Записки бывшего директора департамента министерства иностранных дел

Ближайшим его соседом был бывший аракчеевский адъютант, старик-помещик Кузьмин, замечательный настолько крепкою старостью, что умер 97 лет от роду в поле от удара, наблюдая за полевыми работами. 93 лет он еще танцевал мазурку. Этот крепкий старик был и помещиком крепким. И име^[75]

Немного дальше по Московскому тракту хозяйничал в имении Кобякове отставной гусар начала прошлого века Александр Григорьевич Высоцкий. Расчетливый был старик. И сохранил и имение, и недвижимость в самом городе Ярославле. Но постепенно и его дела расстраивались. Имение запускалось. Расчетливость не могла заменить недостававших Александру Григорьевичу и так и не усвоенных им за всю его долгую жизнь навыков и знаний в сельском хозяйстве, за отсутствием склонности к работе на земле.

В имение в Даниловском уезде вернулся в начале восьмидесятых годов прошлого столетия из долгой ссылки по политическому делу в Сибири Яков Афанасьевич Ушаков. Я его хорошо знал и был в близких товарищеских отношениях по университету с его старшим сыном Константином Яковлевичем. Однако естественно меня интересовавшие обстоятельства и причины ссылки Якова Афанасьевича мне так и не удалось узнать от него самого или от его сына^[76]. Непонятная его и его семьи скрытность в этом отношении давала повод злым языкам утверждать, в умаление общественных симпатий к «пострадавшему», что пострадал он не за убеждения, каковых будто бы у него никаких и не было, не за деяния, которых не совершил, даже не за намерения, которых не имел вовсе, а лишь потому, что по легкомыслию совсем еще молодым человеком дал себя вовлечь в конспиративную организацию, не зная, что ею замышляется конспирация. Полагал, что дело сводится к либеральным разговорам, а полиберальничать он был не прочь. Дело было модное и создавало некий ореол. Однако организация оказалась конспиративная. Яков Афанасьевич будто посетил ее собрание только один-единственный раз. И в этот единственный раз был со всеми участниками собрания арестован, судим и сослан. Так говорили злые языки. Так как эта их версия никем не опровергалась, то она и укрепилась. В общем она оказалась для Якова Афанасьевича полезною. Устанавливавшееся ею отсутствие «убеждений, деяний и намерений» помогло Якову Афанасьевичу восстановиться в правах состояния и определиться на службу, да еще по администрации – непременным членом губернского по земским и городским делам присутствия (апелляционная инстанция по жалобам на решения земских начальников). А то обстоятельство, что за идею или без идеи Яков Афанасьевич все-таки «пострадал», возвело его в Государственный совет по выборам от губернского земства. Так как подлинной крамолы в его прошлом, тем не менее, как будто не было, то избрание было встречено сочувственно и правительственными кругами. Словом, все устроилось к лучшему. Яков Афанасьевич был безмерно счастлив своему внедрению в Государственный совет. Пытался играть в нем роль, но это ему не удалось, так как талантами все-таки не отличался. По внешности – грузный, осанистый, в очках, с большою бородою. Аграрием Яков Афанасьевич был плохим.

В Государственный же совет по выборам проник ранее Я. А. Ушакова другой ярославский помещик, Мологского уезда, Митя Калачов, именно Митя – мало кто его называл иначе, полным именем Дмитрия Викторовича. Митя был старший сын упоминавшегося в начале настоящих записок сенатора Виктора Васильевича Калачева. Образования был неважного. И поведения, как его характеризовали, туманного; но способный и ловкий был человек. И душа общества: веселый, разговорчивый, остроумия неисчерпаемого. Рано стал покучивать и огорчал родителей. Влезал в долги, родители платили. Потом суровый папаша перестал платить. Митя стал путаться и бедствовать. Достоверно известно, что стащил у отца дорогую шубу и заложил. Потом полный туман, какая-то дырка в его жизни, что-то он натворил такое, после чего надолго совсем пропал. В семье на расспросы о нем не отвечали, как будто его вовсе никогда и не было. Пронесся слух, будто Митя был вынужден, вследствие содеянных каких-то нехороших поступков, эмигрировать в Бразилию. Думаю, что эмигрировал он не так далеко, так как впоследствии при упоминании о Бразилии, при всей его словоохотливости и находчивости, о Бразилии он рассказывать затруднялся и так же о ней умалчивал, как молчала семья о нем, когда он отправился в эту самую Бразилию. Года два спустя мы застаем Митю, сына весьма достаточных почтенных родителей, в совершенно растрепанном виде скрывающимся у приютившего его добрейшего чиновника особых поручений при ярославском губернаторе Михаила Ивановича Хрущова в жалком его номерке меблированного притона, где-то на Власьевской улице в Ярославле. Митя изображает развязанность, громко хохочет, жестикулирует. Но ясно, что дела его совсем нехороши. Потом, потом все хорошо устраивается. Глядишь, Митя вернулся к родителям, и как будто никогда нигде и не пропадал, и в Бразилию не ездил. Устраивают ему вскоре какой-то ценз в Мологском уезде, и вот он уездный предводитель дворянства. Потом женится на заведомо дефективной, но богатой двоюродной племяннице, забирает себе и тещу – свою двоюродную сестру, а кстати и все состояние и жены, и тещи. Жизнь строится на широкую ногу: шампанское льется рекой, постоянные, отменно хорошие, умелые и тонные (так!) приемы и угощения у себя дома. Наезды в Петербург и Москву, гостиницы, рестораны, обеды и ужины с цыганами, словом, благодать. С женою и тещею становится взыскателен и строг. Окончательно их обезличивает, забирает в руки и из их же денег скупо отпускает им на расходы, всячески их урезывая, копейки и гроши. Сам бросает тысячи. Он хозяин прекрасного имения близ исторического, по князю Курбскому, села Курбы. И докатывается до Государственного совета.

Стоит ли продолжать? Средние, ничем не примечательные, постепенно разоряющиеся помещики эпохи дворянского оскудения Волковы, Яковлевы, Михайловы, Макаровы, Быченские, Хомутовы и прочие. Имя им легион. Сыновья их, те, что поудачнее, уходят в столицу, похуже – оседают на земле, попадают в дворянские и земские учреждения, потом комплектуют Государственную думу или выборную половину Государственного совета. Митя еще индивидуален. Он дошел до подлинной или хотя бы до вымышленной Бразилии и сумел шумно и красиво пожить. А не угодно ли посмотреть на Сережу Б. Он также земец и правит земским делом, но ему ни до какой Бразилии не додуматься. Он вообще ни думать, ни говорить не умеет. Только мычит и славен лишь тем, что в бытность в Тверском кавалерийском, наинизшего разряда военном училище, прыгая через деревянную кобылу, сломал кобылу, себе нисколько не повредив. Событие это долго хранилось в памяти восхищенных современников.

Много было и помещиков-абсентеистов. Жили в свое удовольствие за счет доходов или закладов своих имений, преимущественно в столичных городах. В губернию наезжали редко. Временно оседали, если, глядишь, кого-нибудь выберут на заманчивую должность губернского предводителя дворянства. Ею обеспечивался генеральский чин и другие отличия^[77]. Так промелькнули в Ярославле князь Шаховской, позже Михалков, позднее князь Куракин.

* * *

В Ковенскую губернию, в весеннее, летнее время, уже одна поездка из Петербурга сама по себе представляла сплошное удовольствие. Бывало, сядешь с вечера на Варшавском вокзале в вагон скорого поезда. А наутро – Вильна. Солнце. Бодрящий свежий воздух. Хороший вокзал, хороший буфет, хороший завтрак. Без малого 800 верст от Петербурга, от его деловой суеты, служилых будней, дурного климата, скучного, пьяного разврата, летних шато-кабаков, бесстыдных белых ночей, летней духоты, летних ремонтов, летних ароматов, промозглых, склизких дворов и черных лестниц. Завтрак, не спеша, сочная, нежная отбивная телячья котлета, бутылка пива, жареные пирожки, чай, прогулка на перроне вдоль остановившегося поезда. Много знакомых отменно петербургских лиц. Путевая непринужденность костюма. Мягкие рубашки, туфли, кепки. Скрылись в северном тумане цилиндры, котелки, чопорные крахмальные воротники и пластроны, узкая, тесная обувь. Поезд мчится по миниатюрной Литовской Швейцарии. Все повышающиеся в росте лесистые холмы, очаровательные извилины голубой Вилии. Кошедары, Жосли, Евье, Ландварово. Сбоку вдали переходящая в горы цепь холмов и внизу черное пятно туннеля, куда по крутому закруглению устремляется поезд, оглушительно свистя. Свист становится резче. Поезд врывается в туннель. Погружается во мрак. Зажигаются электрические лампочки.

Свист паровоза достигает своего максимума. Режет уши. Летит поезд во мраке туннеля несколько минут. Кажется, конца ему не будет. Брезжит свет. Паровоз вырывается, увлекая вагоны, на залитый солнцем простор широкой долины. Аллея пирамидальных тополей. Быстро надвигается сеть железнодорожных сооружений и зданий. Еще несколько взмахов колеса. Вокзал. Ковна.

К услугам прибывшего путника дребезжащая старою железною рухлядью пролетка извозчика-еврея. Сбитые рессоры скашивают пролетку набок. Старая дремлющая кляча неохотно просыпается под неистовое гиканье и кнут извозчика, надрывающегося на козлах. Еле сдвигается с места. Дряхлый шаг росинанта переходит в усталую ленивую рысь. Евреи, евреи, еврейская детвора. Солдаты, много солдат. Попадаются литовцы-жмудяки. Рослые, светловолосые, голубоглазые красавцы. Красивые женщины. Город того времени – сочетание современных улиц и построек с узкими средневековыми закоулками и архаическими зданиями древних времен. Новый город. Старый город. Новый православный собор. Бульвар. Старые католические церкви. Синагоги. Через базар извозчик скатывается налево к берегу Немана. Плоский берег. Плавучий мост на противоположную сторону к расположенному на высоком откосе предместью Алексотта. Оно уже в другой губернии – Сувалкской. Ниже моста по течению красавца Немана пароходная пристань. Дымит пароход. На пассажиров набрасывается толпа полуоборванных евреев-носильщиков. Из-за каждой поклажи поднимается свалка под аккомпанемент неистовой гортанной ругани. Овладевший багажом пассажира сутулый еврей в широком картузе с грязной, библейской бородой и кроткими печальными глазами взвалил чемодан на плечо и бежит по танцующим сходням на пароход. В пассажирской каюте всегда найдется свободное место на растянутом вдоль стен сплошном мягком диване. Пассажиров-первоклассников сравнительно немного. Нет тесноты. Преобладают все-таки и здесь евреи. Расплачиваюсь с носильщиком, сажусь и терпеливо жду отхода парохода. После нескольких отчаянно-хриплых свистков и оглушительной возни на палубе галдеж и шум стихают. Пароход трогается и выплывает на середину сверкающей под ослепительными солнечными лучами многоводной реки. Бежит, удаляясь, город. Нарастают вдали крепостные валы. Заново пересооруженная первоклассная крепость. Вся скрыта в высоких горообразных холмах. Сооружалась в величайшем секрете. Налево Сапежишки – былые владения магнатов рода Сапеги. Направо, на высоком нагорном берегу при впадении в Неман реки Невяжи Красная Мыза графов Тышкевичей с высоким, белым, как снег, костелом на вершине горы. Дальше. Излюбленная ковенскими евреями дачная местность Колотово. После виленского завтрака, под влиянием благотворного воздуха на просторе широкой реки, вновь заявляет о себе аппетит. По каюте мечется буфетная барышня. В результате переговоров – бифштекс по-гамбургски с поджаренным луком и выпущенным яйцом, пиво, кофе. Пароход частенько останавливается посредине реки, принимая пассажиров с лодок. Но нет нетерпения. Некуда спешить. Сладок отдых от нервящей столичной суеты на тихом речном просторе под ласкою летнего солнца. Но вот на горизонте растет нависшая над берегом песчаная гора. Опять костел. По скатам горы лепятся, скатываясь к реке, беспорядочно разбросанные хибарки. Это Вильки – место пересадки прибывшего пассажира – с парохода на высланный из имения экипаж. Предстоит переезд верст в 15 на лошадях. На пароход устремляется галдеющая толпа носильщиков. Знакомый горбун-еврей приметил меня издали. Подмигивает. И я отказываю набросившейся на меня ораве других носильщиков. Впряженная в коляску четверка лошадей цугом ожидает у самых сходней. Кучер Адам в ливрее с пелеринкою, в фуражке с серебряным галуном гордо восседает на высоких козлах. Оглушительно хлопает бич. Толпа еврейских мальчишек стремительно разбегается в стороны. Коляска тихо поднимается в гору, глубоко увязая колесами в обильный желтый песок. Наверху, выбравшись из песчаного моря, выкатывается на гладкую, прекрасно утрамбованную трактовую дорогу и крупною рысью лошадей несется сменяющимися по бокам пути сосновым бором, полями, лугами, хуторами, приосененными кущами тополей, широковетвистых ив, дубов, фруктовыми садами. Колосится рожь. Перемежаясь с нею, синеют по бороздам васильки. Навстречу попадаются стада. Промычит задумчиво уставившаяся на коляску корова. Хрипло пролает мохнатая угрюмая шавка. Лениво оборачивается залегший под кустом пастух с корзинным плетением в руках. Вечереет. В низине над поросшим камышом болотом стелется белыми клубами туман. Скрипит дергач. Низко летит к соседней усадьбе аист. Коляска въезжает в заселенное евреями типичное местечко бывш<его> Северо-Западного края^[78]. В каждой избушке мелочная лавочка. Каждый еврей – купец, будь у него всего на несколько грошей товара. Почтовая станция, синагога, казенная винная лавка, костел. Мимо, мимо, коляска сворачивает в проселок налево, мчится к крестьянской жмудской деревне Кайлава. Еще поворот налево. Проносится через деревню. Сейчас за нею начинающееся садом имение. Вновь торжественно хлопает бич. Коляска влетает в широкие каменные ворота. Приехали.

Имение в полуверсте от дивной по красоте долины притока Немана – реки Дубиссы. В ближайшем соседстве польские имения. При впадении Дубиссы в Неман над местечком Средники высится великолепный Бельведер – имение Бурбы. Некогда, еще на памяти моей, имение было царственно богато – сплошной розариум, аллеи померанцевых и лавровых деревьев в катках (так!), изумрудные газоны, оранжереи с тропическою флорою, персиковыми деревьями, виноградною лозою, роскошные фруктовые сады, дворец, богатейшие конюшни с тысячными лошадьми, псарни. Но последние Бурбы, просаживая громадное состояние в Париже и Монте-Карло, в завершавшемся прогрессивным параличом разврате, пьяном угаре, разорительной игре запустили и богатое свое имение. Отцвели розариумы, опустели оранжереи, ликвидировались конюшни и псарни. Остался медленно разрушающийся, но все еще великолепный дворец Бельведер, высящийся над Неманом в горделивом, осиротелом молчании. За Чекишками по Россиенскому тракту, невдалеке от местечка Эйрагол, расположилось другое, но уже далеко не столь великолепное имение Бурбы, сданное в аренду крупному шляхтичу. Поодаль от Бельведера по Неману тяжело навис над рекою громадный замок Равданы, пожалованный Екатериной II последнему своему фавориту Зубову и перешедший от него по женской линии к роду Ваксель. Одним из представителей этого рода был упоминавшийся выше в записках Платон Львович, директор канцелярии Министерства иностранных дел, после непременный член совета ведомства. Он не был женат.

Под самыми Эйраголами, в Ковенском уезде, за вторым имением Бурбы расположилось имение русского помещика из дворянской служилой семьи Александра Александровича Миллера. Имение Чехово. К нему ведет от Россиенского тракта длинная, свыше полутора верст, аллея пирамидальных тополей, внушительная и прекрасная. Дом замкового типа, седой старины, но основательно подновленный и модернизированный, давил обилием просторных светлых покоев одинокого Александра Александровича и настойчиво требовал для него семьи. Вокруг многодесятинный фруктовый сад, солидные каменные службы. Александр Александрович был молодой, высоко культурный, интересный и обаятельный человек. По окончании Петербургского университета не бросился традиционно на службу, а поехал хозяйничать в имение, оставленное ему отцом. И был в этом отношении стократ прав. В конце концов, уже в зрелом возрасте, и он стал служить. Но после того как основательно укрепил имение, подведя под него прочную хозяйственную и финансовую базу, и когда обстоятельства сложились так, что не напрашиваться ему приходилось на службу, а лишь согласиться поступить на нее. Он близко сошелся с хозяйничавшим верстах в тридцати в имении под Кейданами Петром Аркадьевичем Столыпиным, ставшим впоследствии премьер-министром. Столыпин и Миллер, в придаток к основным своим владениям, совместно приобрели небольшое общее имение под Таурогеном с сыроваренным заводом. Столыпин долго был ковенским уездным предводителем дворянства. Когда он был назначен ковенским же губернским предводителем, то ввиду ярких способностей и деловых качеств А. А. Миллера, при основательном его знакомстве с местными условиями и бытом, естественно желая к тому же опираться на друзей, Столыпин уговорил Александра Александровича принять назначение на освободившуюся должность уездного предводителя. Сделавшись же премьером с портфелем министра внутренних дел, Столыпин исходатайствовал приятелю звание камергера и провел его на должность президента города Варшавы (нечто вроде городского головы по назначению) с солидным окладом и прелестною казенною квартирою неподалеку от Саксонского сада. К тому времени Александр Александрович был уже женат и с детьми. Большой женолюб, он в молодые годы отдал заслуженную дань красоте прекрасной половины местного населения. Не без успеха ухаживал и в ковенских служилых кругах. Избаловался. Немножко утратил критериум обязывающих шагов и, хотя всегда высказывался против женитьбы, за холостяцкую жизнь, оказался в один прекрасный день, в результате настойчивого флирта, женатым на обладавшей^[79] весьма решительным характером дочери видного военного из местного крепостного гарнизона Елене Александровне де Роберти. Появились дети. Чеховский замок превратился из пустынного приюта холостяка в оживленный семейный дом, чего так прежде недоставало обширным его покоям. Хорошо принимала гостей чета Миллер. Но недурно чувствовали себя в Чехове и прежние посетители холостого Александра Александровича. Угостит, бывало, на славу. За столом умно и умело направляемая гостеприимным хозяином непринужденная беседа тем неудержимее и веселее лилась, что было светло и тепло, и все были молоды тою молодостью, которая таит в себе неограниченные возможности и выливается в не задумывающуюся радость жизни. Обедали. Пили хорошие, тонкие вина. А потом кофе, ликеры, сигары.

Под Кейданами, древнейшим историческим поселением с остатками внушительных построек, возведенных еще тевтонскими рыцарями, владений и усыпальницы князей Радзивилл, было расположено имение наследников видного участника^[80] русско-турецкой войны 1877–78 гг. генерала графа Тотлебена. Наследниками были молодой граф, гвардейский сапер, женившийся на красивой барышне Гаугер, и его сестры, из которых одна была замужем за бароном Будбергом, ставшим впоследствии, после Д. С. Сипягина, управляющим Комиссиею прошений, а другая за первым секретарем нашего посольства в Берлине Василием Яковлевичем Фан дер Флитом.

Неподалеку находилось имение Калнабержи Петра Аркадьевича Столыпина, женатого на весьма надменной Ольге Борисовне, урожденной Нейгардт, сестра которой Анна Борисовна была замужем за Сергеем Дмитриевичем Сазоновым, в ту пору советником посольства в Лондоне, впоследствии, в 1910 г., назначенным министром иностранных дел.

Под Кейданами же было расположено маленькое имение многократно упоминавшегося в записках Николая Николаевича Покровского – последнего царского министра иностранных дел – являвшего личность исключительно светлую, редкую по сочетанию качеств ума, души и сердца, при выдающихся способностях и исключительной просвещенности. Это был впоследствии единственный министр в составе правительства последних дней царского режима перед Февральскою революциею 1917 г., про которого разгневанная, приведенная в отчаяние Государственная дума выразилась устами одного из своих лидеров, при общем одобрении ее собрания, что это единственный в правительстве «кристаллически чистый» человек^[81]. Он действительно был таким. В описываемую пору, накануне большой карьеры, Н. Н. был вице-директором Департамента окладных сборов Министерства финансов, директором которого был тогда Н. Н. Кутлер. Раньше Н. Н. Покровский был начальником отделения в канцелярии Комитета министров, выдвинутый за трудолюбие и способности справедливо их оценившим управляющим делами Комитета Анатолием Николаевичем Куломзиным. Служба в Петербурге позволяла Николаю Николаевичу бывать в Борткунишках (так называлось его имение) только летом, и то приезжая на какой-нибудь один месяц. Но с начала лета до его конца жила в имении семья Н. Н. – жена Екатерина Петровна, урожденная Волкова, и трое сыновей, тогда еще в раннем детском возрасте. По своей бабке Н. Н. имел родственников среди поляков, ценивших его и любивших. Благодаря этим связям и тому обстоятельству, что Н. Н. свободно говорил по-польски, хотя в польской помещичьей среде, принципиально избегавшей в неофициальных сношениях русский язык, можно было вполне заменить его французским, на котором поляки-помещики, как и Н. Н., изъяснялись в совершенстве, с Николаем Николаевичем, несмотря на то, что он был русский и притом русский бюрократ, поддерживали отношения и польские круги, оказывавшие ему заслуженное уважение. О нем и о его роли в правительстве речь, однако, впереди, когда в порядке хронологического изложения придется коснуться того времени, когда он перешел к высшим должностям. В описываемую пору, хотя много доброго и хорошего я о Н. Н. неоднократно слышал, главным образом в Петербурге от общих друзей, служивших вместе с ним в канцелярии Комитета министров, но лично с ним знаком я еще не был. Познакомиться, а познакомившись, связаться совместною работою и на долгие годы сдружиться пришлось, впрочем, вскоре.

Литовцами в прежней Литве, до отделения ее впоследствии мировой войны от России, считали себя и таковыми подлинно являлись местные крестьяне, мелкие шляхтичи и тонкая прослойка молодой, не успевшей ополячиться интеллигенции из крестьянства и шляхты. Помещичий же класс, если не считать немногочисленных русских, проникших в край в связи с мерами ограничения польского землевладения после польского мятежа, был представлен исключительно поляками или ополячившеюся литовскою знатью, к которой, например, принадлежали Огинские (от литовского Огайтис), Тышкевичи (Тышкас) и т. п. Духовенство, и литовского происхождения, было преклонно полякам, и ксендзы литовцами себя не признавали. Лишь в среде молодежи, воспитанников римско-католических семинарий и духовной академии, а также молодых викарных ксендзов возникло в последние годы прошлого столетия националистическое литовское движение, всячески, однако, подавлявшееся католическими верхами. Совпадение делений сословного и национального – польские верхи и литовская низовая база – являлось наследием далекого прошлого. Феодалами-панами в крае были поляки, а литовцы являлись их быдлом, и быдлом не только жестоко эксплуатировавшимся, но и подвергнутым сугубо жестокому крепостному режиму, перед которым бледнел крепостной режим старой России. Во многих панских замках сохранились подвалы-казематы со вделанными в стены концами цепей, в которые заковывалось несчастное быдло, подвергавшееся всяческим истязаниям и без конца томившееся в мрачных подвальных тюрьмах. Угнетенное литовское население, естественно, ненавидело угнетателей-поляков. Ненависть традиционно сохранилась и по освобождении населения от крепостной зависимости. Пришедших в край после польского мятежа русских помещиков, с которыми старых счетов у литовских крестьян не было, население встретило в общем приязненно. Отношения установились бы и совсем хорошие, если бы не разжигаемая католическим духовенством религиозная нетерпимость к православным, являвшимся в глазах католиков схизматиками и еретиками. А ксендзы держали в крепком подчинении религиозное сознание крестьян. Женская половина населения проявляла, под влиянием духовенства, крайнюю религиозную экзальтированность и фанатизм. Как-никак, с крестьянами у русских отношения наладились, и многим втайне прощалась их принадлежность к схизматикам и еретикам. Не так обстояло дело у русских с польскими панами. Последние, вне официальных сношений, систематически бойкотировали русских после подавления польского мятежа. И время, смягчающее всякую злобу и гнев, поколебать эту враждебную настроенность поляков к русским оказывалось бессильным. Во взаимоотношениях помещичьего класса к крестьянству русские помещики вели себя куда культурнее поляков, уважая человеческое достоинство в мирном, спокойном, рассудительном и хотя медлительном, но трудолюбивом крестьянине-литовце. Для заносчивого же и гонорливого польского пана и особенно выскочки-шляхтича крестьянин оставался прежним быдлом. Это давалось ему чувствовать, и только для расправы с ним панские руки были уже коротки. Местечковое еврейство, застывшее в своей расовой обособленности, в запутанных требованиях и формах своеобразного, пережившего самого себя быта, мирно гешефтмахерствовало среди гоев-русских, литовцев, поляков без различия национальностей. Добродушный крестьянин-литовец с евреем сжился и, если бы еврея от него отняли, то еврей ему недоставал бы. Мирная настроенность литовского населения по отношению к евреям совершенно исключала возможность еврейских погромов. Два слова о русской администрации. Верхи были удовлетворительные, более того, за редкими исключениями, хорошие. Но низы оставляли желать много лучшего. И не удивительно. Проштрафится какой-нибудь мелкий или средний чиновник на службе в центральной губернии, и начальство не придумает ничего лучшего, как в наказание, либо для исправления перевести его на окраины, в ту же Литву. Это была система. И сколь вредная и нелепая! Именно на окраинах требовалось сосредотачивать лучший служилый элемент. Посылались отбросы, своим поведением дискредитировавшие власть и питавшие центробежные сепаратические тенденции. За всем тем в крае жилось хорошо. Ровный, мягкий климат обеспечивал постоянный хороший урожай. Не бывало шальных переизбытков. Но не случалось <и> недородов, тем паче голодовок. Обилие овощей и фруктов. Хорошее скотоводство. Молочное хозяйство. Пчеловодство. Птицеводство. К осени, предварительно подкованные смешанным со смолою мелким гравием, тучные гуси сотнями и тысячами гнались по почтовому тракту к немецкой границе. Неподкованные до границы не дошли бы. Шел в Германию сплавом лес, строительный и для переработки в бумажную массу. Шел хлеб. Шел скот.

* * *

Губернская интеллигенция? Замечательным ее представителем в Ярославле, но не губернского, а куда более широкого масштаба был Евгений Иванович Якушкин, сын известного декабриста Якушкина. Евгений Иванович был человек совершенно выдающегося ума, колоссальной эрудиции, энциклопедических знаний, составивший себе крупное имя обстоятельными трудами в области обычного права. Работою своею он был связан с Академиею, университетами и другими учеными и научными учреждениями. При этом редко простой, доступный человек. Добрый, благожелательный, широко открывавший свои двери всякому посетителю без различия к общественному положению, полу и возрасту. Влияние его на местную интеллигенцию было огромное. От него не выходила профессура Демидовского юридического лицея, преподаватели гимназии и других учебных заведений, врачи. Собирались к нему и с ним советовались местные земцы. Ухаживала и администрация. Сменявшиеся губернаторы все старались завязать с Евгением Ивановичем возможно приятельские отношения. Но не на все авансы он отвечал. Судьба, например, наградила Ярославль таким губернатором, как печальной памяти Б. В. Штюрмер, впоследствии распутинский премьер-министр^[82]. Ясно, что на авансы такого человека кристаллически честный Е. И. Якушкин отвечать не мог. Шли к нему и студенты и гимназисты. И всегда занятой, неустанно работавший в своем кабинете над крупными вкладами в науку, Евгений Иванович умудрялся находить время, чтобы подогнать того или иного гимназиста по предмету, по которому он не успевал. А приходилось Евгению Ивановичу подгонять и профессоров, и весьма часто.

Евгений Иванович был вдовый. Имел сыновей – профессора Московского университета Вячеслава Евгеньевича и преподавателя одной из московских гимназий Евгения Евгеньевича, а также дочь, бывшую замужем за начальником статистического управления Министерства внутренних дел Тройницким.

Оригинальным, по меньшей мере, было вступление Евгения Ивановича уже стариком во второй брак с девицею лет под пятьдесят Мариею Александровною Бизеевой. Что привело Евгения Ивановича к этому браку, над этим приходилось только руками разводить^[83]. Она была не только стара, но и нехороша собою и неумна. Это не мешало ей считать себя большою умницею, а по внешности особою очаровательною. Особенностью была ежедневная мигрень, начинавшаяся у Марии Александровны с раннего утра и удерживавшая ее в постели много за полдень. К обеду она оживала, а к вечеру расходилась настолько, что если попадала на вечеринку, где танцевала молодежь, то и сама пускалась в пляс с гимназистами. Преимущественно же любила играть с солидными мужчинами в карты, в винт, нещадно дымя папиросами. За ужином бойко пила вино и, ни на минуту не умолкая, молола всякий вздор. Молчаливый Евгений Иванович изредка добродушно пытался ее останавливать. Она на минуту умолкала, а потом разбалтывалась еще пуще.

Любопытно, что Евгению Ивановичу нашелся соперник – другой претендент на перезрелые руку и сердце Марии Александровны – старичок помещик-гусар, упоминавшийся выше Александр Григорьевич Высоцкий. Мария Александровна преуморительно напропалую кокетничала с обоими претендентами. Когда она остановила окончательный свой выбор на Евгении Ивановиче, Александр Григорьевич грозил застрелиться. Однако быстро успокоился и поспешил построить на своем земельном участке в городе рядом с имевшимся старым домом новый деревянный дом специально для будущих молодых, куда и поселил их после вскоре состоявшейся их свадьбы.

Брак Евгения Ивановича с Марией Александровной находит себе единственное объяснение во французской поговорке о том, что крайности соприкасаются. Действительно, во всем супруги были противоположностями, что не помешало им вместе прожить в добром согласии и, насколько возможно, счастливо. Единственно, что в них было сходно, это отличавшая обоих доброта. Мария Александровна, несмотря на порою злой, из-за дурашливой болтливости, язык, была, в сущности, очень доброю. Это она доказала, с любовью и нежною заботливостью воспитав сирот своей покойной сестры Шиповой, при оставшемся совершенно никудышном, полуюродивом их отце Павле Ивановиче. Сирот было трое – мальчик Иван Павлович, сделавшийся впоследствии министром финансов в кабинете С. Ю. Витте, и две девочки. Помню Ивана Павловича еще в коротких штанишках, высоких сапожках и детской красной рубашке с пестрым кушаком. Девочки были болезненные и очень некрасивые. Ослепленная нежность Марии Александровны признавала их интересными. Но все-таки, несмотря и на блестящую карьеру брата – после поста министра финансов он получил через некоторое время портфель министра торговли и промышленности, а Октябрьская революция 1917 г. застала его управляющим Государственным банком – все-таки не нашлось желающего ни с одной из девочек сочетаться браком. Девочки болели и старели. Мария Александровна не оставляла попечения о них и продолжала называть их «девочками».