход без готовых планов операций на Западном фронте^[205]. Неисправимо предвзятые или слепо наивные могут сопрягать это упущение с «инсценировкой Рапалло». Войны, в которых противоборствуют многомиллионные армии, требуют для подготовки несколько больше времени, чем куцый уик-энд.

19 августа Риббентроп передал итальянскому послу в Берлине Аттолико ответ фюрера на поступившее днем ранее послание дуче, которым германский союзник ставился в известность: Италия вести европейскую войну не в состоянии. Демарш Муссолини был предпринят не без воздействия Канариса и Вайцзеккера, питавших некоторую надежду, что «нет» Италии плану удара по Польше и тем самым фактическое обесценение оси может осадить Гитлера и снивелировать угрозу войны или хотя бы оттянуть ее развязывание.