Читать книгу: «Психира. Очерки «блаженств» сумасшедшего дома», страница 2

– Да. Понимаем. Мы быстренько осмотрим голову и сразу пойдем в отделение.

– Не могу. Вы же интеллигентные люди. Сжальтесь. Вы же на улице не ходите без одежды? Это не красиво. А как же я с открытыми мыслями? Прошу. Умоляю. Мои мозгошмыги далеки совершенства.

В общем, провозились мы с этой шляпой довольно долго. Договорились. Остановились на том, что пациента отведут в ванную комнату, к нему зайдет только один человек. Санитар или врач. Чтобы обязательно был мужчина. Желательно его возраста. И чтобы его примерно роста и телосложения. Только ему он быстро раскроет свой мозг, покажет содержимое.

Потом необходимо сразу накинуть на голову пакет, чтобы не разбежались мысли. И лишь после Шляпник согласился отправиться в отделение. Но в шляпе. Или в чем-то, что закрывало бы его мозгошмыги.

Дежурный доктор Д-й вошел один, посмотрел на обнаженные мозгошмыги пациента, велел оставить пациенту шляпу. Хоть и не положено по инструкции, но иногда инструкцию нарушить можно.

Когда пациента отвели, я спросил у доктора, что он увидел под шляпой.

– Голова гладко выбрита, – ответил он. – Как земной шар расписана шариковой ручкой. Как глобус голова. Чего там только нет. И континенты, и моря. И островки добра. И озера несчастий. Все расписано. Живого места нет. Лечащему врачу придется не просто. Прежде, чем смыть с него рисунки, нужно понять, что они для него значат. Мда… редкий пациент.

Опер Вася

Опер Вася всех замучил. Плетет агентурную сеть, чтобы поймать в нее врага. А кто враг, Вася утаивает, как истинный опер – играет в тонкую сложную игру. Правила в этой оперативной игре устанавливает только Вася, но и сам иногда попадается в сети. Врагом оказался он сам. Агентурные записки донесли. Прочитал в туалете, разорвал на мелкие клочья, выпустил их перьями на улицу сквозь узкое зарешеченное окно. Рассыпались и улетели. А Вася понял, что главный враг ему – он сам. Так донесла агентура. Стало быть, себя нужно приговорить и уничтожить. Враг все-таки.

Заведующий первым острым отделением Игорь Петрович тоже плел агентурную сеть, чтобы вычислить главного врага Васи. За пачку чая его давний филер Куба сообщил в частых визитах опера Васи в туалет. Игорь Петрович понял, что Вася вычислил своего врага, и скоро начнет готовить уничтожение.

Васин бред всегда развивался по закону жанра.

Сначала включалась оперативная жилка (Вася когда-то служил в уголовном розыске), затем сплеталась агентурная сеть и уже потом назначался враг. И если врагом был кто-нибудь из соседей по палатам, жди беды. Глаз да глаз нужен был за пациентом.

Игорь Петрович знал, что когда он пригласит Василия Самуиловича на беседу в свой кабинет, начнутся обычные словесные кружева, чтобы усыпить бдительность доктора.

– У меня было триста шестьдесят шесть раскрытий за год, – упрямо твердил бывший опер. – Ровно на одно больше, чем дней в году. И я не выходил из квартиры. Приезжала машина, выгружала водку, ко мне приходили конкретные мужики. И за пьянкой болтали, а я слушал. Из каждого разговора по два, а то и по три раскрытия. И это вам не методом личного сыска, не ногами как молодой. Это агентурная работа. Высший пилотаж.

И всегда – одно и то же начало.

– Василий Самуилович, а сейчас вы поймали кого-нибудь в оперативную сеть? – спрашивал Игорь Петрович.

– Нет, – поспешно врал опер Вася. – Старый я стал для оперативной работы. Забывать стал много.

– Ох, не верю. Не верю. Наговариваете на себя.

Филер Куба донес до Игоря Петровича новую информацию. Вася скупает за сигареты крепкие красные пилюли, которые дают от галлюцинаций. В больших дозах эти пилюли сами вызывают галлюцинации. Поэтому медсестры контролируют, чтобы пациенты пили их по инструкции. Но они умеют обманывать. Зажимают пилюлю под языком, показывают пустое зево и выплевывают пилюли в карманы. За каждую пилюлю Вася дает по одной сигарете. Пациенты довольны. Вася тоже.

Игорь Петрович понял, что Вася хочет ими кого-то отравить. Значит, уже вычислил очередного врага. Но кто враг? Вася этого никому не скажет. Выучка.

По поручению Игоря Петровича за Васей незаметно следили. Вася умел уходить от погони, заметать следы, притворяться другим человеком. Так вышло и на этот раз. Почуяв за собой слежку, Василий ринулся ночью в туалет, достал из кармана отраву и выпил на раз, чтобы расправиться, наконец, со своим главным врагом.

За Васей пришли вовремя. Он уже сползал по стеночке в туалете, планировал на пол, вокруг него уже кружили красные бабочки, потолок распахнулся, сверху ударил в глаза яркий свет. Васю подхватили два санитара и повели в процедурный кабинет промывать желудок.

Очнулся опер Вася в наблюдательной палате. Руки и ноги были зафиксированы скрученными простынями, на соседней койке лежал Куба. Пациенты набросились на филера после предательства Василия. Опера Васю уважали. А Кубу боялись и не любили. Следующим врагом Вася назначит Кубу. Заслужил.

Рай Ромки райкина

По утрам я обычно прогуливаюсь по микрорайону. Выхожу около 4-х, когда только-только появляются первые бегуны, собачники и странные люди, вроде меня, которые в такую рань не занимаются пробежками, не выгуливают домашних питомцев, а бесцельно шляются по городу.

Не много таких, но есть.

У меня подобные бесцельные прогулки вошли в привычку. Многолетнюю. Практически всех странных утренних я знаю в лицо.

Среди них есть Ромка райкин. Райкин – это не фамилия Романа. Имя женщины, с которой он много лет назад проживал. Райка. В молодости девушка бойкая, интересная, с большой копной темных волос. Она Ромкой управляла. Поэтому не она стала ромкина, а Ромка стал райкин.

Так и повелось. Если Ромка, то райкин.

Сама Райка исчезла из поля зрения так же быстро, как появилась. Лет десять назад можно было по утрам видеть забавную процессию: сначала из частного дома выходила черная немецкая овчарка, затем появлялась Райка – опухшая, темная, с всклокоченными волосами. А за ними выходил Роман. Они шли друг за другом, овчарка приглядывала за Ромкой, Ромка приглядывал за Райкой. Куда они шли по утрам, было не понятно. Но днем они возвращались пьяные. А овчарка..? наверное, сытая. Потом Райка родила и пропала. Ребенок тоже. Остались в доме овчарка и Рома. Родители у него давно умерли, передали сыну в наследство большой дом и хозяйство. А Роман стал мечтать о рае и пить. Не о Райке он мечтал, а о рае. Своем, ромкином. Рай этот представлялся ему так: никаких забот, торопиться никуда не надо, хочешь – идешь на пляжный берег Волги, валяешься там на солнышке, пьешь пива вдоволь, закусываешь, купаешься, отдыхаешь. Мечта, а не жизнь.

О своем рае Ромка нередко рассказывал публично, когда у него вдруг стали появляться крупные суммы денег, и наивный Рома накупал водки, еды и пива, и угощал всех желающих выпить и поговорить прямо во дворе.

Вскоре выяснились причины внезапного ромкиного обогащения. Он стал директором какой-то крупной фирмы. Ромку приодели, регулярно выдавали зарплату. За то, чтобы он ничего не делал. Тратил бы деньги и таким образом воплощал мечту о своем рае.

Желающих поесть и попить на ромкины деньги было много. Взамен нужно было лишь послушать ромкины мечты о рае. Через полгода райской жизни выяснилось, что на ромкин паспорт кем-то было оформлено множество кредитов в банках, дом его был заложен-перезаложен. А Роман подозревался в крупном мошенничестве и попытках уйти от налогов. Глядя на Ромку, трудно было представить себе, что это и есть матерый хитрец. Обвели вокруг пальца наивного пьяного чудака. Мошенники.

И тогда Ромка оставил овчарку при доме, который уже по факту принадлежал другим, и ушел бомжевать на улицы. Ночует он иногда в теплотрассе, когда на улице холодно. Питается едой, которую оставляют для него на лотках крытого рынка. За это он собирает там бутылки и мусор. А летом жизнь у него расцветает, и Ромка снова воплощает свой рай в действительность. Он ничем не обременен. Никуда не торопится. Утром спускается на пляж Волги. Собирает бутылки, банки. Допивает остатки со дна (рай у него, стало быть, донный). Через час, уже вполне довольный собой и жизнью, поднимается с пляжа и идет в родной микрорайон. В руках у него пакет с остатками «донного рая», он бродит по улицам, сидит на лавках, заглядывает в урны – там нередко оставляют с вечера недопитые бутылки. Утром он уже в раю. Иногда напевает что-то себе под нос – от избытка донного рая.

Овчарку посадили на цепь новые хозяева дома. Райка больше в микрорайоне не появляется. У каждого своя жизнь.

Думаю, что Ромкин рай именно такой, к какому он стремился в своих мечтах. Сыт, пьян, свободен, ничем не обременен.

Недогляд доктора

Психика человека – сложная штука, малейший сбой может привести к непредсказуемым последствиям. Это бывает очевидно, когда речь идет о болезни и способах лечения. Выражаясь простым языком, если заточен человек под одно лекарство (даже если оно обладает эффектом плацебо), и оно на него действует, лучше оставить его, нежели бездумно менять на другое. Ну, а если говорить о сильных препаратах, которые купируют развитие бреда, то, тем более, к смене лекарства нужно относиться очень внимательно. Именно это обстоятельство едва не привело Виктора К. (пациента ПНД) в психиатрическую больницу тюремного типа. Виктор лечился у психиатра амбулаторно. Примерно раз в два-три месяца приходил к доктору, детально рассказывал ему о своем самочувствии. Доктор слушал, задавал дополнительные вопросы, и, если убеждался, что пациент критически относится к болезни и не обманывает врача, выписывал ему ту же строгую схему препаратов.

Строгая схема – один доктор – внимательный анализ – одна рабочая сетка лекарств, – действовала безотказно много лет. Обострение болезни вовремя купировали и до стационара дело не доходило.

Летом доктор уехал в отпуск. По какому-то недогляду администрации вместо него Виктора принимал молодой неопытный психиатр. Он посмотрел, какие препараты обычно выписывал основной доктор. Но, в связи с перебоями важного лекарства, заменил его на более легкое. Скажем так: вместо сильного транквилизатора прописал валерьянку. Не буквально, но чтобы понятна была разница.

Через две недели с Виктором случился острый приступ. Вызван он был двумя обстоятельствами: во-первых, пациента принимал другой врач, а, во-вторых, поменяли лекарство – сильное на слабенькое. Кажется, мелочь, но для обремененного психической болезнью – это далеко не мелочь. Строгая схема была надломана.

Виктора поймали ночью в центре города в храме, когда он пытался поджечь себя и храмовую икону.

Выяснилось, что бред его стал развиваться как некая детективная история, в которой нашлось место конспирологии, похищению и шантажу.

Вот как звучал рассказ самого Виктора вскоре после случившегося (разрывность мышления и образность патологии сохранены):

«Пришел к старому доктору. Его не было. Встретил другой. Не от земли. А от высших. Не человек. Робот. С чипом. Он решил, что я ничего не понимаю. А я сразу понял. Старого доктора держат высшие.

Меня похитили и приказали делать все, что они скажут, если я хочу вернуть на землю старого доктора. Вставили в глаз чип. Следили за всеми действиями. И это был уже не я, а мой двойник.

До них я думал, что мой старый доктор – Фауст. Передо мной стоял Мефистофель и предлагал чудо.

Я рассмеялся и плюнул ему в лицо, потребовал открыть содержимое тайны.

А потом ответил: мне ничего не надо. Ничего. Я прогоню крупного беса, чтобы подкормить мелочь.

Я живой труп. Шоковая терапия. Колесами болезнь не вытравить.

Моего доктора забрали в заложники высшие и потребовали за него выкуп. Сожжение плоти внутри храма. Ночью. Это должно быть ночью. Иначе они его не выпустят. А пока подменили каким-то фальшивым доктором, которого я не знаю. Он дал мне фальшивые таблетки, чтобы я обманывал всех. Со мной держали связь. Вели.

Самосожжение.

Чтобы немного ожить, нужно умереть. Шоковая терапия. Колеса не помогут.

Живой труп. Разве вам не знакомо это?

Ложь. Кто жил, тот знает, что такое живой труп. Меня можно воскресить. Они это знали. Забрали в заложники настоящего доктора Фауста. Ровно в полночь я проснулся. В углу иконка. Святой смотрел на меня с укоризной, я глух к молитвам. Я камень, я мертвец. Если только чудо? Нет. Чудо в ожидании.

Когда я вышел на улицу, узнал своих мертвецов. По тусклому взгляду опущенных глаз, по безразличию мимики, по отработанным многолетними привычками движениям. Я – это они. Они – это я.

Мрачное лето. Интересно, оно всегда такое? Память затирает радостные моменты. Доктора Фауста помню. Он хороший. Но его взяли в заложники. Надо выручать.

По дороге попались какие-то мамы с детьми. Зачем они ночью? Или они тоже из наших? Посмотрел. Точно наши.

Дети сонные, вялые, апатичные. Мамы угрюмые.

Факт! Если тебя тошнит, весь мир захлебывается в рвотной массе. Вгони в себя десять новых колес, и лето не зацветет. Но не обернется маем, в котором был на свободе старый доктор.

Не спеши хоронить. Время лечит. Лечит и лекарство – на время. Снимает симптомы. Тебе же проще, у тебя в голове чип высших. А у других нет.

Маленькая дырочка в глазах дает силы. И никакой пластины между мозгами и кожным покровом. Воспользуйся недостатком как преимуществом. У тебя есть то, чего нет у других. Влей в себя три стакана воды и посмотри на все другими глазами.

Напротив церкви какие-то люди. Бомжи? Алкоголики? Они тоже свои. Привносят в мир мертвецов нежелание смотреть на свет божий широко раскрытыми глазами. Похожи на больших и больных котов. Настоящие дворовые коты – лежат на обручах теплотрассы, вылизываются, славят людей, подающим им пищу. Ночной мир – это мир востока. Щелистые глаза желтых дворников и темноликих рабочих. Коты и алкоголики вписываются в эти образы как родные.

В храм пускают. У меня в кармане спирт и спички. Все готово для спасения доктора Фауста.

Захожу во дворик – там земля усеяна чипами. Таинство посевной. Весной будут всходы. Три стакана святой воды из бака вливаю в себя и закусываю воздухом и припасенным кусочком хлеба. Теперь станет легче.

Прохожу внутрь храма. Охрана смотрит на меня странно. Я не могу им сказать, зачем пришел. Голоса все слышат. А чип видит. Подхожу к иконе. Наклоняюсь. Достаю спирт и…в этот момент меня хватают черные люди. И везут сюда.

Доктор спасен? Ответьте. Доктор спасен?»

Спасен.

Шестипалый Серафим

В замкнутых сообществах умеют давать людям емкие прозвища. Что в тюрьме, что в психиатрической больнице. Прозвище отражает суть человека. Такое бывает. Если кого-то называют Философом, ясно, что человек абстрактного ума. Крыса – мелкий вор у своих. Доктор – понятно, заслуживает авторитет своими познаниями медицины. Очко – ну, тут даже и без расшифровки ясно. И так далее.

К новому пациенту первого острого отделения сразу же прилипло прозвище Шестипалый Серафим. Не шестикрылый – это было бы очевидно, и с намеком на Небесное, но именно шестипалый. На самом деле Серафим он по крещению, а так он обычный Сева. Религиозный донельзя. И шестипалый буквально. На двух руках у него в общем счете шесть пальцев. На правой руке – пять, на левой – один обрубочный. И объясняется эта аномалия до дичи просто и до одури противоестественно. Дядя Сева в деревне стал известным после того, как в окно к нему залетела шаровая молния. Покружила возле обомлевшего мужчины, опалила ему бороду и, «подмигнув», удалилась сквозь стекло, расплавив ободки портала и окрасив окружность в бурый цвет. Узнав об этом, в деревне решили, что дядя Сева и в самом деле Серафим – пламенный то есть. Он и сам позабыл, каким именем его крестили в детстве. Народная молва вспомнила, и он стал героем – Серафимом Опаленным.

После шаровой молнии с Севой стали происходить странные вещи. Явился к нему во снах какой-то старик с клюкой и приказал ему уйти в монашеский скит и жить строго по Евангелию. Что значит строго по Евангелию? И зачем мужчине с трактором, семьей и хозяйством оставлять нажитое? Ответа разумного не было. Однако внутри Севы проросли сомнения в том, живет ли он правильно? Рано утром собрал поклажу и ушел в ближайший скит подворья мужского монастыря. Без благословения правящего архиерея Севу не приняли. Предложили пожить трудником, работником без зарплаты, но в отдельной сторожке. Серафим согласился и стал штудировать Евангелие самостоятельно. Долго размышлял, что означают слова Христа: «Если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый»?

Наконец, понял буквально: как только полезет рука за делом непристойным, лукавым и бессовестным, так ее нужно отрубить топором, чтобы не повадно было впредь грешить и войти в вечную жизнь не увечным душой.

Пропустил, однако, первую часть фразы: «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя». Умышленно ли пропустил или не понял, что глаз идет впереди руки – сначала соблазняются зрением, а уж потом действием – рукой. Но и тут ревнитель веры был далек от истины. Потому что глаз-зрение запускается в действие образом мысли, то есть головой, мозгами. И если следовать буквальной логике, то, если помыслил дурное, необходимо разбежаться и треснуть свою дурную голову о какой-нибудь фонарный столб. Чтобы впредь неповадно было. И чтобы войти в вечность без головы, нежели с дурной головою. Поистине: научи дурака Богу молиться, он себе лоб расшибет.

Через полгода одинокой жизни трудника на Севу напала тоска, и он решил развеяться в городе. Сел на автобус, приехал на площадь вечером, заглянул в питейное заведение, кутнул там, как следует, а ночью оказался в мрачном притоне в обнимку с девицей. Рука его бесстыдно поглаживала спящую «красавицу», и Сева бросился бежать от женщины как от огня, как от шаровой молнии – будь она не ладна. Опалит.

Вернулся в сторожку, долго не мог оправиться от произошедшего, смотрел то на свою безбожную руку, то на топор у поленницы, наконец, впал в какой-то мистический экстаз, схватил топор и оттяпал себе пальцы. Успел перетянуть запястье жгутом и потерял сознание.

Монахи нашли трудника Серафима лежащим в крови на земле. Вызвали Скорую помощь, пальцы пришивать назад было уже поздно. Поэтому Серафима выходили в хирургии, а потом, узнав подробности происшедшего, перевели в психиатрический стационар.

Шестипалый Серафим прижился при больничке, стал помогать в тех работах, где справлялся одной здоровой рукой. И ему позволили ночевать и харчеваться при стационаре. Приезжала жена с детьми, призывала вернуться. Обещал. В деревне его ждали. Не верили, что Серафим Опаленный, которого даже шаровая молния обошла стороной, мог спотыкнуться о какую-то городскую девицу. И к тому же совершить такое жестокосердие к своей руке. Уж, скорее, поверили бы в то, что у Серафима Опаленного крылья стали пробиваться за спиной – это да. Но такое малодушие и какой-то топор по руке – это уже слишком. Не похоже на героя.

Блогер

Не так давно в больницу доставили популярного блогера. Юноша решил покончить с собой не столько из-за наложенного на имущество ареста, сколько из-за невозможности пользоваться интернетом. Иначе говоря, что чуть не погубило его, то и стало спасением. Парадокс? Отнюдь. Большую часть жизни Роман сознательно провел под прицелом собственной видеокамеры. Привык.

Под камерой делал все – ел, пил, даже с девушкой обнимался. Кажется, допусти такую опцию, как подглядывание за душой, он и сюда бы впустил своих подписчиков, лишь бы платили деньги и давали просмотры.

Без Интернета впал в депрессию. Заплутали в голове суицидальные мысли. Но в самый критический момент вдруг понял, что роскошные кадры с самоуничтожением пройдут мимо жаждущих взглядов. На миру, говорят, и смерть красна. Это точно про Романа. Хотя, надо сказать, что психика у него была прочная и совершать суицид до момента запрета на интернет он не собирался.

Придумывал развлечения, пускал в эфир, был доволен жизнью и умножал довольство на капитал. Сетевая политэкономия.

Умножал, умножал, умножал. Но не делил-ся. Гонорары текли широкой рекой. Возникало желание сокрыть полный доход. А для этого нужно было всего лишь поделить сумму на множество мелких под чужими именами. И вывести в один карман. Схему ухода от налогов прикрыли, имущество арестовали, самого блогера отправили под домашний арест без права пользоваться интернетом. И тут открылись такие скелеты в шкафах, что впору вешаться. Но как вешаться без видеокамеры? Люди не поймут. И не будет яркой прощальной роли, которая соберет еще миллиона два лайков. Лайковая политэкономия.

Не просто въелась в кожу блогера. Стала его сутью. В первый день вынужденного поста от интернета и подписчиков он еще храбрился, показывал из окна дома журналистам на улице неприличные жесты, смеялся, кривлялся, покачивал головой. А потом исчез с радаров. И лишь спустя месяц затвора в отделении больницы рассказывал лечащему врачу, в какую крутую депрессию он попал без публики, и как тяжело ему давалось решение уйти из жизни. И как не смог он это реализовать, потому что рядом не было зрителей. Беда. А петля была уже готова.

Роман говорил о своей депрессии примерно следующее:

«Я и предположить не мог, как сильно завишу от интернета. Блогерство стало моей религией. Я был связан с виртуальным миром живой пуповиной. И когда мне перекрыли связь, я стал задыхаться. Ломка страшнее чем от веществ. Ходил из угла в угол. Страдал психологически. А это отражалось на физическом самочувствии. Ничего не хотелось. Только одного – снова предстать перед миллионной аудиторией. Пробовал читать. Через час швырял книгу. Пробовал заниматься гимнастикой. Выходило хлипко. Потому что не было аудитории. Хотел освоить какую-нибудь духовную практику. И тут не получалось без людей. Мне нужны зрители. Я это понял. Ничего не могу, если на меня никто не смотрит. Если меня не хвалят виртуальными лайками».

Когда я услышал это признание, вспомнил почему-то рассказ Чехова «Пари». Главный герой – юрист – оспаривал перед банкиром идею: любой срок в тюрьме гуманнее смертной казни. В горячке спора банкир предложил юристу за огромное вознаграждение доказать свою правоту и отсидеть взаперти пятнадцать лет. Банкир заверил, что если юрист выиграет, то получит два миллиона рублей. Молодой человек согласился и провел в одиночестве много лет. Перечитал множество книг, проштудировал горы религиозной и философской литературы. Стал мудрым, крепким физически, освоил гимнастику ума и тела. А в то время банкир оказался банкротом. Чтобы не возвращать деньги, решил убить юриста. Но юрист прервал пари и тайком покинул тюрьму. Он свободен. Деньги и страсти вокруг них для него теперь не главное.

Много лет в одиночестве… Среди книг, мудрецов и гениев. А жизнь за стенами вынужденной тюрьмы кипит страстями. Богатые превращаются в нищих, неимущие богатеют, люди гибнут за металл…

Если переложить историю чеховского героя на судьбу современного блогера Романа, то у юноши все впереди. Если, конечно, он преодолеет себя и пойдет по пути мудреца. Как думаете, преодолеет? Пойдет?

Писатель

Среди литературной богемы много людей, мягко говоря, странных. И это нормально. Творчески активный человек всегда немного инакомыслящий. Не в политическом, а в психоэмоциональном смысле.

У меня есть знакомый писатель Андрей Уточкин (фамилия изменена). Он пишет оригинальные рассказы. При этом совершеннейший музофоб. Боится музыки и бежит от нее, как от огня. Говорит: «Познавший гармонию музыки, будет убегать от шума. А познавший гармонию тишины, будет убегать от музыки».

Андрей музыки избегает. Боится ее. При этом в прошлом он заядлый меломан, ценитель прекрасных мелодий, фанат дискотек. У него замечательный слух. Может с трех нот угадать мелодию. Но теперь настолько дорожит внутренней и внешней тишиной, что проповедует полный отказ от слушания музыки. Рассуждает так:

«Когда вы впускаете в себя музыку, она начинает вами овладевать. Неприметно и мягко. Самое изощренное искусство соблазнения – музыкой. Вами обладают против вашей воли, точнее с полным безволием к сопротивлению. Потому что инструменты музыки – это воздействие на утонченные сферы мозга. Я познал тишину и теперь не отрекусь от нее. Напротив, когда я бываю расслаблен и случайно пускаю в себя чужой дух в виде очаровательной мелодии, я подчиняюсь ей. Я уже не совсем я. Слушаю какого-нибудь Джимми Хендрикса и рыдаю. Зачем? Мне разве горько? Нет. Музыка тащит меня за собой. Джимми Хендрикс увлекает меня в неизвестную страну плача. Мне это нужно? Слушаю Курта Кобейна, мне от тоски провалиться сквозь землю хочется. Вы скажете классика? Все тоже самое. Моцарт, Бах, Бетховен, Шуберт. Они отнимают меня у самого себя. За что же я должен быть им благодарен?

Есть, впрочем, и побочный эффект моей психологии – шум меня просто уничтожает. Убивает в прямом смысле. Если кто-нибудь из соседей берется за ремонт, будьте уверены, ваш покорный слуга уже в лесу. Только лес и спасает».

Он признался мне, что поссорился со своей девушкой, когда она застала его наедине с музыкой. Уточкин рыдал, как рыдают на исповеди в церкви. У него в тот момент была обнажена душа. А это хуже обнаженного тела. Когда девушка открыла своим ключом дверь его квартиры и услышала рыдания, тут же бросилась в комнату и увидела склонившегося над радиоприемником Андрея, который утирал рукавом слезы. Играл Карлос Сантана, латиноамериканский гитарист, который умеет выворачивать душу наизнанку. Зачем Андрей сразу не выключил звук и продолжил самоистязание мелодией, сказать было невозможно. Что-то, видимо, от мазохизма присутствовало в его безволии. И, потом, он был уверен, что никто не застанет его в таком позорном положении.

Девушка бросилась к нему на шею и просила рассказать, что случилось. А он холодно взглянул на нее и накричал. Худшее, что можно было придумать в эту минуту. Она застала его в обнажении души. Никому и никогда Андрей не позволял этого сделать. А ведь человек в такие мгновения становится противен сам себе.

Девушка обиделась и ушла.

Он потом пытался донести до нее суть произошедшего, звонил ей многократно, но это только усугубило пропасть между им, ненормальным, и ей, нормальной девушкой. Не поняла. При чем тут какой-то Карлос Сантана? Отговорки? Он принимает ее совсем за ду-ру? Если не хочешь встречаться, имей мужество честно и открыто об этом сказать. А то придумал какую-то утонченную музофобию и приплел латиноамериканского гитариста. До чего же любят писатели усложнять банальные вещи. Она ему показала, как надо говорить. «Да, пошел ты!» И все. Какие могут быть сложности?

Калька Кафки

Расстройство личности студента Димы из второго спокойного отделения мне понятно и без штампованных диагнозов. Пытается жить социальной жизнью, вступает в какие-то молодежные сообщества, умен, активен, сочиняет стихи и поет под гитару. Но в какой-то момент хочет исчезнуть из поля общественной жизни и убежать в себя. И убегает. Так глубоко, чтобы до него не могут докопаться даже самые близкие люди. «Для одних уход в себя – это бегство больного, для других – бегство от больных». Дима-студент совместил эти крайности. Он уходит в себя, больного, от других больных. И во время этих приступов мизантропии с ним приключается одна и та же история. Калька Кафки. Подобие «Процесса», в котором маленького человека, уютно живущего в тихом болоте мещанства, вдруг выдергивают чье-то грубой и властной рукой и тащат на судебный процесс, где маленький человек виновен. Только в чем? Просто виновен и все. Потому что он маленький человек. Винтик в огромной механике бездушного государства. И еще потому, что его «болотное» мировоззрение не совпадает с мировоззрение активной части двигателя внутреннего сгорания. Студент не хочет ни сгорать, ни двигаться с большой скоростью. Он хочет жить в своем уютном болоте, и чтобы его никто не дергал.

И вот бьется этот маленький человек за право жить в своем теплом мещанском болоте, бьется как может, насколько хватает сил. Готов умереть за свое крохотное мещанское счастье. А там люди извне, не знающие сочувствия, вытаскивают его снова и снова на процесс. Примерно такой бред во время приступов психического расстройства повторяется с Дмитрием. Он описал это в стихах:

«Приходит ночью. Только лягу, на суд плывет моя кровать. И вот ведут меня с конвоем. Смеются, чтобы убивать».

Студент оказывается в огромном зале, куда его доставляют силой под конвоем (очевидно, образы агрессивного мира, в котором юноша пытается социализироваться), вокруг него множество одинаково осуждающих лиц. Без эмпатии. Брось Диму ко львам – эти люди расплывутся в восторге. «Ату его! Он не наш!».

Дима сидит в центре зала. В лицо ослепительно бьют лучи софитов. Он как в большом шоу (очевидно, еще один образ мира сего – хлеба и зрелищ. Чем больше и сильнее зрелище, тем меньше нужно хлеба наДсущного), наверху кресло прокуратора, судьи что-то пишут. Адвокатов нет. Зачем? Все равно, виновен.

– Вы признаете себя виновным? – звучит металлический голос скрытого от света судьи.

– В чем? – осторожно интересуется Дмитрий.

Холодно. Страшно. Хочется домой в теплый мещанский уют привычного уклада. Ему не хочется тягать смыслы и переворачивать вселенную. Он не Бог и не титан. Он маленький человек покоя. Оставьте его. Но его снова возвращают к публичной порке.

– Повторяю. Вы признаете себя виновным?

– Да. Признаю, – тихо соглашается он, понимая, что по-другому нельзя.

– Вы готовы понести наказание?

– Готов, – тихо соглашается Дима.

– Вас приговаривают к расстрелу.

– Что-о-о-ооооо!?

Дима вскакивает со стула пыток, рвется к судье, но безжалостные руки стражи принуждают его вернуться.

– Не хочу! Не хочу! Не хочу! – кричит Дима, захлебываясь в слезах. – Оставьте меня в покое. Что я вам сделал?

– Вот именно ничего, – отвечает металлический голос. – И это самое страшное.

Приступы обычно заканчиваются через неделю-другую, иногда переходят в кошмары, и эти кошмары, выплеснутые из подсознания в искаженную реальность, действуют на психику как крепкий настой – Дима приходит за помощью к психиатру самостоятельно. Его выводят из расстройства, прописывают антидепрессанты, примерно полгода студент пытается наладить дружеские отношения с внешним миром, но происходит какой-то неочевидный срыв, и все начинается заново – по одному и тому же сценарию – Кальки Кафки.

Баба Нюра

Ей 78. Последние пятнадцать лет после смерти мужа тянулись как привязанные. Круг общения устоялся и стал похожим на маленькое болото. Образовалось стойкое сообщество бабушек, которые изо дня в день брюзжали и жаловались на здоровье. Проклинали плохую жизнь, ругали цены в магазинах, размышляли, как повыгоднее купить лекарство от давления, сетовали на неблагодарных внуков. В результате сама баба Нюра стала брюзжать, как все, искать на себе болячки возраста, примерять те «стигматы» 70-80-летних, что появлялись у ее соседей и подруг. Но примириться с таким существованием она не могла – душа стонала.